Глава 17. Ингрид

Приближался день летнего солнцестояния. Владимир, я и Аррон отправились в главный стан. Я не хотела ехать, но Владимир настоял, так как нельзя было отклонять приглашение Ладомирры, которая позволила мне и моему сыну жить во владениях русов.

Я уже хорошо разговаривала на новом для меня языке, и если не видеть моего лица, то по моей речи можно было сказать, что я местная. Но моё лицо, точнее мои иссиня-чёрные волосы волийки, меня выдавали и выделяли среди светловолосых и голубоглазых русов. Кто-то даже побаивался меня, держался в стороне, предполагая, что я – ведьма. Но я ничего такого не знала и не практиковала из того, что делали женщины-странницы, женщины-ведуньи и всегда казавшиеся мне немного жутковатыми женщины-шаманки, которые хоть ненадолго, но появлялись откуда-то в южной Русии.

Ещё Владимир стремился в стан по другой причине. Он хотел, чтобы я и он прошли обряд, по которому я становилась его женой. У русов, когда мужчина и женщина соглашались жить вместе, мужчина непременно должен был привести свою будущую жену в свой родной дом, где жила его мать. Если мать уже умерла, то обряд совершала другая старшая женщина в роду, а если таковой не имелось, то будущие супруги шли к правительнице. Его суть заключалась в том, что мать принимала новую женщину в род мужа, давала своё материнское благословение на счастье и процветание новой пары в роду. Русы семье предавали сакральное значение, поэтому без обряда принятия новой женщины в род, их союз считался как бы недействительным, потому что не получал достойной силы и поддержки рода. Я спросила у Владимира, могла ли мать отказать. Он ответил, что могла, но на его памяти никогда такого не было.

Владимир не прикасался ко мне как к женщине. Здесь было не так как в Воландрии. В моём доме отец мог склонить к близости любую из служанок, он даже не брал в расчёт, хочет ли она этой близости или нет. Если рождался от такой связи ребёнок, то в большинстве случаев его просто топили в Бескрайнем море, в лучшем – ребёнок становился слугой как и его мать и не имел никаких наследственных прав. Для женщины, которая понесла от своего господина, вероятность того, что её возьмут в жёны, сводилась к нулю. В Воландрии имела значение только кровь избранных, и если ты достаточно силён или, как был мой отец, хитёр, ты становился избранным. Поэтому волийские женщины стали той монетой, за которую покупали и продавали вход в избранность – прямую дорогу к власти. Теперь я понимаю, почему моего отца так болезненно заботил вопрос о моей девственной чистоте, почему он так оберегал меня, практически не позволяя покидать пределы родного замка.

В Русии я впервые увидела, что мужчины и женщины могут друг друга искренне любить. Поначалу мне было это сложно принять. Я была настолько закрыта в себе, что с опаской относилась к открытости и помощи, которую мне предлагали женщины русов. У меня никогда не было подруг. Русийки же каждый месяц в особые дни Луны собирались под крышей одного большого шатра, где грань между сестрами, матерями, бабами и дочерьми стиралась – все становились просто женщинами: великими, большими и малыми.

«Если ты хочешь жить полноценно новой жизнью, то должна сама стать новой», – такие слова мне сказал Владимир, когда мы обосновались в южном стане русов. И я сделала шаг в новую себя, по крайней мере, я сделала попытку. Да, я пришла из Воландрии, где я была якобы королевой и одновременно никем, но сейчас я в Русии, и я благодарила эту землю, потому что она, по крайней мере, не склонила меня на колени перед своим троном. В моём сердце теплилась надежда, что здесь я стану своей...

Всю дорогу, пока мы ехали на празднование дня летнего солнцестояния, я себя убеждала, что худшее, что могло со мной произойти, уже произошло. Тем не менее я не могла легким взмахом руки вычеркнуть из себя своё прошлое. За всё это время, что я провела в Русии, я ни разу не получила никаких вестей из Воландрии, и я не знала, хорошо это или плохо для меня.

***

– Как ты могла?! – на меня смотрели полные гнева заплаканные глаза Ялаллы.

Всё моё нутро плакало вместе с ней, но я не должна была показывать ей свои слёзы. Я села рядом и подняла руку, чтобы дотронуться до неё.

– Не трогай меня, предательница! – она с силой оттолкнула меня, резко вскочила на ноги, схватила со стоявшего рядом столика фруктовый нож и замахнулась им в мою сторону, но в последний момент она застыла. Её всю трясло от истерики, которая, судя по её опухшим глазам, длилась уже несколько часов.

Я не отводила от неё свой взгляд, продолжая неподвижно сидеть на своём месте.

– Я тебя поняла, – медленно я взяла нож из её зависшей в воздухе руки и положила его обратно на столик. – Так же как ты этого не хочешь, я тоже этого не хочу, – я начала спокойно свою речь.

Но Ялалла сразу перебила меня:

– Почему у тебя есть всё, а у меня ничего? Почему ты такая... вся... желанная для него? – она вся пылала от охвативших её чувств, которые вышли из-под её контроля.

– Ялалла...

– Что в тебе такого, чего нет во мне? – она не давала мне никакой возможности разделить с ней её боль. – Ты же ничуть не краше меня! У меня такая же гладкая кожа, такой же мягкий живот, такая же упругая грудь, но он... – тут она осеклась, – он... не хочет... Он даже не дышит мной. Он просто...

Я чувствовала, что сейчас ей нужно выговорить всё, что она так долго копила в себе.

– Он делает то, что должен делать муж и... уходит. Я чувствую его отвращение ко мне, и я этого боюсь, очень... боюсь, когда остаюсь лежать одна в постели... где... я только что любила его... Словно... из меня вытекает жизнь...

Безутешным страданием было пропитано каждое её слово. Она с силой разжимала свои и так узкие губы, чтобы хоть как-то излить свою боль.

– И мне становится так холодно... И ничем я не могу себя согреть... – её голос дрожал. – И во всём виновата ты! Ты! Ты! – Ялалла резко перешла на крик. – Если бы тебя не было! Он бы любил меня!

– Я не люблю его! – мне пришлось впервые в жизни повысить голос и ответить резко. – Я делаю то, что должна, – добавила я мягче. – Ты это знаешь, – уже совсем тихо.

– Будь ты проклята! Не хочу тебя видеть! – Ялалла кинулась на свою постель, захлёбываясь от вновь нахлынувших на неё рыданий.

Я не знала, как ещё я могу взять у неё хоть каплю из её слёз. Я тихо встала и направилась к двери.

– Стой! – обезумевшая от своего горя, Ялалла окрикнула меня. Она подбежала ко мне, её тонкие пальцы как когти вонзились в моё плечо. – Почему я не могу забеременеть?

Казалось, она хотела сжечь меня до основания своим вопросом.

– Его семя никак не держится во мне! Почему я пустая?

Я не знала, стоит ли ей открывать приторно-горькую правду о ней самой:

– Ты уверена, что тебе нужен сейчас мой ответ?

– Да, я хочу знать, – она немного успокоилась.

Я сделала паузу, чтобы вдохнуть в себя как можно больше земли:

– Ты ненавидишь его, и за это ты ненавидишь себя.

Лицо Ялаллы начало искривляться в ужасную гримасу, она становилась такой страшной, что меня это даже оттолкнуло от неё.

– Дети силы приходят в любви, – я продолжила, – а любому правителю нужна прежде всего сила.

Ялалла слушала меня, до крови кусая свои губы.

– Ты сама всего себя лишаешь.

– Уходи, – сквозь зубы процедила она, затем развернулась и молча пошла к своей кровати, также молча упала на неё, притянула к себе одеяла и с головой спряталась в них, как свернувшийся клубочком ребёнок, которому было очень больно, потому что он только что потерял свою мать.

Я чувствовала себя сейчас именно матерью по отношению к Ялалле, и мне хотелось её обнять своим телом, согреть своим теплом, спеть колыбельную, утешить её – такой шёл поток через меня для неё, но она его не принимала. По крайней мере, я старалась быть с ней мягкой, и я не винила её в том, что из-за неё я не могу принадлежать своим телом тому, кого выбрало моё сердце. Я её не винила. И не ненавидела. Я просто любила. И да, мне было больно любить.

***

Труднее всего распутать женский гнев и женские обиды. Самые крепкие узлы завязываются, когда женщина несчастна, когда её боль не подвластна исцелению даже временем. И что в итоге остаётся? Только пепел, из которого мы возрождаемся в надежде себя простить.