ГЛАВА 11. Чудеса мансарды Милларда Каца

Комната Чикаго представляла собой его личный уголок недолговременного спокойствия.

На фоне дома, пестрящего броскими оттенками фуксии и шерла, спальня представала сдержанным оазисом, воссозданным полностью хозяином комнаты с момента его переезда в стены «Пылающего Заката». Нильсен-Майерс позаботился о том, чтобы выбросить ненужный хлам в виде безвкусной мебели и пустых элементов декора, засоряющих пространство. За компанию он бы с радостью избавился еще от парочки вампиров, проживавших с ним в особняке, и оставил бы лишь одного Милларда, при условии, что тот и дальше не будет действовать ему на нервы.

Стены цвета мокрого асфальта Чик не тронул, а розовые — перекрасил и облицевал декоративными кирпичами с щедрым многообразием темно-коричневого, насыщенно мрачного кобальта и янтаря. Двуспальная кровать, застеленная пышными дымчатыми простынями и мягкими подушками, располагалась по левую часть комнаты.

Возле нее пригвоздился компактный прикроватный столик из тепло-коричневой ореховой древесины с парочкой ароматизированных авторских свечей. Любимая свеча из коллекции Чикаго имела приглушенные нотки табака и бурбона. В самые темные ночи ее успокаивающий аромат оказывал согревающий эффект. Тепло напоминало об объятиях чудесной женщины, которую он любил всем нутром, о его матери. Нильсен-Майерс не был большим фанатом тактильности, но объятиям мамы отвел отдельное место в сердце.

Над кроватью висел светильник в виде традиционного китайского фонарика с иероглифами, в переводе гласившими: «Бог простит, а я запомню». Напротив изножья стоял письменный стол, за которым Чик проводил много времени за работой, выстраивая логические цепочки действий с клиентами. Чуть выше бросающаяся в глаза надпись со стрелкой, указывающей на выход. Текст просил нежданных гостей (таковыми приходились все) не в самой милой форме покинуть его комнату.

Большую часть места на столе занимал ноутбук, в углу расположилась неоново-фиолетовая лава-лампа, и тут же крепился держатель со стопкой книг, в основном касающихся психологии и ораторского искусства, поскольку работа Чикаго как адвоката напрямую связана с психологическим воздействием над людьми.

В те времена, когда он еще жил в родительском доме, его единокровный старший брат — Лиам, нередко подкалывал насчет не особо выдавшихся навыков ораторского мастерства.

К слову, их отец в издевках ему не уступал.

Причиной стал тот факт, что основную часть жизни Чик проводил в собственном мире, предпочитая молчать и наблюдать за окружающими со стороны. C детства он учился подмечать завуалированные детали, таившиеся в поведении и словах других людей. Отсюда у него отличное чутье на вранье, что здорово помогает в работе.

В тех редких случаях, когда Нильсен-Майерс открывал рот, на него обваливалась тонна чужого негодования. Быть может, дело крылось в остром языке, а может в том, что зачастую люди не привыкли слышать и принимать правду о себе.

Правую часть комнаты загораживали гигантский гардеробный шкаф из той же ореховой древесины и большое зеркало в пол, украшенное гирляндой. К спальне пристроилась ванная комната, к которой доступ был только у Чикаго, и вдобавок он имел собственный выход на балкон. Отсюда открывался не сказать что сказочный вид на скорее вымершее болото, нежели «город вампиров» каким его прозвали остальные.

До переезда к вампирам комната пустовала, так как никто не желал брать ее из-за прямого попадания солнечного света. Устранять проблему, видно, было слишком энергозатратным занятием, и потому другие заняли свободные комнаты.

На первом этаже особняка была размещена еще одна cпальня, но та ютилась по соседству с комнатой Остерман. Нильсен-Майерс предпочел страдать от компании солнца, чем от общества Афины.

Первым воспоминанием после того, как он очнулся на кафельной плитке, точно вернулся с того света, стал оглушительный хруст. Что-то сломалось. Позже Чикаго вспомнил, это был хруст его шеи, которую Афина заботливо свернула.

После обращения первые дни с попаданием вируса в кровь он не находил себе места и сходил с ума, не понимая, что за бешеные изменения происходят с ним и телом. Даже впоследствии выхода из комы, состоявшегося за несколько месяцев до превращения в вампира, Чик не чувствовал себя настолько отвратительно. Изначально он списал дурное самочувствие на последствия черепно-мозговой травмы, затем на то, что Афина чем-то накачала его, и посчитал, что сказывалась ломка.

Нильсен-Майерс стал раздражительнее обычного и совершенно не терпим к солнечным лучам. Озноб колотил и содрогал плоть изнутри. Мышцы полыхали огнем. Жутко ломило кости и зубы. Организм отказывался принимать пищу. Жестко пронизывающее ощущение, что скелет ломается и заново срастается преследовало в течение пяти дней, что он не вылезал из своей комнаты, расположенной в пентхаусе семьи.

Упавшее зрение — одно из исходов трехнедельной комы, стало зорким, слух — острым и чутким, а обоняние — резким. Чикаго мог видеть мир в деталях недоступному человеческому взору, слышать то, что не способны другие, улавливая малейшие колебания с шорохами, и чувствовать запахи иначе. Кому-то из знакомых достаточно было подойти к дому, чтобы он по аромату определил, кто пришел.

Еще необузданные способности приносили лишь муки. Сверхчувствительность ко всему, что его окружало, и мучительная боль медленно истязали подростка. К прочему букету добавилась неконтролируемая и необъяснимая чудовищная агрессия, исходящая откуда-то из глубины, что прежде он никогда не испытывал. Лютая темная ярость не переставала проситься наружу и нашептывала страшные, ужаснейшие вещи, от которых кожа покрывалась мурашками, а волосы на голове вставали дыбом.

Подобное не приходит в голову здоровым людям, только законченным психопатам. Хищный шепот подавлял, заставлял вздрагивать и цепенеть. Хуже всего было то, что нашептывающий голос принадлежал ему и не умолкал ни на секунду. Чтобы его заглушить, Нильсен-Майерс надевал наушники и врубал музыку на такую высокую громкость, что думал, барабанные перепонки лопнут.

Он не мог смотреть на тех, кого любил больше всего на свете, без поглощающего желания вцепиться им в глотки и разодрать в клочья. Это приводило Чика в необычайный ужас. Мысли невыносимо сводились и крутились вокруг противно теплой и одновременно искушающей, протекающей субстанции в их жилах, состоящей из плазмы, лейкоцитов, эритроцитов и тромбоцитов.

Одни лишь клеточные определения вызывали тошноту и при этом манили. В моменты терзаний он готов был поклясться, что наблюдал, как под кожей пульсируют запретные алые кровеносные сосуды. Дыхание спирало, в пересохшем рту набиралась горячая слюна, клыки изнывали от нарастающей нужды вонзиться в плоть, прямо как сейчас, когда Чикаго нависал над охотницей, прижатой к его матрасу.

За миг до этого

Чтобы поскорее увильнуть от Афины, Нильсен-Майерсу пришлось вновь обвить талию Марии и ускориться. Глазеть на ее недовольное выражение физиономии доставляло одно удовольствие. Если бы на бесконечно закатывающиеся глаза девушки установили счетчик, он бы уже давно пробил сотню.

Заперев дверь, Чикаго скинул ее на простыни и склонился над ней сверху, забавляясь бурей ярости на лице. Пусть не думает, ничего личного, он всего-то оказывал ей услугу. Пора взбодрить Суарес после выдавшейся истерики и напомнить, где она находится.

Когда Чик рискнул оставить охотницу одну на крыше, он не ожидал найти ее захлебывающейся в слезах. Услышав первый вопль, Нильсен-Майерс поставил на отвлекающий маневр со стороны Суарес, а затем, проверив ее, заподозрил иное. Либо Марию накрывала жуткая паническая атака, либо она снова испытывала на нем свои актерские способности. Внешне Чикаго вел себя непринужденно, но на деле держал ухо в остро. От этой сумасшедшей можно было ожидать что угодно.

Он мог лишь догадываться о том, что пришлось пережить Марии. C ее хобби охотница наверняка насмотрелась достаточного. Вероятнее всего, сказались последствия посттравматического расстройства, заработанного ее приключениями.

Слух уловил подскочивший пульс девчонки, и та, предприняв не хилую попытку вырваться, рассвирепела:

— Всегда знала, что вампирам нельзя ни на секунду верить.

«Надо отдать ей должное, она не так уж безнадежна».

— Так не верь. — Чикаго наклонился ниже, отгибая ворот плотно облегающей кофты и открывая себе вид на тонкую шею. — Ты права. Вампирам нельзя доверять, точно так же, как и людям. Никому нельзя верить. В том числе и себе.

Мария вздрогнула, почувствовав на коже его дыхание, и быстро совладала с собой. Чик коснулся проходящей артерии под синяками и, словно мазохист, провел по ней подушечкой большого пальца, ощущая каждым нервным окончанием соблазнительно отвратительную пульсацию крови в ней. Не угасавшая жажда и слабость, вызванные голодом, беспощадно перекрывали кислород. Контролировать жажду было очень не просто, особенно когда ты давно не удовлетворял ее. Тогда она обращалась в зверский голод, что Нильсен-Майерс неумолимо старался подчинить себе который год.

Вдруг на ум пришла мысль, вогнавшая в ступор.

Охотница незамедлительно воспользовалась его смятением. Применив боевой прием, Суарес достаточно легко удалось перевернуть Чикаго и взять ситуацию под контроль. Вжав спину в простыни, она уселась сверху и наставила конец канцелярского ножа ему под ребро.

Чика наивно полагал, что покупал нож для себя. Подложив руки под голову вместо подушки, он вскинул бровь:

— Ты же понимаешь, что я поддался? Я всего лишь пытался взбодрить тебя.

С каменным выражением лица Мария доходчиво надавила острием на грудь, нарываяcь порвать ему еще одну рубашку. Очевидно, на сию деталь ей было откровенно все равно.

— Еще раз попытаешься, и тебе придется долго восстанавливаться, — суровым тоном пригрозила она.

— Конечно-конечно, — Чик ослепительно улыбнулся, любуясь, как в голубо-зеленых радужках зарождается ураган. — Тебе же совсем не нужны привилегии, которыми я тебя обеспечиваю: ни моя защита, ни расположение в доме, набитом вампирами.

Он опустил красноречивый, угрожающий взгляд на конец стали, до сих пор натягивающий велюровую ткань.

— Вспомни-ка, что я тебе говорил о том, что с тобой будет, если ты испортишь мне вещь.

Чикаго собирался сбросить Суарес, однако охотница вспорхнула с него прежде, чем он смахнул бы ее, как пылинку. Нож по-прежнему оставался плотно зажат у нее в кулаке.

Мария смерила его взглядом, пробежавшись по каждому миллиметру тела. Любой бы ощутил себя под ее гнетом куском дерьма. Нильсен-Майерс мог бы с ней посоревноваться в тяжести взора, что он и сделал.

— Можешь не возвращать. — Парень небрежно кивнул точеным подбородком в направлении стали. — Тебе нужнее. Не надеюсь, но хочу верить, что ты распорядишься им верно.

— Я польщена.

Она вновь стала походить на настороженную дикарку.

— Расслабься. — Чик подтянулся на полусогнутых локтях. — Может, это прозвучит неубедительно, но оказывая тебе услугу... — На этой фразе ему показалось, что она все-таки швырнет в него ножом, поэтому он изъяснился иначе: — То есть коснувшись пульса на твоей шее, я кое-что прикинул. Когда Афина потянулась к тебе, стерва хотела проверить, оставленные мной укусы.

— Зачем? — не вникла она. — Ей известно о твоей брезгливости или что?

— Думаю, Остерман посчитала странной мою возникшую из ниоткуда инициативность. Знаешь ли, я редко с кем общаюсь, кроме как с клиентами. Общества вампиров подавно сторонюсь. И вот я ни с того ни с сего забираю к себе жить человека. Конечно, жест вызвал подозрения, — предположив, что у Марии закрутились тревожные шестеренки, Чикаго поспешно махнул рукой. — Хрен с этим. Афина всегда мешала мне и будет делать это дальше. Я никогда не охотился с вампирами, и она преподнесла мне человека в руки, прекрасно зная, как я отнесусь к подобному роду подарка. Cучка хотела меня позлить, я испортил ей удовольствие. Если Афине хватит мозгов, то она расценит мою выходку как вредность. Ну и славненько.

— И все равно будет выглядеть подозрительным, если на мне не будет следов при том, что я остаюсь здесь с условием твоей диеты... — побледнев, сообразила Мария.

— Верно, — согласился он. — Поздравляю! Вы разблокировали первую разумную мысль за сегодня. Пока что я еще не придумал, что нам делать с укусами.

— Что-то не похоже на тебя, — ирония так и лилась из уст Суарес. — Где потерялась твоя выдающаяся гениальность?

— Даже таким гениям, как я, иногда нужно чуть больше времени.

— Твое поведение к разумному не отнесешь. Мог бы поговорить со мной обычным языком, а не заваливать на кровать. Зовешь себя «человеком», на деле же уподобляешься тем, о ком ничего слышать не хочешь.

— Как и твое. Разве некоторые люди не делают так же?

— Разве можно их в таком случае считать людьми?

Девчонка забавно наклонила голову, и Чик спросил:

— Но мне ведь удалось тебя отвлечь?

— Тебе удалось вывести меня из себя.

— Потрясающе, — язвительная насмешка потянула уголок его губ.

— Я так не думаю.

— По правде говоря, мне плевать.

И снова на него устремился обжигающий взгляд, наполненный презрением.

— Мария, можешь не скрывать своего отвращения.

— Я вполне открыто его выражаю.

Cкинув с себя грубую обувь, Нильсен-Майерс cел, скрестив ноги по-турецки.

— Мои золотые руки касались тебя только из лучших побуждений. Ты должна быть мне благодарна, ведь я не любитель трогать всех и каждого. — Взглянув на нее сквозь тонкие длинные пальцы прирожденного пианиста, он грациозно помахал ими.

— А так и не скажешь.

Охотницу не впечатлило его заявление, и тогда Чик выдал:

— Спать будешь на полу вместе с Финко. Точнее, Фин будет со мной, а ты на полу. Как тебе уже известно, у меня еще есть ванная, можешь устроиться там.

— Мне все равно где... — вздохнула Мария и с неприязнью указала на спальное место рядом с ним. — Лишь бы не с тобой.

— Как скажешь, тогда будешь спать со мной.

Чикаго нравилось играть у нее на нервах, но когда на вымученном миниатюрном личике отразилась усталость прожитого дня, он почти пожалел об этом.

Девушка обреченно скрестила руки.

— Я буду спать с ножом.

Чик подавил улыбку, пытаясь как можно дольше сохранять бесстрастие, и придвинулся к краю кровати. Ступни утонули в плюшевом серебристом ковре.

— К твоему сведению, я ненавижу делить постель с кем бы то ни было и никогда этого не делаю.

— Здорово, — тоном лишенного всякого интереса пробормотала она. — Непреступный мальчик хочет, чтобы я ему похлопала?

«У нее еще остаются силы дерзить?»

— А ты разве будешь? Если бы ты начала хлопать, я бы не смог после отделаться от картины хлопающей в тарелки мартышки. Мартышка Мария! По-моему, созвучно.

— Заткнись... Я пойду спать в ванную.

Мария мельком посмотрела в сторону стеклянных дверей, ведущих на балкон и завешанных шторой, частично защищавшей от попадания солнца в дневное время. Назло хлопнув ей, Чикаго заключил:

— Замечательно. Я хотел предложить подогнать тебе раскладушку, но раз ты уже все решила, желание дамы — закон.

— Что-то тебя не сильно заботили мои желания до этого момента.

— Они и сейчас меня не особо заботят. Как удачно все складывается, не находишь? –Сунув ноги в ботинки, парень побрел на выход. — Ну что, мартышка идет воевать за свою ветку? — поддразнил ее он, приоткрыв дверь.

Не произнося ни слова, Мария проследовала мимо возвышавшегося над ней Чика в коридор. Перед тем, как переступить порог, она придержала самодовольного Нильсен-Майерса напряженной пятерней, оттолкнув от себя плотнее к двери.

                             ***

Чикаго сопровождал охотницу по коридору второго этажа, стены которого усыпали картины эпохи Барокко. Изображения повествовали зрителям замысловатые драматичные сюжеты.

Взор скользнул по деревянному холсту, на котором художник запечатлел жулика-лекаря, демонстрирующего снадобья горожанам на окраине небольшого городка Нидерландской провинции — Лейден.Помнится, кто-то упомянул, что это выкраденный Афиной оригинал. Чик ума не прилагал, зачем вампирша сперла картину из музея и почему до сих пор не продала, ведь она стоила космических денег, а вопрос добросовестности и аферы никогда Остерман не смущал. Впрочем, как и его самого.

«Надо как-нибудь этим заняться». Должен же он получить хоть какую-то плату за моральный ущерб от проживания здесь.

Мария бесконечно оглядывалась по сторонам, выглядывая вампиров.

— Я знаю, за чем мы идем, но куда? ­— Прикрыв рот ладонью, она зевнула.

— На чердак. Мы уже пришли.

Они дошли до конца коридора и, прежде чем уткнулись в тупик, развернулись вправо. Коридор уходил в небольшое углубление и там же заканчивался. К стеновой деревянной панели крепилась лестница, ведущая на третий этаж. Она подсвечивалась светильником в виде светящейся пчелы, что Чикаго видел впервые. Без сомнений, его приделал главный обитатель мансарды — Миллард Кац.

— Здесь живет Миллард, — сообщил он, обхватив лестничную перекладину для подъема. — Я полезу вперед, ты — за мной. По сравнению с остальными Миллард довольно славный парень, поэтому тебе лучше держать рот на замке и не открывать.

Cначала Суарес прищурила глаза, но к огромному удивлению, молча кивнула, стараясь не заснуть на ходу. Нильсен-Майерс ждал, что, услышав про вампира, Мария скажет, что поспит в ванной и уйдет, однако до сих пор стояла на месте.

Практически уперевшись светловолосой головой в квадратный люк, Чик постучал. Люк отворился, и сверху показался силуэт среднерослого мальца. Он был насторожен не меньше охотницы и поглядывал то на Чикаго, то на Суарес за его спиной.

Взглянув в большие пугливые глаза, Нильсен-Майерс спокойно произнес:

— Не о чем переживать на ее счет. Мы кое-что возьмем и быстро уйдем.

Моргнув в знак согласия, Кац покорно отошел, чтобы пропустить гостей, устроивших внезапный визит. Чик взобрался по лестнице, и его тут же встретила Финко, принявшаяся выплясывать у ног хозяина и кричать от радости. Лиса перевернулась на спинку прямо у прохода, подставляя ему светлую шерстку. Он подхватил шесть килограммов счастья на руки и проследовал дальше, освобождая место для охотницы.

— Это издевательство, — пробормотал Лард выразительным тоном, имея в виду присутствие Марии. — Запах девушки стал ярче. Я так долго, как ты, не смогу себя контролировать.

Когда-то бледно-зеленые глаза налились насыщенным оттенком и стали изумрудными. В приступы жажды и затмевания разума радужки вампиров приобретали более сочный оттенок и свечение, яркость которого тоже зависела от силы жажды.

— Я в тебя верю, — отмахнулся Чикаго, пробуя вспомнить, в какой именно из комодов и шкафов он пару тройку лет назад засунул раскладушку, на которой спал до того, как купил новую кровать. — Если хочешь, можешь выйти или ты можешь остаться и потренировать выдержку.

Вдруг по чердаку раздался пронзительный грохот, резко захлопнувшейся крышки. Насторожившись, Финко вытянула шею. Нильсен-Майерс отпустил ее на дощатый пол, и та сиганула к Милларду под кровать.

— Наш самый тихий человек на свете решил вновь продемонстрировать свои таланты, — не оглядываясь саркастично бросил он, чувствуя затылком проклятия Марии.

За годы общения с ним Лард, к его огромному сожалению, так и не научился понимать сарказм. Cнескромным любопытством парень поглядывал в сторону кудрявой и растерянной гостьи, закрывшей люк явно громче, чем планировалось.

— Не беспокойся, — негромко прощебетал Кац, боясь лишний раз вдохнуть. — Эта крышка постоянно то скрипит, то падает. — Малец враждебно покосился на деревянный люк, встроенный в углу чердака.

Чуть позже Миллард отскочил в конец мансарды, чтобы удерживать достаточное расстояние с человеком, и вцепился в вырезанный из камня бюст.

— Это ты не беспокойся, — с притворным горестным вздохом выступил Нильсен-Майерс, бегло осматривая старый шкаф. — Мария у нас та еще любительница гама и суеты.

Он не стал припоминать вслух, как та неслась за ним через дорогу на красный сигнал светофора. Без сомнений, Суарес сама уже этим занялась.

Пропахшая пыльными книжными страницами и воском, мансарда Милларда была вторым более-менее уютным местом для Чикаго в доме. Она полностью соприкасалась с внутренним миром своего хозяина.

Сдержанные книжные шкафы, наставленные тут и там, хранили книги, которыми обменивались Кац, Нильсен-Майерс и Кессó из дома «Багровой Зари» иногда собираясь на мансарде по вечерам.

Это стало для них чем-то на подобии традиции. Дочитывая очередную историю, парни встречались на чердаке и устраивали оживленные дискуссии по прочитанному содержанию. Они создали маленький книжный клуб, в который не посвящали других вампиров. Те бы все только испортили.

Тут же годами лежал старый ненужный хлам, что Миллард под оглушительный смех Валля провозгласил своей сокровищницей и сообразительно распределил по противоположной части чердака. Повсюду были напичканы восковые свечи. По центру разместился круглый столик, покрытый белой простыней. Поверх хлопка покоился патефон, а рядом с ним стояли в ряд потрепанные альбомы с виниловыми пластинками. Однажды Миллард поделился чувствами: «Когда пластинки звучат, это место по-настоящему оживает». Они многое для него значили. Пластинки были такими же древними, как и сам патефон. Многие из них Кац достал в свое время, в 1948 году, когда виниловые диски только представили публике, и преданно ими гордился.

Чик полез в дальний комод и принялся его перебирать.

— Чикаго? — окликнул друг.

— Я, — отозвался он, выгребая всякие безделушки из второго ящика.

— Как тебе мой новый светильник у лестницы? — Поробев, Лард уставился в пол и загнал мелкие крошки мусора на полу под шифоньер, пытаясь занять себя и не коситься на Марию, которая, оживившись, следила за ходом беседы.

Чикаго принялся за следующий ящик.

— В твоем стиле. — Остановившись, он взглянул на него через плечо с полуухмылкой. — Cвоими руками смастерил?

— Как ты понял? — Кац смущенно потоптался на месте. — Так плохо выглядит?

Нильсен-Майерс залез в последний глубокий отсек и, наконец, нашел упаковку со сложенной внутри раскладушкой.

— Если тебе самому нравится, тебя не должно волновать чужое мнение, — приободрил его он. — Отвечая на твой вопрос: я запомнил, как ты обмолвился, что хотел бы сделать кое-что своими руками. Не так давно я видел у тебя похожие металлические детали, из которых сделаны крылья пчелы. Очевидно, это свершилось.

На юном лице, еще сохранявшем детские черты, проскочило удовлетворение, и Миллард простодушно улыбнулся.

Вампиры не были по-настоящему бессмертны, однако их можно было посчитать таковыми в сравнении с максимальной продолжительностью жизни человека. Ведь вампиры могут прожить целую тысячу лет и приблизиться к старости лишь через еще тысячу.

В их организме протекали все те же процессы, что и в человеческом, но под действием вируса жизнедеятельность замедляется настолько, что, кажется, развитие остановилось вовсе.

Сердце вампира отличается в строении от человеческого. Оно сильнее и способно вынести нагрузку, неподвластную людскому. Орган бьется практически беззвучно и в пять раз медленнее ровного сердцебиения человека, поэтому нащупав артерию, обычный человек не почувствует пульс вампира. Для обеспечения жизни органов кислород требуется в меньшей степени. Вампиры дышат, но вдыхают кислород гораздо реже, чем приходится вдыхать людям.

Кроме того, еле работающий вампирический организм не способен согревать циркулирующую кровь. По этой причине температура тела критически низкая и вызывает чувство неприятного онемения, к которому Чикаго не мог привыкнуть. Бывают исключения, когда температура способна подниматься до 86*F в моменты ускоренной физической нагрузки. Также скачок может спровоцировать сильная эмоция или алкоголь.

Пролетело почти восемьдесят лет с обращения Каца. За прошедшие годы тело юноши сохранилась практически неизменным, но заточенная в нем душа росла, набираясь жизненной мудрости. Так взрослая личность укрепилась в теле подростка.

Финко выползла из укрытия и недоверчиво подкралась к Марии, принявшись обнюхивать ее.

— Без резких движений, — кинул предостережение Чик, когда та протянула к лисе руку.

Фин ткнулась мокрым носом ей в ладонь, вызывая у охотницы слабую улыбку. Ее глаза наполнились теплом.

— Мы уходим, — бросил он Милларду. После Нильсен-Майерс вручил Суарес раскладушку, а сам забрал лису. — Спасибо, что посидел с ней.

Лард покачал головой, дескать, не стоит благодарности, и сообщил, что питомица большую половину вечера провела с ним на улице. Чикаго собрался спускаться, как Кац его остановил и напоследок расплывчато поинтересовался:

— Обсудим когда-нибудь твою выходку?

— Которую из? — Он сверкнул клыками. — Ты уже знаешь мой ответ. Не мешай мне развлекаться, Миллард.

Нильсен-Майерс со скрипом уронил крышку люка.

                             ***

Чикаго снабдил Марию комплектом постельного белья и своей второй подушкой, кинув ту в гостью. Раскладушку он раскинул по центру комнаты, но позже охотница сдвинула ее подальше от него, ближе к гардеробному шкафу.

Покончив с ванными процедурами, Суарес прощеголяла до спального места. Чик дождался, пока она уляжется, и скрылся за дверью в ванной вместе с Финко. Он не рисковал пока оставлять свою подопечную наедине с убийцей, потому как не знал, что та могла выкинуть.

Из-за преследующего неистового чувства голода целый день темнело в глазах. Держать себя под контролем cреди тысячи людей и так безумно тяжело, а когда ты на грани бешеной жажды — почти нереально, однако он и с этим справился. Если Нильсен-Майерс переборол отвержение и пил кровь чаще, чем раз в три дня, не мучился бы так.

Он снял часы и покрутил на запястьях поочередно серебряные «кандалы», под которыми прятались, полученные от них ожоги. Изо дня в день, пока серебро обжигало плоть и отравляло изнутри, парень боролся с желанием избавиться от браслетов, напоминая себе, ради чего их носит. Если серебро и дальше будет помогать ему сдерживать внутреннюю бурю, он готов терпеть.

Чикаго присел на корточки и распахнул дверцы мраморной тумбы под черной раковиной, в котором хранил крупный сейф с электронным замком. Он ввел комбинацию цифр: зашифрованная дата его выхода из преступной банды. Сейф разблокировался. Чик извлек из него маленький переносной холодильник, в котором лежал последний донорский пакет с кровью.

Он поймал на себе дикий преданный взгляд, сидящей рядом лисы, и потрепал ее по шерстке. Сцепив зубы, Нильсен-Майерс раскрыл пакет с темно-красной жидкостью и, задержав дыхание, поднес к губам. Через силу он протолкнул внутрь cебя первый глоток и сморщился. Пересохшая гортань cгорала в агонии и сопротивлялась, отторгая кровь, поэтому пришлось зажать рот ладонью, удерживая тошноту. Такими успехами Чикаго целиком осушил пакет и, содрогаясь, припал затылком к двери.

Фин прижала уши. Бесшумно подкравшись на тонких лапах, она жалобно простонала и положила вытянутую морду ему на колени.

Тошнота отступала, теперь ее место занимала тяга. Омерзительная нужда в следующей порции. Стоит капли крови коснуться языка, и тебя уже не остановить. Тело будет просить еще и еще, снова и снова, пока не изведет. Чем больше пьешь, тем труднее потом насытиться. Ты становишься одержимым, теряешь человечность, и понятие морали перестает существовать. Кровь размывает рамки дозволенного. Все, что когда-то имело ценность для тебя, становится ничем. 

Заставив себя разжать окаменевшие пальцы, Чикаго выронил пустой пакет. Тяжело дыша, он хватался за браслеты, чтобы серебро остудило его пыл, и считал до ста под сопереживающие урчания лисицы.

Приняв освежающий душ, он убрал бардак, что успела устроить Финко и вернулся в спальню. Первым делом Чик нашел глазами охотницу. Признаться, Нильсен-Майерс ждал, что она попытается наброситься на него, однако, этого не случилось. Ее пульс подскочил с его возвращением. Мария представляла собой комок напряжения и метала невидимые молнии. Она пристально следила за его движениями, и когда Чикаго потянулся к выключателю света, сердце девушки пустилось в галоп.

Пальцы замерли, так и не коснувшись клавиши. Пазл сложился. Маньячка панически боялась темноты. Мрак мог спровоцировать приступ на крыше.

Передумав выключать свет, Чикаго потеснил Финко и, опустошенный, лег в постель. Бесконечный день подошел к концу. Этой ночью никто из них не сомкнул глаз.

В отрывке ведется повествование о картине известного художника XVI века Герарда Доу под названием «Лекарь-Шарлатан».

«86*F» — 30*C.***