FATHER pt.1

[внимание: в главе содержатся подробные описания причинения себе вреда!]

Свет в вагоне был хлорно-белым, пах железом и плесенью. Людей почти нет. Так всегда по вечерам - в общественном транспорте остаются те, кто либо очень спешит домой, либо совсем туда не хочет. На полу мелькают квадратные остатки проскачивающих мимо уличных фонарей.

Венди смотрит в одну точку. На баннер правил поведения в электричке. Он облезлый, бумага свисает, как старая кожа с обугленных рук.

Её укачивает. Равномерные удары колёс по рельсам отдаются в ушах. Она легла, забравшись с ногами на сиденье и положила под голову свой рюкзак.

Блики квадратного холода освещали шрамы на правой руке. То появляясь, то исчезая. Они есть и их нет. Так просто.

Ощущение одновременной наполненности и пустоты. Тело стало лёгким, как воздух. Мозг расслабился, размяк, впервые за долгое время. Воспоминания прорезались внутрь него, почти не делая больно.

***

В первый раз Венди порезала себя в восьмом классе. Как раз перед днём рождения.

Она сидела на неустойчивой одиночной парте в самой середине их класса истории. Слушала в пол уха, как и все вокруг - кто, не скрывая, спал на парте, кто сидел в телефоне, кто нервно списывал домашку на следующий урок.

День был пасмурный, комната плавала в серости, просачивающейся через большие окна без занавесок. Одинокая муха тихо жужжала, изредка врезаясь в покрытое каплями холодного дождя стекло.

- К середине двадцатого века каждый шестой работающий американец был прямо или косвенно занят в автомобильной промышленности, а наш с вами город был её эпицентром.

Венди не слушала ни потому, что мистер Сэндмен не интересный. Не слушала, потому что руки у неё пахли жасминовым гелем для волос, и она никак не могла от него отделаться.

Она помогала маме мыть голову тем утром. Та сидела в ванне, поджав колени к груди, очень маленькая, даже меньше дочери. Тёмная кожа совсем бледная, кажется, будто покрыта сахарной пудрой. Венди полила её волосы тёплой водой из кувшина - вода медленно стекала по маминым смуглым плечам, покрытыми мурашками - потом выдавила на свои ладони немного шампуня, растёрла, начала аккуратно втирать маме в голову.

Она всегда завидовала её волосам - они сейчас висели безжизненно, совсем тонкими, сальными паклями, но раньше были кудрявыми и мягкими. Мама ничего не говорила; сидела в ванной, среди бледно-розовых плиток, закрыв глаза и тяжело дыша. Вода тихонько капала с её волос. Венди всё, что происходило, казалось совсем неправильным.

Когда на волосах образовалось достаточное количество пены, Венди отняла руки от её головы, чтобы снова взять кувшин с водой, но остановилась. Ладони были покрыты мылом и целыми клочками маминых чёрных волос. В ушах зашумело, их заполнила паника. Венди подняла глаза на маму - у неё на голове в некоторых местах были пустые пятна кожи.

Стало так тихо, что Венди могла услышать эту тишину. Тогда шум пришёл в первый раз - оглушающий, но невидимый - и решил, что останется навсегда. 

Локоны скатывались с головы мамы по спине с выпирающими позвонками и падали на сырые кафельные плитки. Она не реагировала - глаза закрыты, грудь редко и тяжело вздымается.

- Однако к 1970-м годам образ Детройта полностью трансформировался из могучего двигателя американского капитализма в воплощение городских бед Америки.

Венди открыла свой джинсовый пенал. Там несколько погрызенных на кончиках ручек, сточенные почти до конца карандаши, прозрачная линейка, покрытая разными надписями, какие-то смятые отрывки тетрадей со шпорами и маленькая железная точилка. Венди достала её, повертела в руках.

- Великая депрессия, нефтяной кризис, международная конкуренция, столкновения на расовой почве... - мистер Сэдмен развёл руками. - Всё это повлияло на скорую смерть того, что цвело жизнью.

Лезвие внутри точилки держалось всего на одном маленьком винтике. Венди достала линейку, вставила в промежуток на винтике, покрутила.

- Из более чем двух миллионов человек, населяющих Детройт, на данный момент, осталось около семисот тысяч, - учитель снял очки и протёр глаза одной рукой. - Из двух миллионов...

Винтик вылетел с тихим скрипом. Венди вытащила маленькое лезвие, такое острое, что подушечки её пальцев по неаккуратности сразу же покрылись маленькими царапинами.

- Мы с вами, - он прокашлялся, - суровый памятник истории Америки как колыбели современной потребительской культуры.

Все вокруг смолкло. Венди смотрела, как серость блестит в отражении лезвия и ей почему-то хотелось это сделать. Это было для неё понятным.

И она сделала. Сначала по чуть-чуть, так, что даже шрамов не оставалось. Потом глубже и глубже.

Однажды Венди порезалась так сильно, что долго не могла остановить кровь; она текла, запачкала бледно-розовый пол её ванной и даже стены. Венди видимо потеряла её очень много, потому что потом заснула, как ребенок.

Свернулась маленьким калачиком на сиреневых простынях своей кровати и успокоилась. Была так же спокойна, как тогда, в животе своей настоящей матери.

Это ей нравилось больше всего - спокойствие. Перед тем, как лезвие коснётся кожи, тело напрягается до предела, в ожидание боли, а когда та приходит - расслабляется и в эту секунду ничего не происходит. Голова отключается, совсем не думает и не чувствует. Абсолютное ничего льётся из её вен, а потом затягивается грубым, бледным рубцом. Наступает безмятежность, сотканная из пустоты.

"её тело обретало покой только в боли." Венди понимала, что это что-то ненормальное. Она старается больше так не делать. Но тогда это было самым правильным, понятным. Потому что непонятного было слишком много.

____

После смерти мамы в их доме поселилось что-то чужое. Её не стало, и пустота взяла к себе какого-то нового жильца. Незнакомого, пугающего и гнилого. Горького.

Обстановка внутри совсем испортилась. Скисла, как просроченное молоко и сморщилась, как старое яблоко. Обрела новую, чужую форму.

Каждый раз, приходя со школы Венди натыкалась на друзей Джордана. Они также собирались на кухне, но не были его детскими друзьями. Венди почти никого из них не знала.

Они приходили темным пятном грубого смеха и сигаретного дыма. У них были тяжелые капюшоны на головах, широкие штаны и найковские кроссовки. Его друзья "не друзья". В тени их глаза блестели, а зубы скалились.

Венди их пугалась так сильно, что часто ловила себя на желании уйти из своего собственного дома. У неё тогда появилось мерзкое отношение к мальчикам. Её тело менялось, и оно больше не чувствовало нормальности в их присутствии.

Но потом она разглядывала в этой темноте Тая. Он ловил её взгляд, улыбался и подмигивал - Венди сразу отпускало. Пусть и ненадолго.

На улицах тоже было неспокойно. Край второго слоя медленно сполз с их дома, вместе с кусочками черепицы и синего кирпича. Они даже не заметили.

Венди все чаще засыпала под звуки стрельбы и тихий плач испуганного Томми; полицейские мигалки провожали её по дороге в школу и обратно. В новостях постоянно мелькали чьи-то лица, тела в полиэтиленовых пакетах и кровь. Венди по вечерам сидела во мраке гостиной, свет телевизора освещал её бледное, худое лицо и уже недетские синяки под глазами. Она смотрела на непрерывно движущуюся новостную строку внизу экрана и понимала, что в середине всего этого её брат.

Венди видела немного, но достаточно - щелчки заряженных пистолетов, шуршание пахнущих свинцом денег и стук лезвий, расфасовывающих белый порошок и разноцветные таблетки в прозрачные пакетики. Всё это под тусклым светом лампочки у них на кухне, в сигаретном дыме чужих людей. Видела достаточно, чтобы понять, что Джордан влез во что-то ужасное и впутал в это их.

____

Каждый раз, когда Томми начинал плакать по ночам, старший брат приходил к нему, брал на руки и обнимал. Гладил его по спине и что-то шептал на ухо. Венди не слышала что, хотя лежала на кровати напротив. Она смотрела через темноту, как Джордан качает брата на руках, как он его успокаивает... 

Её глаза встречались с абсолютно чёрными, блестящими глазами Джордана и внезапное одиночество ощущалось в каждой косточке её тела.

Она невидимая. Не существующая.

Она понимала, что Томми это нужнее, но зависть скреблась внутри, как попавший в ловушку жук. Она тоже в этом нуждалась. Но её никто не успокаивал.

С ней Джордан почти не разговаривал, а сама она с ним говорить боялась - он только срывался на неё или кричал, чтобы она свалила. Она отвечала ему чем-то вроде этого, только со злыми слезами в глазах и дрожью в голосе, а потом уходила, хлопнув дверью. И долго злилась на свои злые слёзы.

Она не понимала, почему он так с ней. Ей казалось, что он её ненавидит и она ненавидела себя, потому что чувствовала вину за это.

Они, вполне возможно, чувствовали себя одинаково. Глубоко         глубоко                грустно. Джордан даже, наверное, глубже - на самом дне этого чувства, прикованный многотонным весом.

Но Венди рвало изнутри кое-что другое - ощущение, что без мамы нити между ними больше нет. Они уже не семья, их вообще ничего не связывает.

Эти мысли могли бы легко раствориться в её подростковом мозгу, не причиняя никакого вреда, если бы не вот такие моменты. С каждым разом подобное отношение Джордана к ней вбивало в голову гвоздь - она ему чужая. Он ей никто. Она опять одна.

Венди правда по пальцам могла пересчитать те моменты, когда они с Джорданом всё же разговаривали. Один из таких был вечером - осенью, в которой теперь существовал их дом.

Венди взяла большой стеклянный стакан, налила в него воды из-под крана. Яркий белый свет на кухне искривлялся и мерцал, попадая на плоскость стакана у Венди в руках. Она закрыла кран, занавесила тонкие шторы окна, выходившего на тёмный и грязный двор. В стакане тихо лопались пузырьки воздуха.

Свет выключился, Венди направилась к лестнице наверх. Отпила немного воды на ходу, в голые ступни впивались жёсткие ворсинки ковра. Она выключила свет в прихожей. Щёлк. В ванной. Щёлк. И в зале...

- Эй.

Венди вздрогнула, немного воды пролилось и попало ей на ноги.

Джордан сидел за круглым кухонным столом, в чёрной толстовке с капюшоном. В одной руке зажжённая сигарета, а в другой - серебряная монета в несколько центов.

- Прости, - Венди щёлкнула выключателем, свет снова зажёгся. - Я тебя не увидела.

Джордан выпустил круглый клубок дыма, пропустил монетку через свои пальцы.

- Ага.

Он тупо смотрел на неровную поверхность столешницы, серый пепел падал ему на пальцы.

Венди видела его бесконечно несчастным, злым и усталым. Непонятным, вообще никаким. Ловила себя на мысли, что не знает, как себя с ним вести, как если бы он был незнакомым ей человеком.

Её маленькое сердце дробилось на части о того, как далеко она от него стала. Больше не знала, как с ним говорить, как если бы они вернулись в детство. Где Венди всё так же не отвечала, а он больше и не спрашивал. Просто молчал. Потому что устал.

- Ты устал? - она не знала, зачем это спросила. Её пальцы сырые, стакан в них немного скользит.

Старший брат поднял на неё глаза. Тень падала на его лицо, из-за чего шрам над глазом выглядел больше.

- Нет, - Джордан покачал головой.

А потом пожал плечами и сказал то, чего она совсем не ожидала:- Мне страшно.

Дым с лёгким шумом вышел из его лёгких и повис в тишине. Молчание стало жить в расстоянии между ними.

Венди не понимала, что ей нужно ответить. И не была уверена, что Джордан этого хочет. Она скрестила руки на груди и повернулась, чтобы уйти спать.

- Это ты меня прости, - Джордан остановил её, сказав сухо, без выражения.

Венди полуобернулась к нему. Её разделило надвое, теперь одна часть тела была в жёлтом свете комнаты, а другая - в темноте остального дома. Ей вдруг стало интересно - Джордан также её видит? Худую, острую, с усталостью под глазами, запутавшуюся, лопатки просвечивают через тонкую ткань пижамы?

- За что? - она спросила, отвернувшись от него. Вряд ли он вообще её видит.

Джордан откинулся на спинку стула, снова поднёс сигарету к губам.

На выдохе ответил:- За всё.

Венди смотрела прямо перед собой, на дверной косяк. Она вдруг снова стала ребёнком, который не хотел говорить. Буквы исчезли, губы не двигались. Глаза жгло - в темной половине слёзы стекали незаметно, а в светлой блестели золотом одинокой лампочки.

У них на дереве дверного косяка во всю его длину вырезаны кривые чёрточки, подписанные разноцветными маркерами: Джордан - шесть лет, Венди - четыре года, Томас - восемь месяцев. Венди сильно, на уровне инстинктов, до физической боли захотелось дотронуться до неровностей пальцами. Но она не двигалась.

На самом верху острыми линиями было впечатано в дерево слово мама. Это Джордан сделал. Когда был маленьким, добрым и весёлым.

А сейчас он высокий и взрослый. Вдыхает и выдыхает лёгкими липкий дым.У Венди затряслись губы.

- Что она тебе тогда сказала? - что-то другое говорило в ней. Та сторона, которая хотела делать другим больно. - Мама. В ту ночь, когда ты получил шрам.

Так долго было тихо, что Венди уже подумала, Джордан вообще не ответит. Тиканье настенных часов в гостиной впечаталось в её мозг. Она посмотрела на брата, тихие слёзы стекали по щекам и падали в стакан с водой.

Джордан вертел серебряную монетку в пальцах. Его цена. Он заплатил её за то, что должно было быть бесценным.

Каково это, когда то, что ты больше всего ненавидишь это одновременно единственное, из-за чего ты вообще живешь?

Это больно. Быть Джорданом больно само по себе, так что она не может сделать ему намного хуже.

Осознание вдруг проткнуло Венди словно иголка, нитки со скрипом прошли через кожу.

А кто его успокаивает?Кто говорит ему что он не один?Никто.

Монетка выпала из рук, звякнула на плоскости столешницы и замолкла. Джордан затянулся, выдохнул.

Его одинокое лицо скривилось, и он ответил:- Она сказала, что я прям как мой отец.