11 ГЛАВА. Галерея портретов в духе сюрреализма.

Если хочешь получить наслаждение от поездки на общественном транспорте, выезжай в то время, когда нормальные люди ещё спят. Это моё правило.

Мне не спалось. Я проворочалась до трёх ночи и решила, что лучше не лежать без толку, а действовать. Кате на пробежку нужно было вставать на час позже, и я минут десять смотрела на её мерно вздымающуюся спину, соображая, стоит ли лишать человека лишнего часа сна? Но и уходить, не попрощавшись, я тоже не могла.

– Катя-а, – прошептала я, легонько пихая её в бок.

– Мм? – послышалось сонное.

– Катя, я решила ехать сейчас.

– Спи, куда ты собралась?.. – она на каждом слове грозилась вновь погрузиться в царство Морфея.

– Катя, я ухожу. Не беспокойся, меня не нужно провожать. Я тихонечко.

Вбирая всей грудью воздух реальности, разгоняющий сновидения, она перевернулась и опухшими ото сна глазами с непонятной смесью эмоций уставилась на меня.

– Который час?

– Половина четвёртого.

Она помолчала пару мгновений, обрабатывая информацию.

– Половина четвёртого? Так какого чёрта ты меня будишь?!

Ну вот: она рассердилась. Хотя чего ещё я могла ожидать? Мне было бы приятно, разбуди меня кто-то за час до будильника из-за глупой спонтанной идеи выдвигаться в дорогу именно ночью? Ответ очевиден.

Но мне было тягостно сидеть в четырёх стенах в окружении темноты и безмолвия. Я отчаянно хотела свежего воздуха.

– Я решила ехать прямо сейчас. Поэтому разбудила, чтобы предупредить. Прости, пожалуйста.

Было видно, как Катя пытается побороть гнев. Она откинула одеяло, нашарила у кровати тапочки и молча вышла из комнаты. И куда она пошла? Теперь обидится на меня, будет игнорировать всё утро. Вот так и ссорятся с людьми...

– И что ты сидишь? – прокричала она из кухни. – Мне в постель тебе кофе нести? Пойдём, посидим на дорожку.

В электричках я вспоминаю о том, что значит жить. Они живые. Вагоны – живые, сидения – живые, запахи – живые. Стойкий запах курева, скопившийся, вопреки законам физики, за все года существования электрички в тамбурах, распространившийся по вагонам, впитавшийся в лавки, окна, двери, пытающийся подружиться с каждым новым пассажиром и выведать последние новости. Его интересует, как изменился мир, пока он колесил между городами. Расскажи попутчику – он подслушает и сохранит эту историю на века, впечатав в стены. Будь осторожен: ничто не забывается.

Пассажиров было мало, все рассредоточились по вагону, сидели по одному, по два. Мерцающий свет лампы согревал каким-то домашним теплом. У нас на кухне похожий свет, но если дома он кажется отталкивающим и негостеприимным, то в общественном транспорте добавляет обстановке уюта. Странно.

Когда электричка, закряхтев, тронулась, я со вздохом облегчения прислонилась к спинке сидения, достала скетчбук и начала делать наброски: рисовала исподтишка попутчиков.

Женщина лет шестидесяти с сумкой на каталке. Наверное, ехала в деревню или на дачу. Наверное, ей так же, как и мне, ночью не спалось, и она решилась уехать. Интересно, если доживу до этого возраста, буду поступать так же?

Парочка. Девушка, завернувшись в капюшон, уткнулась в шею парня. Мне были видны лишь спины, но могу предположить, что оба спали. Давно ли они вместе? Искренни ли их чувства? Удастся ли мне самой найти человека, в шею которого я смогу уткнуться, в объятьях которого смогу расслабиться?

«Совсем скоро ты завладеешь сердцем одного человека», – сказала гадалка во сне, а я ни на секунду не забыла её слов, дважды проявив себя отнюдь не как человек науки: поверила гадалке и в предсказание будущего по сновидению. Тем не менее, пускай это станет моим утешением. Я останусь преданна науке и фактам, но буду верить чуть-чуть в чудо на самых задворках души. Чтобы не сойти с ума.

И что-то было сказано про яд...

Женщина средних лет. В дорогом пальто, с очень приятным, идущим ей макияжем. Красивая, но несколько уставшая. Смотрела в окно, где из-за сочетания дорассветной черноты и уютного света электрички был виден лишь перевёрнутый зеркально вагон. И крупно – её лицо с печальными глазами. Ехала она без вещей, лишь держала в изящных руках со свежим маникюром чёрную дамскую сумочку.

Она едет на работу? Если да, то отчего так несчастна? Её не устраивает место или должность? А была ли альтернатива? Всегда ли вообще есть альтернатива в жизни? Здорова ли она? Здоровы ли её родственники? Или же она одинока? Иногда, мельком глядя на прохожего, вдруг представляешь его же на кухне. Такой же, как у нас с Катей тусклый свет лампочки, такой же крохотный стол. И лишь эта женщина. Готовит без улыбки для самой себя...

Поезд ехал не спеша, покачиваясь из стороны в сторону, убаюкивая. Останавливался, впускал через медленно открывающиеся спросонья двери людей. Безбилетников не было.

Я не чувствовала усталости, её поглощало липкое ощущение нарастающей тревоги. Грудь вибрировала, в ладонях покалывало. Было страшно увидеть маму? Было страшно представить неловкую встречу родителей? Или же невыносимо от мысли оказаться за столом с дотошными двоюродными бабушками? Странно, что я поехала так рано, а не оттянула момент отъезда до вечера. Может, дело в том, что я бежала от жизни в городе?

Или стремилась убежать от жизни вообще...

Железнодорожный транспорт достаточно надёжен, но не настолько, чтобы у меня не возникало мысли о возможном сходе электрички с рельсов или захвате вагона террористами. Когда мне совсем плохо, я думаю: «А что, если?..» И мелькают картинки перед глазами: развороченный вагон, кровь, потом гроб. Мне интересно, кто будет на моих похоронах, и будут ли эти люди плакать. Если существует загробная жизнь, смогу ли я спуститься на землю и проконтролировать присутствие? Смогу ли узнать, кто был предан мне при жизни, а кто лишь играл роль? Кто, наоборот, никак не проявив себя в моей судьбе, впоследствии со слезами на глазах будет рассказывать, что при его поддержке я смогла многого добиться? Я бы на многое хотела посмотреть после смерти, но правда в том, что наша жизнь – та книга, которую мы никогда не дочитаем до конца, история с бесконечным множеством сюжетных дыр.

Когда я вышла на станции, только начинало светать. Было слишком рано идти домой, и я направилась в сторону детской площадки, на которой раньше любила проводить летние дни. Серый, чугунный свет окутывал окружающий мир. Потрескавшийся асфальт с глубокими дырами, заполненными дождевой водой и сгнившими листьями, опавшие деревья с крючковатыми пальцами, мрачные панельки с оранжевыми глазами, манящие зайти, чтобы не вернуться.

Чёрные силуэты качелей, беседки, лестницы. Когда-то бывшая вполне пригодным местом для детей, теперь изуродованная в целях реновации местной администрацией, площадка уныло смотрела на меня заплаканными глазами. Сквозь кусты, которые не затаптывают детские ноги просто оттого, что никогда здесь не ступают, я пробралась к печальным качелям с сырой деревянной сидушкой. Подстелить было нечего, поэтому я лишь качнула их слегка, услышала приветственный скрип и пошла дальше. Бродить по дворам.

Я не была ребёнком улиц, я не выросла на них и не знаю всей романтики дворовых игр, запретных гаражей, пропахших бетоном подъездов. Я поняла это слишком поздно, тогда, когда к шумным компаниям ребятни присоединяться не просто не солидно, но и странно. Мысль об упущенном детстве настигла меня на стыке подросткового возраста и юношества.

Я люблю гулять по дворам. Ранним утром или вечером. Когда в каждой квартирной ячейке начинает закипать жизнь, звеня столовыми приборами, разговаривая утренними новостями; когда квартиры остаются без ушедших на работу хозяев, и ты можешь мысленно пройтись по ним, попытаться представить обстановку; когда уставшие обитатели панелек вновь возвращаются домой, и на кухнях загораются лампы. Люблю заставать сидящих на лавочках или спешащих куда-то ни свет, ни заря бабушек, хранительниц дворовых тайн.

Так удивительно осознавать простую мысль, что жизнь разворачивается не только вокруг тебя, что не только в твоей спальне стоит скрипящая кровать, что не только у тебя узкая кухня. Или, наоборот, что где-то есть не скрипящая кровать и просторная кухня. Кто-то одинокий на балконе докуривает сигарету, кто-то за закрытыми шторами нежится в объятьях любимого человека. Как много жизни вокруг! И как мало места, чтобы развернуться.

– Счастье моё! – блеск золотых зубов на миг ослепил, и крепкие старческие руки сжали в объятиях. Пожилые люди, как ни странно, ужасно сильные.

Ей исполнилось шестьдесят семь лет. Бабушка всегда была удивительным человеком, к которому я отношусь настороженно. Я ко многим родственникам, по правде говоря, отношусь настороженно, но только к ней – с долей недоверия. И это началось задолго до развода родителей. Есть в ней какое-то противоречие слов и поступков, расхождение в каждой мысли. Это тот человек, который может приютить и выгнать на следующий день, поклясться в любви и убить. До таких крайностей не доходило, но и без того её поведение всегда балансировало на грани. Я не могла расслабиться в её присутствии. Не могла принять из рук леденец, держа в голове мысль, что внутри может прятаться лезвие. Даже ситуация с отцом доказывала неоднозначность её отношений к людям. Я не могла ей доверять.

Мы с мамой пришли ещё в обед, чтобы помочь накрыть на стол. Внешний вид её меня слегка успокоил. Она выглядела так же, как и раньше, только суетилась чуть больше обычного. И стала чаще курить. Но я ожидала застать куда более пугающую картину, так что от сердца отлегло. Правда, мне показалось, что она постарела. Но я ещё в прошлом году заметила одну особенность: чем реже ты видишься с человеком, с которым до этого был практически неразлучен, тем резче заметны изменения в его внешности, тем «быстрее» он взрослеет или стареет.

Папы не было видно, и от этого я не могла ни на чём сосредоточиться. Натираемые полотенцем тарелки норовили выскользнуть из трясущихся рук, тревога усилилась. Мне подумалось, что если бы он был в поле зрения, мне было бы легче. Лучше быть свидетелем ситуации, чем сотни раз прогонять её различные сценарии в голове. Что они скажут друг другу? Начнётся очередной скандал? Зародится хрупкий мир на время застолья? Не знаю. От этого и тошно.

Двоюродные бабушки, которых я даже при страхе смерти не желала видеть, тоже всё ещё не появлялись. И перспектива их компании в купе с душными вопросами напрягала меня.

Но рано или поздно после напряжения следует разрядка.

Когда мы сидели на большом старом диване в ожидании гостей и смотрели советскую комедию, в данный момент вызывающую, как по заказу, у всех троих лишь истерические смешки, в дверь позвонили.

Бабушка нахмурилась, тонкая линия её губ стала ещё тоньше. Тяжело вздыхая, она поднялась.

– Слава пришёл, – произнесла она бесцветным голосом.

Мама замерла в оцепенении, а моё сердце глухими ударами застучало в грудной клетке, норовя выскочить наружу. Медленно, гулко.

– Сынок! – воскликнула она радостно из прихожей. – Я по шагам на лестнице узнала тебя. Ты чуть не опоздал!

– Не опоздал ведь, – голос, который я не слышала уже очень давно, ставший отголоском прошлой жизни. От звука его по спине пробежали мурашки. – С днём рождения! Это тебе, – зашуршала обёртка. Скорее всего, цветы.

Я посмотрела на маму. Каждый мускул её был напряжён. Она напоминала кошку, готовящуюся к атаке, имеющую мотивационную доминанту и не реагирующую на не связанные с ней раздражители. Тонкие хищные черты лица обострились, ненакрашенные глаза стали колкими, чёрное каре подчеркивало общую бледность.

Он вошёл. Такой же напряжённый хищник. Такой же угловатый, скуластый, с тонкими, как у бабушки, губами, в прямоугольных очках. Клетчатая рубашка и трикотажная кофта, нелепый галстук. На миг мне стало до боли жалко отца. Мы были вместе, а он откололся. Он будто запустил себя, стал каким-то беспомощным. Или мне это только казалось? Возможно, я лишь искала те грани пазла, которыми можно было бы зацепить его с пазлами в нашей картине, и беспомощность была одной из этих граней. Я могла бы ему посочувствовать. Но не могла. Неуклюжесть образа быстро стёрлась, и передо мной предстал совершенно чужой человек. Человек, предавший нас однажды.

– Привет, – сказал он сухо, вернее, намеренно безэмоционально.

– Здравствуй, – так же ответила мама.

Я тоже поздоровалась. И тут же подумала, что хочу бежать отсюда. Это не семья, здесь готовилось театральное представление, в котором один человек играл роль мужа, второй – роль жены, третий – ребёнка. Постановка, обречённая на провал, потому что между актёрами была совсем не та «химия», что требовалась. Куда идти? К кому бежать? Кто укроет меня от тяжести нависшей тишины? Мы все здесь не к месту.

Раздался очередной дверной звонок, избавивший от необходимости вести беседу. Мы втроём пошли встречать бабушек. Ненависть к ним объединяла нас.

Они обе знали о проблемах нашей семьи, но, как ни странно, за полчаса праздничного ужина ни словом об этом не обмолвились. И это напрягало, так как совершенно не походило на них. Зинаида и Евгения. Только одна – моя кровная родственница, Зинаида – сестра бабушки, а Евгения – её близкая подруга, плотно приросшая к нашей семье. До такой степени, что и сейчас не могу отделаться от мысли, будто она на самом деле двойняшка Зинаиды.

Их искренний, но, тем не менее, шакалий смех, наши натянутые улыбки, истории о совместных знакомых, звон бокалов, поздравления. И как бы я ни относилась к бабушке, мне было её жаль. В свой день рождения каждый заслуживает оказаться в тёплом семейном кругу. Наверное, приглашая нас всех, она на это и рассчитывала, но пока ничего не клеилось. Напряжение звенело в воздухе, давило со всех сторон. Если бы я могла, я бы встала и ушла, но так огорчить бабушку, которая, должно быть, искренне стремилась объединить вокруг себя разлаженных родственников, я не могла. Только если спектакль с экзотичным актерским составом не был для неё развлечением.

– Давайте помянем тех, кого нет за этим столом, – нарочито трагичным тоном сказала бабушка, обратив взор к стоящей на шкафу чёрно-белой дедушкиной фотографии. Ещё молодой, в военной форме. Улыбающийся в объектив, но смотрящий при этом большими печальными глазами. Человек, который и после смерти остался в этом доме непонятым. Всеми, кроме меня. Бабушка ставила это фото только для гостей; когда дверь за нами закроется, фотография исчезнет в темноте одного из выдвижных ящиков.

– Рано Витя ушёл, – покачала головой Зинаида. Что бы она ни сказала, ни за что не поверю, что она действительно жалеет о его смерти. Она никогда не любила дедушку, дедушка никогда не любил её.

Будучи маленьким, ты не понимаешь всех хитросплетений отношений взрослых. Почему они ругаются, почему не поздравляют с праздниками, почему не приезжают в гости. Думаешь, что в мире всё до неприличия просто: они не поделили что-то, как мы с соседским мальчиком не подели совок в песочнице. И вот ты взрослеешь, и перед тобой открывается целый мир сложных людских взаимоотношений, неприязнь в которых может зарождаться от одного нечаянно брошенного слова, подкрепляться вторым, и дальше – нарастать как снежный ком.

Сталкиваются личности, их ценности, их взаимоисключающие картины мира. Чтобы начать на этой почве ссору, нужно совсем немного.

– Рано, – поддакнула бабушка, – не застал момента, когда Майя поступила.

Евгения ухмыльнулась:

– Он бы ей гордился. На врача учится.

– Его несбывшаяся мечта? – пробубнила Зинаида.

Папа молча ел отбивную. Мама настороженно слушала, скрестив руки на груди. С бабушкой у неё были тёплые отношения. Но в том лишь значении, что они были ровными и во многих моментах бабушка маму поддерживала. По-настоящему, по-отцовски её любил дед, и неосторожно сказанные в его сторону слова она могла посчитать личным оскорблением.

– Майюшка, ты почему ничего не ешь? – перевела тему бабушка, участливый взор её глаз обратился ко мне. – Помню, ты любила салат с крабовыми палочками, когда была совсем маленькой.

– Да, да! – подхватила успевшая захмелеть Евгения. – Подходит к столу и клянчит: дай, дай!

Все дружно засмеялись. А мне стало неловко.

– Спасибо, я чуть-чуть возьму.

– Ты похудела, – совершенно беспардонно заметила Зинаида. Челюсти непроизвольно сжались. – Стремишься в модели, как твои сверстницы?

Какие, к чёрту модели? Она издевается? Она же видит меня.

– Нет.

– Как твои успехи в учёбе? – спрашивает отец.

И смешно, и грустно. Прошёл год, а ты не знаешь ни о единой мелочи, произошедшей со мной за это время. Я успела слететь со стипендии и сдать следующую сессии на одни пятёрки, у меня были первые любовные отношения, я пыталась устроиться на работу, но поняла, что не могу совмещать её с учёбой. И всё это время я прожила в тревоге и слезах. Череда дней с размытыми границами из-за бессонницы.

– Всё хорошо.

Труднофокусирующийся взгляд Евгении обратился ко мне:

– Ты ведь на врача учишься.

Я кивнула с опаской, предчувствуя, к чему идёт разговор.

Она закатила глаза, будто сказала: «Мда...» Я угадала.

– И сдалась тебе эта профессия?

– Женя, – предостерегающе прошептала сидящая рядом бабушка, но Евгения этого не заметила. Только было ли это попыткой остановить надвигающуюся бурю? Или же бабушка сама играла роль?

– Простите?

– Какой прок от этого? Ты даже заработать нормально не сможешь. Сколько зарабатывает врач? Копейки!

– Надо же, вы знаете, что женщины умеют зарабатывать деньги, а не только сидеть на шее у мужчины? – маму удалось вывести из себя.

Сарказма Евгения не поняла. От количества выпитого она потеряла контроль над собой и плохо соображала. Её язык еле ворочался во рту. Мы выпили не так много за столом. Она нахлесталась ещё по дороге?

– Конечно, умеют, но не все. Женщины – цветы, их призвание быть красивыми и получать за свою красоту соразмерные ей деньги. Если бы Майя пошла в модели, и то было бы больше толку. Оставьте такие профессии, как врач, инженер, мужчинам. Они лучше умеют найти в них выгоду. Мне так не нравится, что в школах теперь больше учителей женщин! Чему они могут научить? – Евгения мерзко расхохоталась. А я подавилась замечанием: «Так вы же сама женщина...»

Злость закипала во мне, но я не знала, что ответить. Что ответишь человеку, который не реализовал себя в жизни? Да, у неё много денег, но все заработал муж, она же не проработала, должно быть, ни часу в своей жизни. Как может она как-то рассуждать о работе и профессиях? О женщинах и их месте в мире?

– Женя! – голос бабушки уже звучал настойчивее.

– Ну а что? Я разве не права?

– Права, – поддакнула Зинаида, – чтобы стать моделью, нужно всего немного упорства. Что-то не так с внешностью – исправят. Мы живём в двадцать первом веке, нужно мыслить как-то современно и думать о будущем. Ты же не на благодарности от пациентов жить собираешься, верно?

Евгения грубо рассмеялась.

– Вы так говорите, будто врач не может нормально зарабатывать и исключительный смысл любой профессии – деньги, – тихо проговорила я.

– Какая ты смешная...

– Пошли все они к чёрту!

Всё тело тряслось от злости и плача. Мама сидела на подлокотнике кресла и курила. Мне на сигаретный дым было плевать. На всё было плевать. Я наконец-то ушла из этого чёртового серпентария! Тёплая рука опустилась на содрогающиеся плечи. Послышалось мягкое:

– Чш, они не стоят слёз. Никто из них.

Хотела посмотреть на неё, но слёзы не давали. Худой силуэт в чёрном расплывался как в кривом зеркале.

– Мне так больно... Я будто для него никто. Он спросил об учёбе из вежливости или чтобы не молчать. Но я ему не интересна! Как так? Он никого не любит.

– Я боялась, будет хуже. Хорошо, что он в основном молчал. Не думаю, что он не любит тебя. Он просто... просто...

Она не хотела, чтобы я переживала. Но что скажешь? Что отец «просто»?

Было невыносимо пусто на душе. Тускло, серо, непроглядно. Как тяжело идти по жизни, имея так мало поддержки. За сегодня мне в душу плюнуло рекордное количество человек. Маме досталось меньше: бабушки до темы развода так и не дошли, потому что мы ушли раньше. Не сговариваясь, встали и ушли.

Иногда нужно уметь вовремя уходить.

Я не могла представить, каково маме. На что она рассчитывала, как представляла сегодняшний вечер. Были ли у неё надежды или страхи. Она молчала, пока не готовая со мной ими поделиться. Я знала это.

Мы долго сидели в обнимку. До тех пор, пока я не успокоилась.

– Забудь о тех двух дурах, – сказала мама.

– Я знаю, что они дуры, но это всё равно больно. Я будто не сомневаюсь в выборе профессии? Я будто не знаю, что мне нужно пробиваться? Я будто не могу быть нужной в какой-то сфере наравне с мужчинами? Это чувствуется так, словно тебе подрезают крылья. Осуждать может каждый. Понять и поддержать – мало кто.

И те слова о модельном бизнесе больно ударили. Если бы я могла, я стёрла свою внешность и никогда о ней не вспоминала. Они, наверняка, не слепые. Зачем лишний раз указывать в такой манере на мои недостатки? Зачем же так грубо насмехаться надо мной?

– Я всегда тебя поддержу. Какой выбор ты бы ни сделала.

– Спасибо, мама. Я тоже всегда буду на твоей стороне.