Глава 31. Дневник

Дни после

Я открыл глаза и увидел перед собой белый потолок. В нос ударил резкий запах лекарств. Голова плохо соображала, я растерянно вращал глазами, не понимая, где оказался. Было удивительно тихо и дискомфортно. Я дёрнул левой рукой и обнаружил иглу в вене, а от неё тянущуюся в капельницу трубку. Правая рука оказалась в гипсе, подвязанном бинтом к шее. Я в больнице.

С величайщим трудом я вспомнил вчерашний день. Наверное, меня накачали лекарствами, раз я чувствовал себя таким заторможенным. Я был у Лёхи, потом поехал к Соне, там на меня напали, а дальше... Реальность ударила мне в под дых, выбивая весь воздух из лёгких и открывая пустоту, образовавшуюся в тот момент, когда... Я потерял контроль над собой.

Это как удар электричеством, доводящий чувства до предела, но отключающий ориентацию в пространстве. Ты чувствуешь только боль и ничего больше. Одним рывком я выдернул капельницу из руки и схватился за голову. Не зная, как выдрать этот ужас из памяти, я попытался дышать, но нахлынувшие воспоминания мешали это сделать. Я был похож на рыбу, выброшенную на берег. Когда люди говорят, что терять близких тяжело, они не упоминают о том, что вместе с этим ты теряешь и часть себя. Её будто вырывают с мясом и кровью и оставляют тебя лежать на берегу, ловить ртом несуществующую воду и мечтать вернуть всё назад.

В палату вбежали люди в халатах, разжали мою руку, которой я пытался разорвать на себе футболку и заодно грудь. Они прижали меня, жалобно вслипывающего и стонущего, наверное, на всё отделение, к кровати и ввели какое-то лекарство. Вскоре я почувствовал, как со всех сторон меня обволакивает мягкий туман и утягивает обратно в сон без сновидений. Как раз то, что мне нужно.

В следующий раз я проснулся ночью, уже помня всё. Я не стал биться в истерике, а просто лежал, глядя в потолок и пытался понять, что я мог сделать, чтобы этого не случилось с Соней. Я мог попросить прощения у Урода. Сломать свою дурацкую гордость и просто извиниться. Не важно, за что. Может быть, тогда он бы успокоился и отпустил меня и Соню. Я не стал бы кому-то рассказывать об этом или писать на него какие-то заявления, если, конечно, Жукова сама бы этого не сделала втайне от меня. Я бы забыл это, как страшный сон, вообразил бы, что ничего не было.

Да, я мог. Но теперь не могу. Теперь я не верну назад тот момент, не остановлю Серого, не передумаю ехать к Соне, не попрошу прощения. Теперь у меня есть только реальность, с которой придётся смириться. Но я пока не могу. Не верю, что больше не увижу смеющуюся Жукову, не услышу, как она говорит мне "ты мой", как шутит, поёт, как старается подбодрить меня, как жалуется, как она верещит от радости и плачет, уткнувшись в моё плечо. Никогда больше не почувствую её вкус и прикосновения. У нас было мало времени. Слишком мало. Если бы я понял раньше, поделился с ней, если бы мы начали встречаться раньше...

Я не заметил, как уснул. Утром (судя по свету из окна, это было именно оно) пришла мама.

- Никита, здравствуй, - осторожно сказала она, садясь рядом.

- Привет, - отозвался я всё ещё севшим голосом.

Не сказать, чтобы теперь я что-то чувствовал или мог нормально думать с таким количеством успокоительных в крови. Впихнуть в меня еду я не позволил, только воду. И капельницу ставить не дал, но согласился выпить таблетки и теперь жалел, ведь в капельнице было обезболивающее, а рука в гипсе просто разрывалась от боли. Хотя был в этом и плюс: боль немного отвлекала.

Мне сказали - сложный перелом, кость собирали два часа. Ещё в довесок сотрясение мозга, перелом носа и трёх рёбер, множественные ссадины, ушибы и всё в таком духе. Я видел себя в зеркале: жалкое зрелище. Поэтому я был недоволен маминым появлением и тем, что она видит меня таким. Хотя, наверное, когда я спал, она тоже приходила.

- Как ты себя чувствуешь? - ласковым голосом спросила она, присаживаясь рядом на стул.

- Не знаю.

Мне сказали, что у меня была истерика у Сониного дома, когда приехала "Скорая", и вчера она повторилась. Если честно, я плохо помню тот день. В памяти каждый раз всплывает только то, как Жужа падает с крыши, потом лежит на снегу и не двигается, а из её блестящих глаз исчезает жизнь. Каждый раз я стараюсь об этом не думать. Так что, как я могу себя чувствовать?

- Доктор сказал, что мы можем забрать тебя через пару дней, если тебе станет лучше.

Лучше - значит, что я не подниму на уши всё отделение. Снова.

- Кто это был? - Мама хотела плакать, но терпела. Думаю, ей объяснили, как себя вести. Она даже не сказала ни слова о Соне.

Я назвал всех, кого знал. Я мечтал, чтобы они получили по заслугам. Не из-за себя, а из-за Жужи. Мама рассказала ещё много всякой ерунды, которая меня не интересовала, но я ценил её заботу и внимание, хотя и не показывал этого. После обеда пришёл отец. Я не знал, что ему сказать, но он избавил меня от этой проблемы и начал говорить сам:

- Я всё выяснил про этих парней, - говорил он, не глядя мне в глаза и стоя вполоборота, сложив руки на груди. - Их главному, Сергею, дадут срок. Насчёт остальных не знаю. И ещё, - он коротко заглянул мне в глаза и снова отвернулся. - Прости. Я был неправ.

И он ушёл, не сказав больше ничего и не дождавшись, пока скажу я.

Я был в шоке, мягко говоря. Мой отец, мой непреклонный, строгий и чёрствый отец только что извинился. Мне нужно время, чтобы это осмыслить.

Потом приходил Лёха. Наверное, у него был такой же взгляд, как и у меня. Безумное количество боли, досады и тоски. Мы просто смотрели друг другу в глаза, нам не нужно было разговаривать, чтобы выразить, что значила Соня для нас обоих. Я больше не стеснялся показывать свои слёзы. Вообще-то, мне было всё равно. И Ёлкин плакал вместе со мной. Я знал это, хоть он и сидел в этот момент лицом к окну. Он ушёл через полчаса, сказав лишь:

- Ты был один против четверых. Что ты мог сделать? - помолчав, Ёлкин добавил: - Я приду завтра.

И он пришёл. Я рассказал ему о Сане и о том, что Беззубый обманул всю свою старую команду. Лёха долго распалялся, ругая Тимоху на чём свет стоит. Это хоть как-то отвлекло нас.

- Мы будем жить дальше, - сказал Ёлкин. - И ты будешь жить дальше.

- Я уже слышал это. Ко мне приходил чёртов мозгоправ.

- И что? Ты понял? Ты будешь ходить таким месяц, год или два, но потом всё пройдёт. Понимаешь? Я тоже не верю, мне тоже хочется забиться в угол и выть, потому что она мне тоже была близка и дорога. Мне тоже страшно, и я тоже скучаю. Но это не ты упал с крыши. И ты не виноват, что это случилось с ней. Ты не знал, что будет даже в следующую секунду. Каким образом ты мог бы это предотвратить? Просто не делай себе ещё больнее и начинай переживать это.

Все они думают, что это так просто.

- Ты не должен был оказаться на её месте.

- Должен был.

- Нет, - Лёха встряхнул меня за плечи и с твёрдым взглядом сказал: - Ей бы не понравилось, что ты говоришь такое. Запомни: ты здесь и сейчас. Ты выжил, пройдя через множество трудностей. Это не ты упал с крыши, - повторил он. - Значит, так надо было. Поэтому ты не имеешь права убивать себя этими мыслями. Ты понял? Я тебе не позволю!

Он казался на много лет старше меня в этот момент. Где он берёт слова? Откуда он знает это? Почему ему известны мои чувства? Почему Лёха знает меня лучше, чем я сам? Кто он такой - человек, глядящий на меня мудрым взглядом, полным уверенности в завтрашнем дне, полным силы и мудрости, которая выплёскивается из него по капле и удивляет меня каждый раз. Он как спокойная река, глубокая и полная тайн, которая сперва кажется маленькой речушкой у истока, потому что ты обманываешься некоторыми его фразами, одеждой, поведением в обществе и его простотой. Но узнавая Лёху больше, ты понимаешь, что он не речушка и даже не река, он - целое море.

- Это слишком тяжело, - сказал я.

- Я знаю. Но мы станем сильнее, когда научимся с этим жить.

Пусть он будет прав.

Мне не позволили съездить на похороны Сони. Через два дня меня действительно выписали. Но, думаю, не столько потому, что мне больше не нужно было находиться в больнице, а скорее из-за моего подавленного состояния. Они решили, что дома в привычной обстановке мне будет легче.

Теперь я должен таскаться по дому без дела, но больше лежать из-за сотрясения, и чтобы лишний раз не беспокоить заживающие ушибы и срастающиеся кости. Тонны обезболивающего, без которого никак, неспособность нормально принять душ, пластыри на лице, даже когда дышишь, ноют рёбра. Урод за всё ответит. Отец позаботится. У меня было время подумать о том, что он сделал в больнице. Теперь я должен извиняться.

Две недели (мне так показалось, но могло быть как меньше, так больше) выпали из моей жизни и превратились в серую пелену. Я привык к лекарствам и без них чувствовал себя просто ужасно. Воспоминания, которые притуплялись, пока я находился в прострации, нахлынули с новой силой. Я отпросился съездить к Сониным родителям. Мамин взгляд был полон ужаса и жалости, но она позволила.

Я не представлял, что скажу им. Зачем я вообще решил вернуться туда, где всё произошло? Это бессмысленное хождение по стёклам туда-сюда. Никому лучше от этого не станет. Может, её родители ненавидят меня.

Для начала меня пустили в подъезд. Я поднялся на лифте, где чуть не задохнулся от накатившей паники, а Сонина мама уже ждала меня на площадке. У неё прибавилось морщин, волосы поседели, кажется, она даже похудела. Она молча затянула меня в квартиру, закрыла дверь и обняла тёплыми дрожащими руками. Мы стояли в коридоре и плакали. Мне показалось, что вместе с этими слезами что-то острое покинуло мою грудь. Может быть, это была накопившаяся боль, которой я не давал выхода пару недель.

- Возьми, - сказала Сонина мама, беря что-то прямоугольное с полки и протягивая мне.

Это была небольшая тетрадка, вся разрисованная и обклеенная стикерами. Посередине обложки было написано "София". Это её дневник. Я удивлённо взглянул на Жужину маму.

- Он лежал у неё в столе. К обложке был прклеен листочек, на котором она написала: "Обязательно показать Никите". Я подумала, что нужно отдать его тебе, - она замолчала и севшим голосом с новыми слезами на глазах сказала: - Я прочитала дневник. Почему она не сказала мне?

Она имела в виду то, что произошло на празднике, про травлю Сони в школе, про ее чувства.

- Я не знаю, - сказал я и сунул дневник под куртку. - Спасибо за него.

Ответом мне было объятие.

Уже дома в своей комнате, я открыл Сонин дневник плохо слушающимися меня пальцами и начал читать. Я испытывал такой спектр эмоций, такое странное чувство, будто она стоит рядом и говорит всё это сама. Я быстро бегал глазами по строчкам и не мог остановиться, пока не дочитал дневник до конца.

"Сегодня был самый ужасный день в моей жизни! Я никогда бы не подумала, что он на такое способен! Я больше не могу произносить его имя, не то, что писать. Я чувствую себя настолько униженной, использованной, почти убитой. Я долго не могла успокоиться, пока Никита обнимал меня в комнате наверху, а остальные занимались Этим. Я никогда не забуду того, что сделал для меня мой лучший друг. С ним я чувствую себя уверенно, свободно и легко. Теперь его руки всегда будут ассоциироваться у меня с безопасностью, самой сильной и надёжной защитой на свете".

Некоторые буквы были размазанными, видимо, от её слёз, капавших на страницу.

"Школа - это ад. Ещё никогда в жизни меня не называли таким количеством ужасных слов. Это так больно, будто они бросают в меня камни. А ведь я не виновата! Я ничего плохого им не сделала, я никому ничего плохого не сделала, ничего предосудительного! Мне никто не верит! Они меня ненавидят! Практически все не упустили удобного случая хоть как-нибудь меня оскорбить и задеть. Для них я шлюха! Я знаю, кто это сделал, кто придумал это! Я ненавижу его! Мне приходится скрывать слёзы при Никите и Лёхе. Мне так стыдно показывать им сообщения и рассказывать, какими словами меня называют. Это слишком. Я не знаю, как переживу этот день".

"Они догадались, что что-то не так. Я показала переписки и сорвалась прямо на улице. Я спряталась в Никитины руки. Мне кажется, только там я могу скрыться от всего этого мира, который так люто ненавидит меня".

"Я и подумать не могла, что они такие идиоты! Пойти на стрелку, чтобы бить друг другу морду! Ради чего? Мне легче думать, что все эти ссадины и синяки они заработали из-за своей глупости, а не потому что заступались за меня. Я действительно люблю их всем сердцем, они самые лучшие. Но я не могла не отчитать их. Никита даже сказал, что я мило матерюсь. М-да, блин".

Воспоминание о том, как она распалялась, крича на нас тогда, вызвало у меня улыбку.

"Что-то меняется. Я пока не понимаю, но во мне происходит перемена. Я всё ещё ем хлопья на завтрак, крашу губы своей любимой помадой и ношу полосатые варежки. Я всё ещё пытаюсь забыть тот ужасный день, пытаюсь не бояться, когда прохожу мимо других мальчиков, свистящих мне вслед или показывающих неприличные жесты, когда не видят Никита с Лехой. Но я чувствую..."

"Сегодня Никита дал мне обещание. Я так волнуюсь за него. Даже больше, чем за себя. Сейчас ему тоже тяжело. А ещё недавно один придурок из параллельного класса интересовался моим прайс-листом на услуги. Я притворилась, что не услышала, а потом всю перемену рыдала, заперевшись в туалете. Когда же это закончится?"

"Сегодня с самого утра всё пошло наперекосяк. Сначала я подпалила прядь волос утюжком, потом порвала колготки, в школе мне на стул положили жвачку, и это просто чудо, что я вовремя её заметила. Потом Никита рассказал, что к Лёхиной маме снова приставал её начальник. Мне так жаль, что ей в боссы попадаются такие уроды. После обеда всё вроде бы наладилось. Но в метро я порвала куртку. Идеальный день!"

"Иногда я задумываюсь: а какой меня видят другие? Неужели я действительно похожа на ту девочку, о которой судачит вся школа? Иногда я представляю, что та девочка - не я, а кто-то другой, незнакомый мне человек. Я думаю, как я воспринимала бы её. Издевалась бы я над ней? Ненавидела бы? Мне проще думать, что говорят не обо мне. Я отстраняюсь и погружаюсь в себя. Там очень страшно, но мне больше некуда деваться. Почему люди могут ненавидеть тебя не за что-то, а просто так, лишь из-за каких-то грязных сплетен? Я пытаюсь найти ответ, но думаю, его не существует".

"По кусочкам собирать себя утром в кровати, склеивать все расколовшиеся черепки, чтобы потом снова разбиться, вернувшись домой из школы. Это уже так же привычно и естесственно для меня, как чистить зубы по утрам и застилать кровать. Но с каждым разом всё сложнее".

"Я искупала Ветрова в бассейне, в который превратилась квартира Ёлкиных. Он такой смешной и очень милый. Когда он провожал меня домой, мы дурачились на льду. С ним я иногда забываю обо всём этом кошмаре. И мне не хочется отпускать его".

"Сегодня я приревновала Никиту к другой девушке. Это настолько дико и невозможно, что я сама пришла в полнейший шок. Мы друзья, у нас всё просто и понятно, мы помогаем друг другу советами и делами. Но я всё равно чувствовала разгорающийся огонь, злость на эту девушку и непреодолимую тягу утащить Никиту подальше отсюда, спрятать ото всех, чтобы ни с кем его не делить. Я пытаюсь разобраться, почему так происходит. Возможно, дело в том, что я испытываю к нему чувство благодарности, завишу от него, ощущаю себя в безопасности рядом с ним. Пожалуйста, пусть так и будет. Потому что я не могу влюбиться в Никиту Ветрова. Ещё никого это ни к чему хорошему не приводило".

"Я не могу смотреть ему в глаза после того, как он сказал: "Ну ты же всё равно любишь меня". Я растерялась. Я не смогла понять, в шутку он это сказал, всерьёз, или имея ввиду лишь нашу дружбу. Но теперь я точно убедилась кое в чём. Никита мне не друг. К друзьям такого не чувствуют".

"Я возненавидела эту Эльвиру с первой секунды, как только увидела её издалека рядом с Никитой. В красной куртке, вся накрашенная, накрученная, в обтягивающих джинсах. Я тоже принарядилась, но это ни в какое сравнение не шло с её видом. Я чувствовала себя малышкой рядом со старшеклассницей. Как бы я не старалась, Ветров не сможет думать обо мне не только как о друге. Маникюр, макияж, шубка, платье, кудри - всё это бесполезное. Все мои попытки впечатлить его - подожжённые, но не сумевшие разгореться спички. Я достаю одну за одной из коробка, пытаюсь поджечь, но ничего не выходит. В конце концов останется только пустой коробок, а значит, придётся либо рассказать ему всё как есть, либо выбросить все чувства на помойку.

Я пыталась настроить Эльвиру отрицательно по отношению к Ветрову, но это не сработало, а потом Никита накричал на меня. Мне хотелось встать и уйти, бросить в него чем-нибудь тяжелым, выплеснуть кофе в лицо этой курице, которую он позвал, не предупредив меня. Но потом, когда он уговорил меня на выступление и заиграл мою песню... Почему человек, лучше всех на свете знающий и понимающий меня, не замечает, как я хочу его поцеловать, как хочу объявить моим и только моим. Это так обидно, волнительно и ужасно. Я толком не могу заснуть ночью, а если засыпаю, то мне снится Никита, который то отвечает взаимностью, то смеётся надо мной, то перестаёт общаться. Наверное, больше всего я боюсь не второго, а третьего, потому что я нуждаюсь в том, чтобы он был рядом. И не важно, кем он меня считает: другом или своей девушкой".

- Прости, Соня, - прошептал я, прижимая её дневник к груди. - Прости, что был таким слепым и глухим. Мне так жаль.

Немного успокоившись и приведя дыхание в норму, я продолжил читать.

"Такое чувство, что попадать в нелепые и опасные ситуации - истинное призвание Никиты Ветрова. Я так сержусь... Нет, я в ярости! Когда он пришёл ко мне на выходных, и мы ушли в мою комнату, я хотела рассказать ему, что ячувствую. О, я была готова к этому! Руки дрожали, ноги подкашивались, но я была готова и почти сказала ему. Но когда он ляпнул эту дурость про угоны, когда признался, я забыла обо всём. Мне вдруг стало так страшно, хотелось одновременно и выгнать Никиту вон, и прижать к себе, никуда не пускать, чтобы он не попал в беду. Я разрыдалась и спряталась в любимые руки. Такие нежные и сильные, с длинными пальцами, которыми он перебирает струны гитары и мои волосы.

Если бы кто-нибудь сказал мне месяц назад, что так будет, я рассмеялась бы этому человеку в лицо. А тогда в моей комнате я кричала "Ненавижу!", била Никиту кулаками, пыталась пнуть, потому что он меня обманул, предал меня, нарушил обещание. Но потом, когда я успокоилась и сидела на кровати в кольце его тёплых рук, мне казалось, что весь мир вращается только вокруг нас двоих. И это прекрасно. До этого момента я никогда ещё не чувствовала ничего подобного..."

Я несколько часов сидел над её дневником, перечитывая Сонины записи обо мне, её переживаниях, страхах и желаниях. Иногда я зависал над какой-нибудь одной фразой, которая долго не выходила у меня из головы. Было больно от мысли о том, сколько времени вместе мы упустили. Сколько времени я упустил.

Самым ярким было воспоминание Жуковой о концерте в школе.

"Мои нервы - туго натянутая струна гитары, которая вот-вот порвётся. Я всерьёз опасалась, что меня закидают чем-нибудь вроде гнилых помидор, тухлых яиц или же просто ботинок и туфель. Парни выглядели уверенными. Я тоже старалась, но мандраж было не скрыть. Я видела на себе взгляд Никиты. Господи, именно этого взгляда я ждала столько дней! Я так мечтала, что он будет искать меня в толпе, протягивать руку, чтобы переплести наши пальцы, будет подбадривать с улыбкой на губах, от которой в моём животе начинают порхать бабочки. Я запрещала себе думать о том, что он тоже чувствует что-то подобное ко мне, но даже каждый раз отгоняя эти мысли и просто стараясь насладиться моментом, я всё равно надеялась, всё равно ждала.

Дальше началось безумие. Я не помню, что происходило до конца второй песни - одно событие перекрыло всё. Я пыталась не смотреть на Никиту, который только что сказал, что играет для меня. Я была так счастлива и в такой панике. Что бы это могло значить? Неужели…? Нет, так просто не бывает! Но всё-таки случилось.

Я услышала стук упавшей гитары и обернулась, а Ветров был уже совсем рядом и смотрел мне прямо в глаза, уверенно приближаясь. На его лице не было его излюбленной улыбки или напускного, как это часто бывало, равнодушия, или маски дерзкого парня, который считает, что нарушать правила - необходимость для его жизни, как движение для акул. Это лицо принадлежало человеку, который прятался внутри него все эти годы, что мы знакомы, человеку, который умеет признавать свои ошибки, утешать, поддерживать и любить. Его глаза сияли, словно два озера, а я тонула и тонула в них эти несколько мгновений, пока он не оказался так близко, что я почувствовала его дыхание на своей щеке.

Я думала, Никита меня обнимет, подняла руку, собиралась радостно улыбнуться и поздравить с отличным выступлением. Но он поцеловал меня. Он поцеловал меня в губы!Обхватил моё лицо ладонями и поцеловал. Его губы не были настойчивыми или робкими. Они были уверенными, мягкими и горячими. Он как будто извинялся за что-то, вымаливал прощение этим поцелуем. И у меня перехватывало дыхание от его прикосновения, от его губ и рук, от того, каким невероятным он был, каким невозможным и ещё вчера недосягаемым было всё это. Попросите меня назвать самый волшебный момент в моей жизни – и я назову этот".

Я долго сидел с влажными глазами, обнимая дневник и глядя в потолок. Я снова видел Жукову, стоящую передо мной на сцене, такую красивую и родную. Я снова боялся, меня снова охватывало волнение, я снова не хотел ничего говорить. Только извиниться, только показать ей, что она тоже мне небезразлична. Что она мне не друг, ведь к друзьям такого не чувствуют. Но теперь она так далеко, так далеко! И мне никогда больше не обнять её, не поцеловать и не заглянуть в глаза. Такие светлые и чистые, голубые, словно небо, неповторимые глаза.