30 ГЛАВА. Следы.

От переизбытка информации у меня закружилась голова. Флоренс не стал нас задерживать более и отпустил. Откланявшись и получив небольшие бархатные мешочки с подарками, мы пешком через весь город отправились домой. Новые туфли натирали, но я, сжав зубы, терпела пульсирующую боль. Путь предстоял не близкий, но я отчего-то боялась показать слабость. Я лишь злилась на себя. За всё. За то, что не могу сама за себя постоять. За то, что бесцельно провожу здесь время, не способствуя решению своих проблем. За то, что все вокруг как сговорились: приветливо встречают и помогают, оберегают. Все ли они как Флоренс, сговорившийся с трупом матери свести меня с ума? А королева? От того ли она показалась мне смутно знакомой, что каждый день я вижу её лицо в зеркале? Или это дурман Флоренса, и на деле никакого сходства нет? Что мешало ему за один щелчок пальцев сотворить из цветов мой портрет? Именно мой, а не Женевьевы. Да ничто.

Весь путь Май не проронил ни слова. Город почти спал. Стрелки часов давно миновали полночь. Кое-где из-за углов выглядывали мужчины неприятной наружности, будто поджидали кого-то в подворотне. От широких арок между многоэтажными домами тянуло табачным дымом, слышался низкий смех и громкие нетрезвые голоса.

– И чё ты с ней сделал? – спросил кто-то писклявым тоном.

– Да чё? – усмехнулся отвечающий. – Ей уже деваться было некуда...

Я не дослушала. Не доходя до поворота, из которого доносились развязные речи, Май остановил меня, резко выставив передо мной руку. Молча указал на туфли. Каблуки цокают? А что, если поранюсь о битое стекло? Немудрено, что оно есть в подобном месте. С другой стороны, привлекать внимание лишним шумом не стоит, да и убежать на шпильках, пускай и невысоких, да и с натёртыми ступнями, я не смогу. Только я успела об этом подумать и медленно стянула туфли, как Май лёгким движением поднял меня на руки.

Он молчал и был хмурым. Прибавив шаг, быстро оставил сомнительную подворотню позади. Казалось, лишнего внимания мы не привлекли. Тем не менее, темп Май не сбавил, лишь обернулся, чтобы удостовериться, что за нами никто не следует.

Туфли на ремешке болтались на пальце, невольно с каждым шагом ударяя Мая по спине.

Когда фонарей стало больше, а улицы расширились, я прошептала:

– Спасибо, можешь опустить.

Май покачал головой:

– Ты натёрла ноги. Мне не тяжело.

Усталость и боль в ногах были сильнее чувства неловкости, поэтому я не стала спорить. Лишь уткнулась носом во влажную от пота шею. Напряжение с его плеч спало, Май выдохнул.

Мы сидели на холодном крыльце. Освещённый луной двор, тёмные силуэты цветов и неровного стола покрывал утренний туман. Время близилось к рассвету, но спать не хотелось. И говорить не хотелось. Казалось, не осталось сил даже на мысли. Лицо Мая выражало скорбь и задумчивость. Он будто переосмысливал всю свою жизнь в это время: ещё бы – представление о принце, которого Май всеми силами стремился оправдать в моих глазах, перевернулось с ног на голову. Вдобавок к этому, должно быть, появились сомнения насчёт меня. Может, вот оно – время уйти и не злоупотреблять гостеприимством?

Май заметил мой изучающий взгляд, приподнял брови: «Что-то не так?» Я покачала головой и отвернулась туда, где занимался блеклый рассвет. Сил озвучить мысль не было. Уходить от Мая – словно покидать ставший родным дом. Куда мне идти? Кто мне будет рад?

Так некстати мы были здесь, словно сбежавшие со свадьбы жених и невеста. Нарядные, на влажных ступенях. Но, на самом деле, нас это мало волновало.

Тянуло холодом со стороны реки. Заметив, что я дрожу, Май молча снял пиджак и накинул мне на плечи.

– Спасибо. Но тебе ведь тоже холодно.

Он отмахнулся.

– Так не пойдёт, – придвинувшись ближе, я укрыла пиджаком нас обоих.

Май улыбнулся.

– Спасибо. Можно тебя обнять?

Странно. Май обнимал меня раньше и без разрешения, при этом я не чувствовала неловкости и не отстранялась, но этот вопрос, заданный в такой интимной обстановке, таким тёплым голосом, тронул меня.

– Можно, – прошептала я.

И его рука, едва не скинув пиджак, легла на мой замёрзший локоть, притянула. Я осторожно обвила его тонкую талию, положила голову на плечо, прислушалась: не отстранится ли он? Май не отстранялся, лишь сердцебиение его еле заметно ускорилось. Или мне показалось?

– Май, – прошептала я. – Ты ведь не думаешь, что я тебя обманываю?

– Нет.

– Почему ты веришь мне? Ведь всё кажется таким подозрительным...

Помолчав с минуту, он опустил ладонь на моё левое предплечье. Прямо на раны.

– Поэтому. Ведь ты их себе нанесла?

Время остановилось. Я никому не признавалась в этом раньше. Ни друзьям, ни родным. А Мая я знаю всего неделю, как могу я признаться в том, чего стеснялась всю жизнь? Прятала руки в длинных рукавах, ноги – в штанах. Как признаться в том, из-за чего я считала себя неадекватной и опасной для окружающих? Ведь какой адекватный человек станет царапать себя?

Но что, если мне станет легче? Что, если поддержка – это то, что мне всегда было нужно?

– Я.

Молча Май убрал руку, и я забеспокоилась: так ему было противно прикасаться ко мне? Внутри поднялось волнение, когда Май, ни слова не говоря, расстегнул ремень. И когда он приспустил штаны, и взору открылось покрытое тонкими светлыми волосками бедро, дыхание замерло. От колена и до таза оно было испещрено длинными полосами шрамов. В основном они были старыми, белыми, но три только затянулись коричневой коркой.

– Я узнал эти следы. Когда мне было больно, я поступал как ты. Сейчас..., – он шумно вдохнул. – С этим тяжело справляться одному. И мне всегда было стыдно показывать эту свою сторону. Я... знаешь, иногда одиночество бывает невыносимым. И когда видишь человека, который разделяет твои чувства, ты не можешь не сопереживать ему.

Глаза заволокла пелена слёз, а горло сдавил спазм. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Неужели он мог причинять себе вред? Такой светлый и чистый настолько не любил себя?

– А эти три..., – судорожно прошептала я, указывая на явно свежие шрамы.

– Это когда русалки рассказали про Флоренса. Я был ужасно зол. Не знаю, на кого сильнее: на него или на себя? Но «под рукой» оказался именно я, – горько улыбнулся Май. Глаза его сверкали.

Молча он снова оделся.

– Май... ты не должен винить себя.

– Я то же самое могу сказать тебе, но что это изменит?

Я не знала, что делать. Я хотела обнять его, спрятать от бед и тревог, сберечь. Хотела помочь ему, стать верным другом и никогда не оставлять, не позволять ему быть одному и страдать от этого.

Я обхватила его ладонь обеими руками и притянула к губам. Май посмотрел удивлённо. У него было такое же лицо, когда, принимая картину от Флоренса, он говорил: «Разве я заслуживаю?» Май, ты заслуживаешь большего. Куда большего.

– Зачем?.. – прошептал он.

– Не хочу, чтобы ты был одинок.

Он притянул меня к груди и поцеловал в макушку. Обнял крепко и сидел какое-то время, раскачиваясь из стороны в сторону. Дыхание его было сбившимся, как будто он задыхался, но старался этого не показывать.

Ветер морозил босые промокшие ноги. Я зябко сжимала пальцы, но это не помогало согреться. Должно быть, после этой ночи я заболею.

Небо за высокими соснами посветлело. Мы встретили вместе ещё один рассвет. Но на этот раз были друг другу ближе. И это согревало сильнее тёплой одежды.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Май.

– Уже никак, – призналась я. – Мне кажется, я потеряла способность чему-либо удивляться. От той ночи в гробу в воспоминаниях не осталось ничего. Будто и не было. То есть я помню, какие видения у меня были, но это не вызывает во мне никаких чувств.

– Так что же там было?

И я пересказала свои видения. Дослушав, Май изумлённо воскликнул:

– И ты молчала? Ты видела такой ужас и молчала?

– Мне нужно было переварить всё. И тогда я ещё боялась вспоминать об увиденном. Сейчас я даже могу предположить, что и почему видела. Например, я очень боюсь одиночества.

– Но я рядом! – воскликнул Май. – И всегда буду.

Всегда. Неужели всегда? И я могу прийти к нему, когда пожелаю, или остаться настолько, насколько захочу? И он всегда будет мне рад? И... никто из нас не сделает другому больно?

Май смотрел мягким взглядом, и на губах его играла нежная улыбка. Он всё ещё обнимал меня обеими руками, держал в кольце тепла, не давая замёрзнуть. Я не волновалась о холоде. Когда холодно, тепло ощущается в тысячу раз сильнее. Когда печально, счастье настигает тебя с головой. И в это безрадостное промозглое утро я была согрета изнутри и снаружи одним лишь присутствием этого прекрасного человека.

Его шершавая ладонь легла на щёку, большой палец плавно очертил скулу. Май выглядел взволнованно, и большие глаза его неотрывно смотрели в мои, как бы без слов спрашивая, можно ли делать то или иное действие. И я провела тыльной стороной ладони по его гладкому подбородку. Май улыбнулся.

– Неловко как-то, – прошептал он.

– Да, – согласилась я. – И что будем дальше делать?

Опустив руку, он пожал плечами, отвёл взгляд в сторону тёмного пятна леса, грозно выступающего из-за клубов тумана. Верхушки сосен медленно раскачивались под сонными порывами ветра, откуда-то слышались ленивые кваканья лягушек. У ворот оповестили смену караула.

– Тебе, должно быть, холодно. Пошли домой. Я сделаю горячий шоколад.

Я не ответила. Приблизившись, легко коснулась носом замёрзшей щеки. Май замер, прикрыл глаза.

Молчал.

От волнения мне удалось согреться, и это добавило решимости. Ладонь моя нырнула в густые длинные волосы, и я почувствовала, как кожа под ней покрылась мурашками. Должно быть, руки мои были холодными. Май вздрогнул.

– Прости.

Он повернулся, и теперь мы были лицом к лицу, соприкасались кончиками носа, осязаемыми взглядами.

Его мягкие губы накрыли мои невесомым поцелуем.

Это была секунда. Секунда, когда в голове взорвался фейерверк, и чувства, наконец, приобрели остроту.

– Зря я это сделал, да? – хрипло спросил он, отстранившись.

Отрицательно мотнула головой.

– Ты пожалел об этом?

Вместо слов он вновь прильнул к губам. Он не целовал ради поцелуя: в нём не было страсти. Май делал это нежно, едва ощутимо. Он только делал шаг навстречу, желая сблизиться. Я думала так, потому что сама стремилась к этому. Во мне «не горел огонь» желания, я ощущала лишь бесконечное, обволакивающее тепло. Так было всегда в его присутствии. Чувство, похожее на вдохновение. И вот, оно нашло применение: словно кистью к холсту, я прикасалась к его губам, сохранившим сладковатый привкус ягодного морса, что подавали на застолье. Мягкие, слегка шершавые.

Рука согрелась под копной густых волос, они невесомо касались кожи, когда Май поворачивал голову. А его ладони крепко обнимали за талию.

Оторвавшись, он нерешительно, как бы стесняясь, поднял на меня глаза. Его любовный взгляд стал продолжением поцелуя. Мягкий, ласковый.

Я не хотела покидать его ни на секунду.

Вдруг брови Мая дрогнули, он зажмурился, и из глаза покатилась слеза. Ещё одна и ещё.

– Ты чего? – я испугалась, обхватила его лицо ладонями, успокаивающе гладила по щекам.

А Май, не могущий сказать и слова, пожал плечами. Я прижала его к себе, и он уткнулся носом в шею, продолжая содрогаться от плача.

Наверное, он слишком долго был в напряжении.

Дома уже я приготовила Маю горячий шоколад. Он отнекивался, видимо, чувствовал до сих пор неловкость из-за продемонстрированных эмоций. А что касается меня, мне было в некоторой степени приятно видеть его слёзы. Тревожно от мысли, что ему может быть больно и одиноко, но приятно оттого, что Май мне открылся, протянул сердце на раскрытой ладони. Его слёзы, наверняка, накопившиеся, неловко говорить, грели мне душу.

Пока я, уже переодевшись в тёплый свитер, смешивала купленное прошлым утром на базаре молоко с какао-порошком, Май сидел на кухонной перегородке, неловко сгорбившись. Я подошла ближе и, положив руки на его колени, заглянула в опущенные глаза. Май не был печален. Он, скорее, выглядел растерянным и уставшим. Но, встретившись с моим взглядом, улыбнулся.

– Ты точно ни о чём не жалеешь? – прошептал он.

– Точно. Почему ты так переживаешь?

– Когда ты так долго одинок, даже подумать не можешь, что может быть иначе. Я испугался. Это показалось чем-то неправильным.

Нет, для него это не просто поцелуй. Это настоящая борьба между стремлением к человеку и боязнью быть отвергнутым.

– Солнышко..., – я провела ладонью по его волосам, пропустила одну прядь сквозь пальцы. Она рассыпалась водопадом волос, упала на грудь.

Май закрыл глаза. Густые дугообразные брови были расслаблены. Уголки тонких губ от природы чуть приподнятые будто в полуулыбке еле заметно подрагивали. На мёде кожи при ближайшем рассмотрении открывалась бледная россыпь веснушек.

Он ведь совсем ещё ребёнок внутри. Маленький мальчик, открытый миру, смотрящий на него большими янтарными глазами. Верящий в лучшее, желающий счастья. Ему немногим больше двадцати, а он сам полностью несёт ответственность за свою жизнь и жизнь других, работая лекарем, уже сколько?... Лет десять? Время такое удивительное: где-то разогналось, не давая возможности собраться с мыслями, окунуло во взрослый мир, где-то замедлилось, не давая шанса стать взрослым на самом деле.

Или он и был настоящим взрослым? Кто сказал, что с годами человек обязан утратить три основополагающих чувства: веру, надежду и любовь? Кто сказал, что он должен смотреть на вещи прагматичным взглядом? Кто сказал, что он должен утратить наивность?

Выживает сильнейший? Но сильнейший – не значит «правильный». И эти едва заметные тонкие следы незримой борьбы с сильнейшими, которые я очерчивала пальцами сквозь ткань, свидетельствовали о том, насколько тяжело ему настоящему.

Тик-так. Из-за приоткрытой двери доносилось тиканье часов. Ещё немного...

За окном побелело. Мерклый свет расползался по потолку, пытался заполнить маленькую комнатку. На бревне в стене сидел неясным большим пятном мотылёк. Залетел, видимо, ночью. Интересно, а Лайла его заметила? Как она отреагировала на незваного гостя? Жив – уже хорошо.

Я позвала Мая полежать на кровати и поговорить. Обо всём, что приходит в голову, без какой-либо чётко поставленной темы. Он сел на край покрывала, будто был гостем в своей же спальне, разгладил собравшуюся в волны материю. Я разместилась у железной спинки, холодные прутья которой покрывал старенький плед. Свет струился по сгорбленной спине, она мерно сужалась и расширялась. Но Май нервничал: его беспокойные руки не могли найти себе места. Он откинул голову назад, волосы коснулись кончиками талии. Сверкнула серебром серёжка.

– Такой сумбурный день, – нарушил тишину Май. – Знаешь, мне кажется, вы с королевой и правда чем-то похожи.

– Почему ты раньше этого не заметил? Да и никто в городе тоже?

Май пожал плечами.

– Да кто в городе? Люди на базаре? Они королеву и не помнят в лицо. Изображений вроде картин и фотографий правителей никто не хранит. А я вживую видел её только на праздниках. У вас похожи лица, но вы будто совершенно разные, понимаешь? Она выглядит старше, у неё иная манера в общении. Хотя, вы же обе рисуете... Надо же, столько совпадений! Действительно будто одна личность. Но (как бы выразиться?) в разные этапы жизни что ли... Не знаю. Я не думаю, что ты Женевьева. И я не думаю, что ты притворяешься. Я видел твои эмоции: страх, отчаяние, сострадание. Ты кажешься мне таким сильным человеком! И таким настоящим! Если ты вдруг меня обманываешь, это разобьёт мне сердце, – Май повернулся ко мне. Он смотрел с чистой детской надеждой.

– Я и не думала тебя обманывать. Будь я королевой, пошла бы к приближённому?

Май на секунду задумался.

– А почему нет? Раз это нелогично, это было бы хорошим аргументом в защиту. Прямо как сейчас. А если бы была шпионкой, то и представилась бы королевой. Что за глупости просто менять внешность? Но нет, это чистое совпадение.

– Если бы я, будучи шпионкой, представилась королевой, ты бы мог упомянуть при встрече с настоящей Женевьевой о том, что мы виделись. В этом и опасность.

– Не верю я, что ты в чём-то виновата. И всё.

– Май, ложись. Почему ты сидишь с краю? Это твоя кровать. Я чувствую себя неловко. Мы знакомы всего ничего, а я веду себя так...

– Как? – рассмеялся Май. – Нет, мне хорошо с тобой, просто я впервые так близок с человеком.

– Я хотела просто поболтать. Мы так делаем с подругой часто. Её Катя зовут. Мы живём вместе в маленькой квартире с одной кроватью на двоих. И вечерами просто валяемся и говорим о том, о сём. О прошедшем дне, о будущем. Озвучиваем случайные мысли.

– Это интересно звучит... Куда мне лечь?

– Ложись мне на колени.

И Май послушно лёг. Вес его головы приятно придавил ноги. Он посмотрел на меня снизу вверх и улыбнулся:

– Забавно.

– Что именно? Можно положу руку тебе на грудь?

– Да, конечно. Да просто я лежал так у бабушки на коленях в детстве, пока она мне сказки рассказывала.

– Когда её не стало?

– Мне тогда было четырнадцать. Осень стояла холодная. Она заболела сильно. И ничто не могло ей помочь. Ни одно лекарство. Промучилась тогда с месяц. Поначалу ещё даже принимала больных, лечила, спасала. Себя спасти не смогла... А от меня какая помощь? Никакого опыта. Раз все снадобья, что испробовала бабушка, не помогли, чем могу помочь я? Я только по хозяйству был. Готовил, убирался, ходил на базар. За двумя нужно было ухаживать: за бабушкой, за Лайлой. Лайла щенком ещё была. Глаз да глаз. Вот. А когда бабушки не стало, долго ещё ко мне никто не ходил за лечением. Говорили, мол, какой толк, раз человек умер? Разве могу я кому-то помочь? Да недолго это длилось. Врачей всё равно нет. Стали ходить ко мне. Даже помогали кто чем мог. Еду приносили, одежду. Помогли отремонтировать крыльцо. Оно тогда зимой прогнило совсем от сырости.

– У тебя совсем не осталось родственников?

– Да. Да я и не жалуюсь.

Смахнула волосы с его лба, провела по нему ладонью.

– Тебе ведь тяжело одному. Как же ты без человека рядом всё время? Без близкого друга невозможно жить.

– Не знаю, – нахмурился Май, – бабушка долго была моим другом. А потом... как-то не сложилось.

– Можно обнять тебя?

– Да, конечно, – Май сел и протянул мне руки навстречу. – Сегодня у нас день объятий. Мне нравится.

– Ты очень тактильный. И меня заражаешь этим.

– Бабушка часто обнимала меня. Мы с ней были в буквальном смысле неразлучны.

Я села между ног Мая, положила голову ему на плечо, обхватила талию. Он гладил меня по спине, по волосам. Перебирал их осторожно, отводя с шеи. Его сердце стучало так гулко, что эхом отдавалось где-то у меня в груди. А может это было моё сердце?

– Она качала меня на руках, даже когда мне было лет пять-семь. Большой был уже. Я чувствовал себя таким счастливым...

Я потянулась к его щеке, коснулась большим пальцем.

– Сколько же тебе лет?

– Я не уверен. Не считаю годы. Двадцать точно есть. И ещё немного лет прошло. Лет пять? Или года три. Ох, не знаю. Раньше бабушка всегда покупала календари. Мне они ни к чему.

От приглушённого голоса Мая вибрировала грудь под ухом. Его шея была так близко, что я не могла сопротивляться желанию провести по ней кончиком пальца. Май вздрогнул, поёжился.

– Щекотно, – сказал он.

– Прости.

Май чуть наклонил голову. Его тёплые губы коснулись щеки. Затем ещё в области скулы, потом ниже. Я невольно улыбнулась.

– Осторожно, – предупредила я, – губы близко.

Он отстранился, испуганно глядя на меня. Я рассмеялась.

– Ты чего испугался?

– Боюсь сделать что-то не так. Ты говори сразу, если я черту перехожу.

– Не переходишь, не беспокойся. Ты можешь делать всё, что хочешь. Только больно мне не делай, хорошо?

– Никогда в жизни, – и Май заключил наши губы в поцелуй. Он целовал бесконечно нежно и осторожно, немного лениво. И я не хотела нарушать этот усыпляющий темп.