38 ГЛАВА. В лунном круге. Медведь.

Я сделала ещё один шаг вниз. Пространство вокруг замерцало, обернулось дымкой, и вскоре начали проступать очертания интерьера. Я была в небольшом зале с накрытым в центре столом. Задёрнутые шторы не пропускали света, поэтому не вполне было ясно, день сейчас или вечер. За стеклянными дверцами советской стенки блистали в тусклом свете лампы хрустальные вазочки, подарочный чайный сервиз. Стену напротив украшали фотографии в рамках, изображающие счастливые семейные сюжеты: свадьба, застолье, импровизированная фотосессия двух поколений: моих родителей и их родителей. Мой дом.

Стол был накрыт на семь приборов, но меню было небогатым: блины, кутья, перловая каша, речная рыба на пару. Поминки.

Мурашки пробежали по спине. Слава богу, я не оказалась здесь немного раньше. Иначе на столе увидела бы вовсе не кутью.

Комната пустовала, но в отражении уже не покрытого тёмной тканью зеркала я увидела Флоренса. Он сидел поодаль, удобно расположившись на кресле, и, нахмурившись, оценивал помещение. Его траурные одежды как нельзя лучше подходили случаю, правда, выглядели несколько изящнее, чем могли позволить обитатели дома и собравшиеся по печальному случаю гости. Но Флоренс был только в отражении.

– Его точно там нет? – от знакомого голоса дрогнуло сердце.

В дверном проёме показалось двое: моя мама, выглядевшая заметно более молодой, чем сейчас, и девочка лет шести, в которой я не сразу признала саму себя.

– Точно, – с печальной улыбкой ответила мама.

Не нужно было напоминать самой себе, кого я так боялась встретить. Дедушку. Умершего дедушку.

Я невольно бросила взгляд в зеркало и заметила, что при взгляде на совсем юную версию меня выражение лица Флоренса заметно смягчилось.

Вскоре за столом собрались все остальные: отец, вдовствующая бабушка по папиной линии, родители мамы и мой крёстный. Самые близкие.

Будучи совсем маленькой, я не обращала внимания на их эмоциональное состояние, но теперь будто впервые на меня обрушилась вся тяжесть их горя. Таких сложных эмоций в шесть лет я не то, что распознать не могла, я их сама не могла испытать и дифференцировать. Мне было грустно, потому что деда больше рядом нет, мне было страшно, потому что он был мёртв.

Я вспомнила, как до дрожи в конечностях боялась заходить в зал, когда на этом самом столе стоял гроб с его телом. Он не живой. Он никогда не откроет глаза, никогда не поднимется, никогда не улыбнётся мне и никогда не покатает на спине, изображая лошадку. И смерть сама – что это такое? С ранних лет научили, что это – нечто ужасное, чего я естественным образом должна бояться.

Сейчас я думаю: а не проще ли было сказать, что дедушка уснул? Чем так сильно отличалось бы для меня внешнее проявление смерти от сна?

Мама с лёгким стуком опустила на стол восьмой гранёный стакан. Отец налил в него водку. Немного. На самое донышко. Сверху положил краюшку чёрного хлеба.

– Для дедушки. Пусть посидит с нами, – пояснила мне мама.

Маленькая Майя, округлив глаза, устремила взор в дверной проём. Он находился в той же стороне, что и зеркало, из которого Флоренс, пересёкшись со мной взглядом, заметил:

– Тогда ты его так и не увидела. Разочаровалась?

Не успела я что-либо ответить, как уловила краем глаза движение: в дверном проёме показался силуэт. Но кто это мог быть, если вся семья собралась за столом? Кто-то из гостей проигнорировал трапезу и только сейчас решил присоединиться? Человек ступал совершенно бесшумно, будто не имел веса. Шёл медленно по тёмному коридору и, когда он вышел на свет, я потеряла способность дышать. Невысокий, достаточно плотного телосложения, с густыми серебристыми волосами, облачённый в новый костюм, он не заметил меня и прошёл в зал. Остановившись, неизменно тёплым взором, к которому теперь добавилось больше горечи, окинул взглядом присутствующих.

Дедушка.

– Немногие пришли, – заметил он.

Нет, приходили многие. Знакомые, сотрудники, друзья детства, все члены семьи. Мне казалось тогда, что мир мой наполнился непереносимым калейдоскопом новых лиц. Я, не переставая, удивлялась: неужели пришли проститься даже те, кто пересекался с дедом лишь пару раз?

– Сейчас собрались только близкие, – тихо прошептала я. – Ты многих не застал.

К моему удивлению, дедушка меня услышал. Он круглыми глазами посмотрел на меня. Смотрел внимательно, придирчиво. Я под этим взглядом с каждой секундой явственнее ощущала нарастающий в горле ком.

Сообразив, дед перевёл взгляд на уплетающую за обе щеки блины маленькую девочку и воскликнул:

– Майюшка!

Я не смогла больше сдерживаться, и силуэт его поплыл за завесой моих слёз.

– Майя, это ты? – произнёс он совсем близко. Я и забыла за эти годы, какой тёплый у него был голос.

Я усиленно закивала и сделал шаг навстречу, оказавшись в кольце его рук. Дедушка. Призрак его пах всё тем же сладким с кислинкой одеколоном, всё теми же сигаретами, на аромате которых я выросла и которые стали для меня прямой ассоциацией со счастливыми воспоминаниями о детстве. Дедушка. И запах пены для бритья. Он наносил её не иначе как помазком, а брился не иначе как опасной бритвой. Дедушка. Я воровала газеты, которые он покупал каждый вторник и прятала под шкаф. Меня это жутко веселило, но он никогда не ругался. Дедушка. Он учил меня играть в шахматы и хвалил, даже когда у меня ничего не получалось. Он был самым стабильным человеком в моей жизни. Он был самой настоящей опорой. Надёжной, непоколебимой. Дедушка...

– Ты не удивлён? – на выдохе дрогнувшим голосом спросила я.

– Я умер. Что может быть удивительнее? – хрипловато усмехнулся дедушка.

Он снова окинул меня взглядом с ног до головы. Глаза его лучились улыбкой.

– И всё же чудесно: я не дожил до твоего совершеннолетия и одновременно дожил. Сколько тебе?

– Девятнадцать. Дедушка... Нет, Медведь, – некогда привычное слово резануло по сердцу, – мне столько нужно тебе рассказать! И столько спросить. И из-за стольких вещей попросить прощения...

– За что тебе просить прощения? Майюшка, как я могу обижаться на тебя?

– За многое, – горло вновь сдавило судорогой. – Мне теперь кажется, я была груба с тобой. Я многим могла расстроить тебя.

– Майя! – дедушка покачал головой. – Я так любил тебя, пока жив был! И сейчас продолжаю любить. Разве могу я держать обиды или гневаться на тебя? Лучше вот что. Ты для меня так быстро выросла! Я пропустил столько лет твоей жизни! Расскажи мне, как ты живёшь?

А я пропустила всю жизнь рядом с тобой.

Дед сел за стол в том месте, где ему поставили стакан с водкой, но к спиртному не притронулся. Лишь надломил, пока никто не видел, корочку хлеба, и начал жевать беззубой челюстью.

Маленькая я, так и не дождавшись деда, заканючила:

– Мама! Ну где дедушка?! Почему он не приходит? Я же соскучилась.

В его глазах отразилась боль.

– А я как соскучился за эти дни.

– А я как соскучилась за эти тринадцать лет... – прошептала я. – Я ведь тебя почти не знаю. Но в памяти осталось тепло.

Чувствовалась неловкость. Мы расстались с дедом только на девять дней, но в то же время на целых тринадцать лет. Я выросла, он не изменился, но уже должен был открыться для меня с иной, совершенно взрослой стороны. Он меня не знал фактически совсем.

– Чем ты занимаешься?

– Пишу картины, – сказала я, не задумываясь, а затем добавила основное, но будто невзначай: – я учусь на врача.

Дедушка воодушевился:

– Ты читаешь те книги по медицине? – он указал на книжный шкаф, книги в котором были бережно куплены им за всю жизнь. Сам он врачом не был, но медициной интересовался столько, сколько я его помню. Бабушка же после его смерти вознамерилась эти книги продать, но я упорно отказывалась, отстаивая их право на жизнь в нашем доме. Я и не знала, что они мне действительно пригодятся.

Я кивнула.

– Дедушка, ты ведь любил музыку?

Я вспомнила, как почти каждый день был окрашен мелодией фортепиано и грубым, непоставленным, но всё же в определённой степени красивым пением деда. Я вспомнила, как ловко он перебирал струны на старой гитаре, по моей просьбе несколько раз на дню играя одну печальную народную песню. Я вспомнила, как оживала в его руках губная гармошка.

Достал он её удивительным образом. Бабушка дала деньги на новый костюм, чтобы купил к свадьбе старшей дочери. Время было тогда тяжёлое, безденежное. Костюмы стоили же, как и теперь, довольно дорого, поэтому, только накопив нужную сумму, собрались совершать желанную покупку. Но, к несчастью, путь в магазин одежды лежал через лавку музыкальных инструментов... Закончилось всё детским счастьем дедушки, сердечным приступом бабушки, страшным скандалом и необходимостью дедушки на вечер одалживать костюм у приятеля.

Пересказывая эту историю мне, бабушка не могла скрыть неутихшую обиду. А я понимала дедушку. Если бы передо мной встала дилемма «свадебное платье или масляные краски», я бы, не задумываясь, выбрала масляные краски.

– Любил ли я музыку? – переспросил дедушка. – Нет.

Наверняка, на моём лице отразилось удивление, но, лукаво улыбнувшись, дед пояснил:

– Я жил ей.

– Как ты совмещал её с работой? Неужели тебе не хотелось только играть?

Дедушка посмотрел на меня взглядом, полным опыта прожитых лет. Только сейчас я по-настоящему ощутила, насколько умным и проницательным был его взгляд, насколько спокойным, но в то же время участливым – его выражение лица.

– Я не мог не работать: жизнь заставила. Семья была большой: семь голодных ртов, а деньжат не очень много. Тем более время послевоенное, сама понимаешь, вообще не прокормиться. Сколь бы сильно я ни мечтал выступать на сцене, этого не только никто не оценил бы, но и я сам не смог бы себе простить. Я делал выбор не только за себя. Исключительно эгоисты делают выбор только за себя. И остаются ни с чем.

– Я бы...

– Понимаю, – перебил дедушка. – Ты не просто так сперва назвала себя художницей, а уже опосля – врачом. Ты художница, а не врач, но художнице, равно как и музыканту, и писателю, без прочной материальной опоры довольно-таки тяжело. У меня её не было.

– Выходит, мы должны забыть о своей мечте лишь для того, чтобы обеспечить жизнь. Но стоит ли это того? Жизнь одна и она может оборваться внезапно..., – я осеклась: дедушка в его понимании умер не тринадцать лет назад, а несколько дней: я бередила его раны, – Прости.

– Ничего, – улыбнулся он. – Я почти смирился. Тем более, теперь я знаю, что смогу иногда видеться с тобой. Мы ведь увидимся ещё?

– Я бы очень этого хотела! – сказала я.

– Насчёт жизни, – дедушка посерьёзнел. – Тебе никто не запрещает совмещать, правильно? Отработаешь смену, полечишь людей, а потом домой – писать картины. Представь, что от тебя требуется всю жизнь творить. Разве это дело? Тебе это наскучит. Необходимость зарабатывать деньги творчеством убьёт всю любовь к нему. А так оно будет только живее. Разве ты от этого не выигрываешь?

– Но время...

– Ты заложи фундамент, сделай себе опору, но живи моментом. Не думай о том, что будет когда-то в том, завтрашнем. Вернее, думай, конечно, обеспечивай себя и своих близких. Но не высчитывай ты дни до своей смерти! Думая о ней, ты забываешь о жизни.

И это было чистой правдой. Каждую минуту я думала о ней, просчитывала ходы, чтобы обыграть и поставить мат раньше, но все эти судорожные попытки взять верх над смертью не делали меня счастливой, наоборот, я становилась только несчастнее. Всё окружающее будто уходило на второй план, несмотря на то, что я старалась погружаться в него с головой. Правда, хотя я и осознавала всю разрушительность зацикливания на подобных переживаниях, не могла от них избавиться. Страх смерти всегда сильнее меня.

– А почему ты не стал врачом? Хотел же.

– Да, хотел, – протянул дедушка, вздыхая. – Я хотел хирургом стать, делать операции: латать людей. Я книжку по молодости прочитал об одном хирурге, который собирал своих пациентов заново. Я поразился: ну надо же какие чудеса бывают! Какие люди умелые, рукастые. Тоже хотел таким быть. Да только родители были против. Папа сказал, мол, опасно: вдруг кто-то на операционном столе погибнет. Я, конечно, не робкого десятка был, но впрямь посчитал, что лучше за этим со стороны наблюдать. Книжек нашёл по медицине, всякие фильмы научные смотрел, если попадались по телевизору. Какое благо – телевизоры...

– О, спустя тринадцать лет и не такое встретить можно. Компьютеры уже телевизоры заменили. Ты ведь уже слышал о них?

Дед будто задумался. Так бывает со стариками, когда они вот-вот уснут, сидя в кресле за газетой. Но дедушка спать не собирался.

– Так почему же ты здесь очутилась? – оживившись, он схватил меня за запястье. – С тобой всё в порядке?

– Да-да, всё в порядке, – с кем с кем, а уж со мной точно не было в порядке, но дед явно имел в виду, жива ли я. Иначе как понять, почему мы с ним встретились? – Долгая история. Скажем так, я пытаюсь в себе разобраться.

– Выходит и впрямь сложно, – улыбнулся он.

– Я постоянно вспоминаю о тебе. Думаю, гордился бы ты мной?

– Спрашиваешь! Мне не нужны причины, чтобы гордиться тобой! Но я вижу, что ты девочка умная, идёшь своим путём, но не бездумно. Я верю, что у тебя всё сложится хорошо, Майюшка! Ох, как же ты выросла... Я и глазом моргнуть не успел!

– Мне столько хочется рассказать, стольким поделиться! Просто голова кругом идёт! – и тут меня осенило: телефон. – Смотри, что я тебе покажу.

Дедушка придвинулся и, нахмурившись, склонился над чуждым для себя аппаратом.

– Что это за шайтан-машина такая? Ну-ка, не вижу: слепой совсем стал, – по старой привычке он похлопал себя по груди в поисках очков в грудных карманах, но их там не обнаружил: ошибочно бытует мнение, что покойникам незачем очки на том свете.

И я показала ему фотографии картин и акварелей, свой выпускной, несколько кадров с учёбы. Дедушка на всё смотрел с большим интересом и удовольствием, но на старой фотографии с первого класса, которая невесть откуда была сохранена на телефон, он прослезился.

– Сколько же я упустил... – мне показалось, дедушка не закончил и хотел сказать что-то ещё, но тут его образ поплыл и медленно начал растворяться в воздухе.

– Дедушка? Медведь! – я пыталась ухватиться за пустоту, но это было тщетно: призрак исчез.

Семья закончила поминки. А я чувствовала некую недосказанность, внутри вновь стало пусто. Но это чувство было не сильнее удивительного успокоения. Случилась встреча, которую я ждала долгие годы.

Двор в детстве был куда приветливее, чем в настоящее время, может, потому что это было пристанище детей. Мы с друзьями играли в мяч. Я была не самым общительным ребёнком и сторонилась незнакомых людей, стеснялась новых лиц. Но подошедшая познакомиться девочка постарше с улыбкой пригласила поиграть со своими друзьями. Я смутно помнила её по более поздним воспоминаниям: два высоких хвоста, россыпь веснушек, заливистый смех. Очень активная и добрая девочка, прирождённая лидерша. Интересно, как сложилась её жизнь в дальнейшем? Я её давно не видела.

Игра проходила в песочнице. Дети, выстроившись вокруг гриба-зонтика, перекидывали друг другу по очереди мяч – играли в «Съедобное-несъедобное». Ноги в сандалиях вязли в песке, стоять было неудобно ещё и оттого, что песок под солнцем накалился. Но ни один не жаловался, каждый ребёнок в разношёрстной компании улыбался и со смехом ловил или отталкивал мяч.

– Камень! – мяч полетел в мою сторону и я, недолго думая, оттолкнула его.

– Вот это ты запулила! – восхитился мальчишка, чьего имени я не знала.

Мяч прилетел в кусты, откуда за детской вознёй наблюдала я настоящая, затормозил о корягу и остановился как раз в тот момент, когда прямо передо мной возникла моя маленькая копия. Широко распахнутыми глазами она смотрела... прямо мне в глаза. Я обернулась: наверняка за мной было что-то интересное, может, птица сидела на ветке. Но нет, было чисто. Не может такого быть, чтобы я была видимой!

– Привет, – решила попытать удачу я, но была уверена, что ответа не последует.

– Привет.

Она, то есть я, видела меня! Господи, просто сумасшествие! И что мне делать дальше? Я не спровоцирую какое-нибудь расстройство у себя же?

Выдохнув, я произнесла:

– Люби себя, пожалуйста. И никогда не позволяй другим усомниться в себе.

К глазам подступили слёзы. Маленькая я смотрела с непониманием, но почему-то не отходила. Ей, то есть мне, это было несвойственно.

– Майя! Ну где ты там?! – послышались нетерпеливые крики со стороны песочницы.

– Уже иду! – проворно ответила я, схватила мяч и побежала к друзьям, попутно оборачиваясь.

Люби себя. Может, это небольшая фраза изменит всю моюжизнь?