36 ГЛАВА. В лунном круге. Школьные годы чудесные.

– Помнишь Лилю Кузнецову из одиннадцатого? Она умерла вчера, – шестнадцатилетнюю меня огорошили странной и непонятной информацией.

Мы вчетвером стояли в школьном фойе около раздевалки: я, я помладше, моя одноклассница Вика и Флоренс, выглядывающий из зеркала. Я быстро просекла, что он появляется в отражающих поверхностях, и стала по возможности вставать к ним ближе. Удивительно: лишь недавно я опасалась его, а теперь искала его защиты.

На моём лице отразился испуг: то есть как «умерла»? Эта девочка была почти моей ровесницей, разве можно умереть в таком возрасте? Конечно, я жила не вдали от информации – знала, что умирают и совсем крохотные дети. В жизни всякое случается, но тогда я впервые столкнулась со смертью столь юного человека лицом к лицу.

– А как? Почему?

Вика убрала ботинки в сменку и только после этого продолжила:

– В аварию попала. Родители выжили, а она нет. Наверное, им очень тяжело сейчас... Лиза сказала, что она деньги собирает на похороны. Ну там родителям передать. Если хочешь, можешь скинуться со всеми.

Я посмотрела в окно: была осень, сентябрь, кажется. Ещё недавно мы собирали деньги на подарок классной руководительнице. Разве кто-то ожидал, что вскоре понадобятся деньги для такого печального события? Это казалось неправильным...

Вспышка. Новая сцена. Пасмурное, низкое небо. Школьники столпились на крыльце. Поняла: спустя сутки были похороны, гроб с телом подвезли к школе, чтобы друзья и учителя смогли попрощаться с Лилей. Я тогда ещё подметила про себя, что будто весь мир скорбел по ней. Такое ощущение сложилось, потому что погода подошла под общее настроение. Воздух был наполнен напряжением, наэлектризован, как перед грозой. В голове гудели мысли наперебой: Как? Почему? Зачем? Это же неправильно!

Всё то время, что я стояла на крыльце, прислонившись к колонне, прогоняла в мыслях воспоминания, которые были хотя бы косвенно связаны с Лилей: вот она поёт на школьной линейке, вот мы оказались с ней вместе на дне рождения общей знакомой. У неё вся жизнь была впереди: окончание школы, экзамены, выбор профессии. Почему же всё вмиг разрушилось? Как же такое могло произойти?

Было до оцепенения жутко, происходящее казалось противоестественным. Разве это могло быть реальными похоронами? Нет, это была репетиция: человек не может умереть так рано!

Собралась вся школа. Некоторые пришли из любопытства, но многие знали Лилю и были с ней близки. Она была популярной девочкой, очень доброй, отзывчивой и активной. Всегда собирала вокруг себя много людей.

Почти все плакали. От этого было странно. Я никогда не думала, что вся школа может сойтись на такое мероприятие. Просто ты видишь этих людей радостными, смеющимися или озабоченными лишь своими проблемами. А тут все вдруг собираются при совершенно непредвиденных обстоятельствах, и ты наблюдаешь слёзы тех, кого, ты думал, никогда не застанешь в слезах.

До того момента я верила в Бога. Но, когда услышала стенания матери Лили, раздающиеся в полной тишине, поняла, что его быть не может.

Глупый, должно быть, аргумент: «Как может существовать Бог, если в мире умирают дети, которые ещё даже не успели согрешить?» Но я не обдумывала это, у меня просто случился инсайт: Я смертна. Жизнь одна, и она одна абсолютна. Я не могу надеяться ни на что и ни на кого. В том числе на существование жизни после смерти. Как человек может сразу попасть на мифические Небеса, так и не прожив земную жизнь? Оставив при этом страдать людей, которые его любили?

Помню, как примерно в это время я гуляла одна по городу и размышляла обо всём на свете. Я никогда не любила тему философии или религии, но ситуация сподвигла на то, чтобы многое обдумать. Тогда я пришла к выводу, что Бога просто придумали, чтобы не бояться смерти: вот так просто. Мысль о существование его, высшей справедливости, Спасении, жизни после смерти скрывает от людей правду, которую они бывают не в силах перенести. Это успокаивает и даёт гарантию.

Я совершенно не хотела приходить к такому выводу в свои шестнадцать, не хотела думать о смерти. И о том, что прожить жизнь необходимо успеть.

Успеть.

И снова я оказалась в своей квартире. Кухня в ней была не намного больше нашей с Катей, но освещалась куда лучше. Тёплый свет заливал помещение с занавешенными окнами. Пар от аккуратно слепленных котлет – одна к одной – поднимался к самому потолку. Из духовки шёл аромат пирога с абрикосами. Было уютно, что казалось теперь тягостным. Это был дом, куда я больше никогда не вернусь: не в физическом плане – в духовном. Судя по всему, мне было пятнадцать лет, и тогда я даже и подумать не могла, что что-то может пойти не так и моя семья, мой оплот разрушится.

Пока ещё «целая», семья сидела за столом и уплетала ужин за обе щёки. Что-то защемило в груди: это не повторится. Чтобы не заплакать от внезапно нахлынувших эмоций, осмотрелась в поисках Флоренса, но нигде не было зеркал, лишь столовые приборы. Ножи? Ложки? Половник? Может, чайник? Нет, Флоренс не выбрал бы поверхность, которая стала бы искажать его внешний вид. Наверное, не в этой комнате...

– Теряешь хватку, – ухмыльнулся отец.

– Прости? – мама подняла на него взгляд, не предвещавший ничего хорошего.

– Пересолила. Или влюбилась в кого-то? – в его тоне не было яркого негатива, лишь желание подстебать. Подобная окраска стала характерна для отца в последние несколько лет. Я была уверена, что это связано с неурядицами на работе.

– Попробуй после работы ещё и еду наготовить на всю семью, – ответила мама, – я тогда посмотрю, какой ты у нас повар.

А вот она разозлилась, и будь я на её месте, испытала бы те же эмоции. Я перевела взгляд на себя: стиснутые зубы, вилка сжата до белых костяшек.

– Остынь, я же просто шучу.

– А я тебе говорю: смешного мало.

Пятнадцатилетняя я не выдержала, встала из-за стола, поблагодарила за ужин и ушла, оставив порцию почти нетронутой. Странно, я не помнила этот эпизод: вероятно, не придала ему значения. Но отчего-то он сохранился в колодце как значимый. Я начала вспоминать. Да, тогда родители ссорились достаточно часто, и в основном это были мелкие стычки типа этой. Папу не устроила какая-то мелочь, маму не устроила другая – вот и сцепились. Я полагала, что причины какие-то внешние: тогда мама сменила должность, перешла на работу в новое место; отец не ладил с начальством. Они и сами, насколько помню, когда мирились, объясняли всё подобным образом. Наверное, тогда даже родители не могли представить, что всего через пару лет разведутся.

– Майя, – позвал Флоренс откуда-то со стороны кухонной тумбы.

Обернувшись, никак не могла понять, откуда исходит звук, а когда поняла, чуть не рассмеялась. Флоренс «сидел» в микроволновке.

– Тебе идёт.

Флоренс непонимающе посмотрел на меня.

– Забудь, – я махнула рукой и скрылась во мраке колодца.

Снова школа, только уже не фойе, а рекреация на втором этаже. Хорошо помню это место: здесь был наш классный кабинет. Старый потрескавшийся линолеум с чёрными полосами, которые оставили гоняющиеся друг за другом пятиклассники, увядающие растения в углу, плакаты о вреде наркотиков на стене между дверьми в учительскую и кабинет математики. И зеркало с длинной чёрной трещиной, в котором, сложив руки, как бабушка из советских фильмов-сказок, сидел Флоренс.

– То же здание, что и из позапрошлого воспоминания? – полюбопытствовал он.

– Да, это моя школа.

– В наших краях школы выглядят куда солиднее.

– Даже не сравнивай. Просто смотри.

Мне стало неловко, ведь я отнюдь не королевских кровей, живу не бедно, но всё же до Флоренса мне далеко. Наверное, он смотрит на меня с осуждением и насмешкой, хотя даже не показывает виду. С Маем было бы легче: я его не стеснялась.

От размышлений отвлекла тринадцатилетняя я, вышедшая из кабинета вместе со звонком. Видимо, в этот день было какое-то торжественное мероприятие, потому что я была одета в парадную форму. Глядя на себя, я не могла сдержать вздоха: неловкая, крупная, сутуловатая фигура, нелепо одетая не по размеру. Даже невысокий каблук нацепила. Думала, что это скрасит и сделает взрослой. Как бы не так!

Проковыляв до зеркала, я остановилась, чтобы причесаться и переплести косу. Флоренс, заметив маленькую копию меня, тепло улыбнулся:

– Милый ребёнок, – сказал он.

Я промолчала. Во мне смешались противоположные чувства. Тогда я ненавидела своё отражение, поэтому пыталась сделать всё, что было в моих руках, чтобы улучшить его. Я начала понемногу неумело краситься, делала разные причёски, выбирала, как мне казалось, модную и интересную одежду. И тогда казалось, что я в этом даже немного преуспеваю. Сейчас думаю, что лучше бы мне тогда и не предпринимать ничего. Я выглядела как клоун, сбежавший из цирка после неудачного выступления. Алые губы, ресницы с комочками туши, тональник, подчёркивающий неровности подростковой кожи. А на лацкане пиджака – брошь в виде цветка, как у шестидесятилетней женщины. В определённом возрасте подобные украшения выглядят даже симпатично, но на промо-версии человека смотрятся смешно.

Когда я начала колдовать над волосами, рядом со мной возникла одна из самых красивых одноклассниц, Женя. Просто обычный подросток, чуть ниже меня, одетая в школьную форму из детского отдела (я-то тогда уже одевалась во взрослом, потому что детский размер уже не подходил, и жутко комплексовала по этому поводу), не накрашенная, с распущенными, взлохмаченными волосами. Она относилась к своей внешности, как мне казалось, спокойно: её просто всё устраивало. И сейчас она, встав рядом, принялась рассматривать своё отражение.

Все мысли тринадцатилетней меня были написаны на лице: зависть, зависть, зависть! Я думала, что тогда, что сейчас: «Есть же красивые люди, которым не нужно прилагать никаких усилий, чтобы быть таковыми! Они просто родились с правильными чертами, они весёлые и общительные, к ним тянутся. Что же не так со мной?»

Но, стоило мне перевести взгляд на Женю, как я удивилась: она смотрела на себя с не меньшим недовольством, что и я. Кажется, у неё тогда вскочил прыщик на лбу, но я не придала этому никакого значения. А она не придала значения моей внешности. Улыбнулась мне, отвернувшись от зеркала, и начала рассказ о каком-то недавнем происшествии из жизни.

Надо же! Я тогда была настолько сосредоточена на своих изъянах, была настолько уверена, что хуже остальных, а окружающие при этом смотрят на меня с осуждением и считают себя красивыми, что не замечала истинного положения вещей. Не у меня одной были комплексы.

Спустившись на очередную ступень вниз, я вновь оказалась в школе. Только на этот раз в столовой. В воздухе витал аромат пирожков с мармеладной начинкой, школьники толпились на раздаче и у буфета. Вилки, ложки... Флоренсу было негде спрятаться, и я занервничала, не ощутив поддержки. Вряд ли в этом промежутке моей жизни случалось нечто, требующее её со стороны. Просто так было гораздо спокойнее.

Мой класс рассаживался по своим местам. Лица ребят были довольными: подавали одно из любимых угощений, так что кто-то успел ухватить два, а то и три пирожка. Я сидела в уголке и тихо уплетала свою порцию. Откуда-то со стороны послышались смешки. Один мальчик – его, кажется, звали Денис – довольно громко сказал своему соседу:

– Анциферова снова жрёт. Как в неё столько влезает?

Я сделала вид, что не слышу. Глотнула чай и отвернулась в другую сторону. Но было заметно, как я силилась не заплакать. Меня не травили в школе, ко мне в основном относились все ровно, но случались такие личности, в основном, мальчишки, которые не упускали возможность вставить колкое замечание.

– Сашка, заткнись, – шёпотом приструнила его Вика.

А у меня не было сил что-то возразить: в горле тогда стоял ком, и я хорошо помнила это неприятное чувство.

Маленький ребёнок, ненавидящий свою внешность. Мне стало невыносимо больно от созерцания этой сцены, и слёзы, которые я когда-то, лет в двенадцать, успешно смогла скрыть, наполнили глаза сейчас. Не потому, что мне было обидно из-за брошенных глупым мальчиком слов. Мне было обидно из-за того, что я никогда себя не любила ни внешне, ни внутренне. Мама утешала меня, говорила, мол, мальчики дураки, и, возможно, я вообще им нравлюсь, и они так выражают свою любовь. Со временем я убедилась в истинности одного из этих утверждений: почти все мальчики дураки. А второе – полнейший бред, любовью в таком случае и не пахнет.

В двенадцать лет я выглядела так же неказисто: сутуловатая и неуклюжая, крупная, но не толстая, как любили говорить одноклассники. В какой-то степени я даже была милой в этой своей несуразности.

Мне очень хотелось утешить себя, подойти и сказать, что я красивая, умная, и вся эта чепуха не стоит слёз.

Так стоп.

Я красивая? И умная?

Что-то я запуталась.

И пока я боролась с непонятными нахлынувшими чувствами, прозвенел звонок. Я вышла из столовой вслед за толпой детей, чтобы отыскать Флоренса и продолжить свой путь.

Вероятно, я нащупала что-то очень ценное.

Вот чёрт! Ненавижу этот день! Не-на-ви-жу!

Две ступени вниз – и я в окружении третьеклассников сижу в круге и играю в «Правду или действие». Тогда Женя увидела эту игру в каком-то американском фильме для подростков и рассказала о ней. Нам показалось это весьма и весьма интересным, так что, собравшись после уроков в пустом кабинете, мы решили опробовать её. Хотелось, конечно же, задавать «взрослые» вопросы, давать провокационные задания. В нашем возрасте это выглядело смешно. Были, например, озвучены желания «поцеловать Игоря взасос» и «выйти в рекреацию и снять штаны прямо перед окном».

Но самыми интересными и самыми желанными были ответы на вопрос «Кто тебе нравится?» Они задавались по очереди практически всем, и дети, по простоте своей не умеющие ловко увильнуть от вопроса или соврать, либо были вынуждены говорить правду, либо так смущались, что по одному только выражению лица сразу всё было понятно.

Мне тогда «повезло» больше всех. Я была влюблена в своего одноклассника уже около полугода и успела рассказать об этом нескольким девочкам. Влюблена – громко сказано, конечно. Но тогда мне это казалось серьёзным и сильным чувством. Втайне я даже планировала свадьбу с ним.

– Майя, правда или действие? – улыбаясь во все двадцать пять, спросила Женя. По ней было видно, что она уже определилась как с вопросом, так и с желанием.

– Правда, – смело сказала я. На самом деле, правильнее выбирать правду, потому что легче соврать, чем выполнять сомнительные действия.

Женя от волнения захихикала.

– Правда, что тебе нравится Саша?

Не успела я испугаться и попытаться обдумать ответ, как Саша вскочил с места и завопил на весь класс:

– Кто? Она что ли? Этот жиртрест? Да быть такого не может!

Кто-то из девочек стукнул его по ноге, кто-то из мальчиков в голос засмеялся, а я, изменившись в лице, в слезах выбежала за дверь.

Почему-то в детском возрасте мне казалось, что любовь – это элементарно просто. Проще, чем дважды два. Ты выбираешь человека, он тебе нравится, и он с большой долей вероятности влюбляется в тебя. В моём розовом мире не существовало неразделённой любви.

В любом случае, я не думала, что были причины меня ненавидеть. Тогда ещё я казалась себе вполне симпатичной, хоть и правда была немного полнее других девочек. Но это ведь был просто вес, просто размер. Я же была хорошенькой.

Я вышла вслед за собой и проследовала в туалет. Напротив зеркала стояла милая десятилетняя девочка с двумя хвостиками, которые мама с любовью завязывала утром. На ней был красивый сарафан, который так хвалили родители. Она не знала, что люди могут незаслуженно откровенно оскорблять её.

– Майя... – выдохнула я. – Ты такая красивая, пожалуйста, не слушай этих дураков.

Слёзы струились по щекам. Что тогда, что сейчас. Думаю, десятилетней мне было бы в разы легче, увидь я себя девятнадцатилетнюю. Изменившуюся.

В туалет ворвался вихрь из девчонок, они кричали наперебой, что Саша хочет передо мной извиниться. Они его заставили. Тогда мне этого было не надо. Он уже сделал своё дело.

– Майя, – Флоренс многозначительно улыбался из зеркала. – Ты считаешь себя некрасивой?

Я посмотрела на своё отражение с покрасневшими глазами. Те же черты лица, только ставшие более явными. Чуть более стройная фигура. Есть пара «недостатков», но так ли они важны? Если бы я посмотрела на себя сейчас глазами десятилетней девочки, я была бы в восторге.

Так и сейчас, глядя на маленькую версию себя, я не могла воспринимать её иначе, чем очень симпатичную.

Выходит, я никогда не была некрасивой?