50 ГЛАВА. Интерлюдия. Исповедь. Часть 1.

Соврал ли я, когда сказал, что отец убил родителей Мая из страха, что те поднимут оппозицию? Определённо.

Всё началось незадолго до моего рождения. По словам Феликса, тогда родители не находили себе места, метались по покоям, не играли с ним, не занимались воспитанием. Отец был в ярости. Именно тогда он впервые ударил мать. Феликс испугался, но не понимал ещё, что творилось в семье, не мог он и заступиться. Лишь оставался в кроватке в окружении игрушек, успокаиваемый нянечками.

Не уверен, что моего появления на свет ждала даже мать. Было это её собственным нежеланием иметь второго ребёнка или же она боялась гнева отца, не знаю. Кажется, он подозревал, что меня она нагуляла. Как по мне, мы с отцом были похожи. Оба нелюди те ещё. Родители решили, что лучше мне не стоит появляться на свет. Уже был Феликс, «материал» для правления страной уже находился на стадии шлифовки. В нём души не чаяли лишь потому, что видели в нём наследника. Ни отец, ни мать детей не любили. Секс – да, детей – нет. Ой, какие некрасивые слова для монаршей особы! Бью себя по губам и рукам! Мои родители святы, как свят сам Господь Бог.

Только Феликс взошёл на престол, старая нянечка обмолвилась, что мать собиралась прервать беременность. Потом осеклась, стала отнекиваться, что бес попутал, ничего такого она никогда в жизни не слышала. Я не стал давить, всё же она была одной из немногих, кто относился ко мне с какой-никакой теплотой, поэтому спокойно поговорил и узнал много интересной информации. Чтобы не поползли ненужные слухи (хотя, кажется, и без того новость облетела весь двор), родители решили обратиться к стороннему лекарю, не придворному. А из всех лекарей землей Забвенья лучшую славу имела семья Онисифоровых. Жили они на самой окраине уже несколько поколений, ни с кем никогда не враждовали, отзывались о лекарях этой фамилии все весьма лестно. Выбор был очевиден, и родители возлагали на них большие надежды. Да только им не суждено было осуществиться. Госпожа Онисифорова, осмотрев мать, пришла к выводу, что прерывать беременность никак нельзя. Это может сказаться на её здоровье самым пагубным образом, но если родить, может статься, всё обойдётся. Я не лекарь, не знаю, в чём было дело, но касалось оно исключительно женского здоровья.

Убитые горем, родители приняли решение рожать. Но – о ужас! – болезнь матери никуда не отступила, а лишь ухудшилась вследствие родов. Лечение не помогало, а магией по иронии судьбы обладал лишь я, но чем же я мог помочь, будучи ребёнком? Меня усердно обучали, лелея надежду при помощи магии обрести бессмертие. Но я был ребёнком и мог наколдовать лишь росток в цветочном горшке. Обретя осознанность, конечно, старался усерднее, да толку от этого не было. А потом и перестал стараться, как только осознанности хватило, чтобы понять отношение ко мне родителей. Мои старания никогда не оценивались по заслугам. Так и зачем же прилагать усилия?

Госпожа Онисифорова приходила к матери, лечила, как могла. Но ни магия, ни медицина не были сильны в этом случае. Когда мне было десять, стало понятно, что долго мать не протянет. Отец принялся искать виноватых.

Госпожа Онисифорова была прекрасна. Она не походила на мою мать. Была нежна, ласкова со мной. Всегда лучезарно улыбалась. Всегда приносила охапки полевых цветов, рассказывала о них. Её любимым цветком был мак, алый, как щёки лежащей в этот момент в горячке матери.

– Мне хочется верить, что в цветах есть души, – говорила она. – Особенно в маках. Днём человек бодрствует, его душа находится в теле, но, когда он отходит ко сну, его душа прилетает в бутон. Цветок закрывается на ночь, пряча за лепестками хрупкое сокровище. Нужно следить за тем, чтобы цветов хватало людям с запасом.

Отец не был заинтересован во мне. Для меня действовало единственное правило: «Не пятнать честь семьи. Держать язык за зубами». Я с ним успешно справлялся, так как говорить мне не представлялось возможности. У меня никогда не было друзей. Только несколько раз мою одинокую душу навестил мальчик. Мне было около семи лет, ему – того меньше. Мне казалось, ничего общего у нас и быть не может, раз он такой маленький. Разница была видна во всём: в росте, знаниях, умениях. Помимо всего прочего, заметна была пропасть в материальном положении. Как он ни приходил, всё удивлялся моим игрушкам, даже бумагу и карандаши рассматривал с интересом. Говорил, что никогда не видел таких белоснежных и плотных листов. Но он никогда не завидовал, с самого детства относился ко всему философски. Он будто думал: «Да, мы выходцы из разных семей, но никто из нас не лучше. Мы равны». Забавный мальчишка, забавное воспитание.

Родителям не нравилась наша связь. Чем ближе мы сходились, тем строже и пристальнее они следили за каждым моим шагом.

– Он тебе не ровня! – воскликнул отец, хлопнув ладонью по столу. – Даже не думай играть с этим отродьем.

– Как же быть, отец? Мне хочется играть, ему тоже. У нас нет друзей.

Но отец был непреклонен. Он запирал меня в комнате, чтобы я не показывался лишний раз, ссылался на то, что я болен. Во всем теле у меня ныла лишь душа, и я, уткнувшись лицом в колени, плакал, пока не уставал или пока меня не высвобождали. Порой доставал припрятанные в книге засохшие цветки. Потускневшие лепестки приятно шуршали в ладони. Я подставлял их под закатные лучи, рассматривал крохотные жилки. Я фантазировал, что по ним текла цветочная кровь. Или же каким-то неведомым образом – душа.

Цветы. Лишь с ними мне оставалось вести диалоги. Я рассказывал им шёпотом обо всём, что было у меня на сердце. О печали и одиночестве, о Мае, который прямо сейчас где-то на нижних этажах наверняка сидит на мягком диване с одной из нянечек. Я спрашивал у цветов, знают ли они, что он обо мне думает, скучает ли по играм со мной. Но их главный минус заключался в их немоте. Каждый вопрос оставался без ответа.

Я много читал и усиленно занимался магией. Не только потому что мои способности были необходимы родителям, но и с целью изучения самого себя. С целью нахождения предела своих возможностей. Одной из главных задач со временем стало желание вдохнуть в цветы жизнь. Уж если меня лишили возможности общения с живыми существами, то пускай их хотя бы заменят вместилища душ. Я грезил достучаться до них! Читал книги по магии днями и ночами, импровизировал, самостоятельно сочиняя заклинания. Но ничего не выходило. Цветы не говорили ни слова.

Отчаявшись после очередной попытки, я сидел на окне. Крутил в руках стебелёк, который ещё чудом оставался целым. Была поздняя весна, и погода тогда стояла чудесная. С улицы доносились ароматы цветущих растений. Однажды, думал я, мне удастся прогуляться по улице, не боясь при этом навлечь на себя гнев родителей, будучи уверенным в каждом своём шаге и каждом действии. Однажды контроль спадёт, и я надышусь ароматом жизни сполна, и наговорюсь, и наиграюсь. Однажды...

В комнату постучали. Ко мне никто не входил со стуком, поэтому я удивился и замер на какое-то время. Самого меня всегда учили стучать перед тем, как войти, поэтому в теории я знал весь порядок действий, но мне ни разу не приходилось быть тем человеком, который имеет право впустить.

Это была госпожа Онисифорова с Маем в сопровождении нянечки. Гостья слегка поклонилась и попросила разрешения войти. Май внимательно наблюдал за её действиями, затем неуклюже повторил их, чем заставил нас всех улыбнуться.

– Как здоровье, Ваше Высочество? – поинтересовалась госпожа Онисифорова.

– Мне уже лучше, спасибо. Но, кажется, вам не стоит заходить ко мне. Я могу вас заразить.

Госпожа Онисифорова посмотрела мягко.

– Я лекарь. Лечить людей – моя работа. Не бойся.

– А Май? Его я точно заражу!

Я хотел, чтобы он остался, и страшился этого. Тем самым я мог навлечь гнев отца не только на себя, но и на него.

– У меня иммунитет хороший, – сказал Май.

Возможно, госпожа Онисифорова догадалась, что мне запрещают играть с Маем, возможно, посчитала, что меня за что-то наказали, и поэтому заперли. Проведя поверхностный осмотр, она деловито покачала головой и сказала:

– Что же, всё ясно, Ваше Высочество. У вас недостаток тепла, его нужно дать на долгое время вперёд.

– Недостаток тепла? – я оживился. – Это значит, что мы пойдём гулять?!

– Ох, нет, не в этом смысле.

Я совсем растерялся.

– А в каком же тогда?..

– Скажите, Ваше Высочество, вас давно обнимали?

От отца ожидать ласки было глупо. Мать, кажется, обняла меня всего пару-тройку и раз, и то на публике. Нянечкам не разрешалось нас касаться сверх положенного: они могли нас искупать, одеть, но не более. Я отрицательно мотнул головой.

– Можно вас обнять?

– Не знаю. Вам стоит уточнить у отца.

– О нет, дорогой, твоё тело принадлежит лишь тебе, и только ты можешь сказать, хочешь ты, чтобы к нему кто-то прикасался или нет.

– Это ни капельки не больно, а очень даже приятно! – вдохновенно воскликнул Май.

Я впал в ступор: ещё никто не спрашивал лично у меня дозволения на что-либо. И что мне ответить в таком случае? Грозила ли мне опасность?

– Если вы боитесь, что Его Величество может быть недоволен, мы обещаем сохранить всё в тайне. Правда, Май? – госпожа Онисифорова повернулась к сыну и заговорщически подмигнула.

– Правда-правда.

В комнате были лишь мы втроём. Нянечка осталась за дверьми и не могла быть свидетельницей нашего разговора. Если нас никто не подслушивал, я мог сказать всё, что хотел. Оставалось неясным лишь одно: как они проникли сюда без разрешения на то родителей?

– Тогда, наверное, можно.

Госпожа Онисифорова расцвела в улыбке. Ах, какое прекрасное у неё было лицо! Подобное первому дыханию весны. Чистое, яркое, доброе. Казалось, ей можно было без страха доверить всю свою жизнь. Она не могла соврать, она не могла нести угрозу.

Опустившись рядом со мной на колени, она распростёрла руки, приглашая подойти ближе. Я осторожно прижался к ней, погрузился в тепло объятий. Первых искренних в моей жизни. Она гладила меня по спине, легонько раскачивала из стороны в сторону и тихо-тихо без слов напевала какую-то мелодию. Не помню точно, но, кажется, её я взял за основу песни исцеления маков.

Я заплакал.

– Тише, тише, золотце! Я сделала вам больно?

Я промычал что-то похожее на «нет» и сильнее уткнулся в шею госпожи Онисифоровой. Я вовек не забуду её красивых, шелковистых волос. Я держался за них и представлял, что они способны укрыть меня от всех ненастий.

– Ваше Высочество, не плачьте, пожалуйста! – я почувствовал, как Май положил ладошку мне на плечо. – Всё же хорошо!

– Ничего, – прошептала госпожа Онисифорова. – Пусть поплачет. Это бывает полезно. Вы, должно быть, долго держали эмоции в себе. Вы очень сильный человек, но быть сильным всегда вредно для организма.

На следующий день или через день матери не стало. Не знаю, что сподвигло госпожу Онисифорову тогда прийти ко мне в покои. Не знаю, как ей удалось убедить отца пустить её. Может, сказалось некое материнское чутьё, и она поняла, что мне может быть печально и одиноко. А может она и впрямь знала, что матери жить осталось недолго, и таким образом решила меня поддержать.

– Потаскуха! Тварь! Шалава!

Я закрывал уши, пригибаясь всё ниже и ниже к полу. Грубый сердитый голос отца сотрясал стены. Он яростно топал из стороны в сторону, энергично размахивая руками. Феликс стоял рядом и в секунды затишья шептал:

– Не бойся, он тебя не тронет.

Но я знал, что мне не удастся избежать гнева отца. Если он не выместит его на реальном объекте злобы в ближайшее время, то под руку ему подвернусь я. Как бы случайно.

– Найти её и её семью! – приказал он стоявшей по струнке гвардии. – Живо!

– Есть! Как найдём, что прикажете с ними делать, Ваше Величество? – подал голос главнокомандующий.

– Да что угодно, лишь бы следов Короны не было. Меня поняли?

– Да, Ваше Величество!

Несмотря на то, что родителей Мая в тот же день выследили и убили, отец всё равно отыгрался на мне. Собственноручно высек двенадцатью ударами плетью. С каждым ударом я чувствовал всё большее облегченье. Я не хотел жить, коли пострадали невинные. Я молился, чтобы следующий удар пришёлся сильнее, чтобы он стал для меня последним. Я помню, словно это было вчера, как холодна была шершавая скамья, на которой я лежал голышом, как трепетал огонь свечей от каждого взмаха плетью, как размывался он за пеленой слёз.

– Отец, я виноват! Только я! Молю, ударь сильнее!

– Виноват, я разве спорю? Только ты, мелкая дрянь, во всём виноват. Не будь тебя, разве умерла бы твоя мать? Не будь тебя, разве погибли те лекари? Нет, конечно, нет. Во всём ты виноват, скотина.

– Ударь сильнее, отец! Пускай я умру.

Он расхохотался

– Размечтался! Не дождёшься лёгкой смерти! Живи теперь и носи бремя людских смертей на своих плечах. Потом на Страшном Суде тебе за каждую скажется.

Порки продолжались ежедневно. Мая с тех пор я долгое время не видел, зато у меня появился верный спутник. Другом я его назвать не могу. Равно как и недругом.