Двадцать девятая глава. Явление феи

Я открываю глаза, а повсюду — ослепительная белизна. Пахнет хлоркой и ещё чем-то цитрусовым. Белый потолок, белые стены, белые кровати, запах ещё этот противно-удушливый, дезинфицирующий...

Поворачиваю голову — кто-то сидит в комнате на чистой убранной кровати, уткнувшись в книгу. Названия я не могу прочесть, так как книга лежит в руках почти горизонтально — мне виден только корешок сизого цвета. Очень толстая книга.

Я в больнице? Мотаю головой — я в больнице! Значит, я жива? Но кто меня сюда привёл? И что с Денисом? Было бы хорошо, если бы его поймали, тогда у меня не было бы причин так бояться.

Я пытаюсь сесть, но тело так ломит, что я издаю что-то вроде кряхтения — читающий на соседней койке поднимает голову.

— Стеня, ты очнулась? — спрашивает меня (меня!) она.

— Немез... — я вновь мотаю головой, коря свой язык за поспешность. — Надь, ты что тут делаешь?

— Если я скажу, что пришла сюда ради парня, ты мне не поверишь, — говорит Надя, откладывая книгу.

«Противостояние» Кинга. Я догадывалась — это же так просто! И, тем не менее, лучше окончательно узнать, чем догадываться. Надя давно без ума от Кинга, хотя читает его чрезвычайно редко, всё больше отдавая предпочтение фильмам, снятым по его книгам. Я же читала только пару его романов, которые не произвели на меня должного впечатления. Сейчас эта книга, лежащая на соседней койке чуть поодаль от Надиных рук, приковывала мой невольный взгляд.

— Я бы не поверила, если бы ты сказала, что пришла сюда по своей воле, — говорю я. — А уж в то, что ты пришла по вине Глеба, я поверю, не сомневайся.

— Значит, ты думаешь, что он настолько тебя любит, что посылает проведать тебя даже... меня? — спрашивает Надя, сцепляя руки, покоившиеся на коленях, в замок.

— Это ты его на верность проверяешь? — я усмехаюсь. — А где он сам? Если бы хотел тебе изменить, пришёл бы лично.

Надя фыркает, вновь берёт в руки книгу, но чтение у неё не идёт. Буквально через пару секунд она произносит:

— Его тут нет. И я не проверяю его на верность.

— Ты напряжена. Не волнуйся, Глеб не изменит тебе. Ну, по крайней мере, со мной. Если ты забыла, мы с ним в контрах. Подай мне водички.

Она машинально тянется к стакану, что лежит у кровати на тумбочке, я же с неким злорадством наслаждаюсь её задумчивой заминкой — стакан стоит так близко ко мне, что я сама могла бы дотянуться и взять его. Но лишний раз запрячь Надю — ни с чем не сравнимое удовольствие.

— Ты не знала? — спрашивает Надя резко. — Это он тебя нашёл. Сказал мне, что проследил за тобой. На тебя напал этот ненормальный — и Глеб вызвал скорую, а сам попытался догнать его, но тот скрылся.

Хорошо, что Надя не успела дать мне стакан — иначе я бы его выронила. Руки так обессилели, что упали на одеяло.

Я качаю головой, но скорее для того, чтобы убедить себя: это неправда. Это не так. Он... всё это придумал! Но для чего? Чтобы стать героем? Для кого? К тому же, я слышала, как меня звали — Фаня, Стефания... Это был его голос? Или мне показалось?

— Зачем ты пришла? — хмуро спрашиваю я.

После этой новости, которую принесла Надя, у меня пропало настроение — если оно было, конечно. Тело так ломит, Дениса так и не нашли, а я торчу в этой... больнице, не в силах даже пошевелиться. Раньше я была наивна, но зато не беспомощна. Теперь... всё перевернулось с ног на голову.

Надя передаёт стакан мне в руки, я залпом опрокидываю его, но до дна не выпиваю — уж слишком много воды для первого раза. У меня сильно пересохло в горле, аж до рези. Вода смывает неприятные ощущения подчистую.

— Я пришла со Светой, — говорит Надя с заминкой. — Но она ушла, сказала, что у неё срочная встреча, которую она не может отложить. Попросила меня посидеть с тобой — пока твоя мама не придёт со смены. Она скоро закончит, уже почти два часа дня.

Я обмякаю ещё раз, но теперь от сильного удивления, предшествующего простой и довольно обидной догадке — уж не пробыла ли я в отключке больше суток? Надя ловит стакан прежде, чем он разливается на кровать. Ставит его на тумбочку, пока я смотрю, как остатки жидкости облизывают стеклянные стенки.

— А сколько я спала? — спрашиваю я. — Ну, хотя бы примерно?

— Где-то около девятнадцати часов, — говорит Надя, считая по пальцам. — В половину восьмого ты поступила сюда, пару раз приходила в сознание, но вряд ли ты что-то помнишь. Тебе вкололи что-то — не помню, что конкретно, какое-то обезболивающее со снотворным эффектом, и с восьми вечера ты спала до часу дня. Ты просыпалась в семь утра, не помнишь? Меня не было рядом, мне Света рассказывала. Ты жутко материлась!

— Во сне?!

— Ага. С тобой рядом мама была. И Глеб ещё. Хохотали над тем, как ты это говорила.

— О, господи, — тянусь рукой к лицу.

— Да-да, «о, господи» тоже было! — Надя улыбается, а мне не до смеха.

Она вновь берёт книгу, но теперь не читает её, а лишь пролистывает начальные страницы. Я безразлично смотрю на то, как она это делает — зачем она это делает? А она вдруг произносит, даже как-то ласково:

— Знаешь, не так давно я начала писать в книгах. Это можно назвать чем-то вроде... терапии.

— Меня надписи в книгах только раздражают, — говорю я.

— Ну, может быть, — отвечает Надя задумчиво. — Пару недель назад я поймала апатию. Сильную. Скорее, это апатия поймала меня, а не я её, но это не важно — важно то, что несколько недель я не жила, а существовала. Словно бы та часть меня, которая могла быть счастливой, вдруг потерялась. Я начала видеть во всём бессмысленность и бестолковость. Ничего не радовало. Я запила — сильно. Глеб не даст соврать: мы чуть не расстались.

— Зачем ты мне это рассказываешь? — перебиваю я грубо. — Хочешь, чтобы я тебя пожалела?

— Мне не нужно ничьей жалости, — спокойно отвечает Надя. — Я просто... решила поделиться. Мы же...

— ...подруги. Я помню.

Надя вновь пролистывает книжку, словно ищет в ней ранее заготовленную речь. Я равнодушно наблюдаю за ней — все эти слова, какими бы искренними они ни были, не производят на меня ровно никакого впечатления. Мы с Надей уже давно разные, и, раз ей не нужна моя жалость, то я больше ничего не смогу ей дать.

— И тут я взяла книгу, которую бросила читать чуть ли не в прошлом году. «Противостояние». Слово-то какое говорящее, скажи, Стень? Его — нашими бы устами... Ну, не суть. Я просто продолжила читать с того момента, на котором остановилась, и вдруг поняла, что ничего не помню. И я стала листать начало, освежать в памяти имена, события, слова... Сама не заметила, как втянулась, начала читать сначала, взяла карандаш, стала подчёркивать имена и описания, потом поняла, что карандаш на бумаге почти не виден. Взяла ручку, стала обводить следы карандаша, потом появились мысли — их не было несколько недель. Такие новые, свежие. Я вписала их на полях. И такое удовлетворение получила! И смысл жизни, наконец, отчётливо стал виден. Теперь вот неспешно читаю, иногда возвращаюсь к пометкам, читаю их. И понимаю, что какая бы ни была жизнь, она проходит — и это не плохо, и не хорошо. Это нормально. Мы как-то говорили с Глебом о вечном двигателе, и когда он сказал, что гипотетически он возможен, я спросила: «А кто даст гарантию, что он будет работать вечно?», на что Глеб ответил: «Никто, потому он и вечен».

— Надь, — говорю я устало. — Чего ты от меня хочешь? Зачем ты пришла?

Ожидаю от неё чего угодно, кроме того, что она припадёт к моим рукам и, сжимая их сильно и с болью, проговорит:

— Я вижу, что у тебя тоже это. Апатия. Ты даже говорить хуже стала. Тебе нужно срочно найти что-то, что поменяет твои приоритеты. Как в «Божественной комедии»: «...чтоб в голове твоей мысль приняла другое направленье...»*

— Надя! — я трясу её за запястья, отчего её чёрные кудри треплются и закрывают почти всё лицо. — Без стихов, пожалуйста. Скажи нормально. Что с тобой? Ты как будто в секту вступила.

— Стень, — говорит она вдруг так, словно не было этого всплеска поэтической истерии. — Я со Светой пришла, я же говорю. Она попросила меня посторожить тебя, пока меня не сменит твоя мать. Да, практическую выгоду я тоже хотела иметь. Я пришла. чтобы помириться с тобой.

— Зачем?

— Ну, расставаться врагами как-то неправильно, согласись?

Ни за что не поверю в то, что Надя сама пришла мириться — первая! Да и какая в этом надобность, только если кто-то из нас не... И тут до меня внезапно доходит.

— Я что, умираю?! — взвигиваю я, цепляясь за Надю так, словно она способна спасти меня от неминуемой смерти, только вытащив с кровати.

— Нет, это не ты! — кричит она в ответ, пытаясь высвободиться. — Точнее... бляха.

— Ты умираешь?! — теперь я цепляюсь ещё отчаяннее.

Надя, наконец, вырывается, берёт в руки книгу и, смотря на меня как-то затравленно, выходит вон.

— Надь? — зову я. — Надя! Надя, вернись! Надя, я не знала, прости, НАДЬ!

Пытаюсь встать с кровати, игнорируя дикую боль во всех конечностях. В палату заходит медсестра и мама, последняя подлетает ко мне с встревоженным лицом и жужжащими вопросами о самочувствии. Я вырываюсь, когда меня вновь укладывают на кровать, я кричу как истеричка, когда меня успокаивают.

— Позовите Надю, верните её, верните, пожалуйста! — я плачу, я вырываюсь, я кричу.

Но все глухи к моим мольбам. Она ушла. Ушла, так и не помирившись со мной. Она говорила мне всё это для того, чтобы я поняла её, чтобы приняла её позицию, чтобы не пожалела — а посочувствовала. А я всё испортила, закрывшись наглухо в своих собственных чувствах, отказываясь принимать чужие — зачем они мне, правда же? А они нужны. Только так я могу помочь кому-то избавиться от части удущающих эмоций, я могу разделить эти чувства пополам, чтобы ноша была не такая тяжёлая.

Я тормоз.

Я лежу в этой палате, беспрестанно плачу, мысленно умоляя простить меня. Я думаю о смерти — очень много думаю о том, что вокруг меня жизнь как текла, так и продолжит течь даже после моей смерти. Надя права, о, в тысячный раз права! Меня на руки нежно подхватила апатия, заботливо отнесла в свою колыбель, из которой мне теперь не выбраться.

Что будет, когда я умру?

Не знаю, сколько проходит времени с того момента, как уходит Надя. Но я вижу, как за окном сгущаются тени — и в этот момент меня посещает Глеб.

Он неловко топчется на месте, не зная, как подступиться ко мне, что сказать, чтобы я приняла его и не оттолкнула. Я безмолвно наблюдаю за тем, как он неловко подходит к койке.

— Привет, — говорит он сдавленно. — Я книг принёс. Ты любишь... э-э... Пелевина?

— Ненавижу.

— Тогда я выбрал правильно.

Он выкладывает на тумбочку три книги, каждая из которых поражает меня своим сакральным флёром. Сначала на поверхность ложится толстый и внушительный том «Дон Кихота» Сервантеса, и я незамедлительно комментирую:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что всегда нужно сражаться. Даже если тебе кажется, что это бессмысленно.

— Мудро, — отвечаю с сарказмом.

Дальше на Сервантеса ложится томик Пелевина — «Жизнь насекомых». Смотрю со смешанным впечатлением.

— А тут что? — спрашиваю я. — Я — насекомое?

— Фань, — Глеб хмурится, — а ты умеешь не транслировать всё подряд на себя?

— Тогда скажи, что это такое.

— Ну, здесь смысл в том, что все люди — как бы не люди, а насекомые. И там есть любопытные диалоги о том, что все мы хотим лететь к свету, но именно в этот момент летим во тьму, или о том, что к насекомым мы относимся очень... жестоко, убиваем их, считая паразитами, хотя на самом деле даже простой комар живёт, лишь выполняя свою главную задачу во имя выживания: сосёт кровь. И всё в таком роде. Сложная метафора, тебе не понять.

— Ага, — отвечаю со скепсисом, — пока не прочитаю, ничего не пойму, да?

— Ты ничего не поймёшь даже в том случае, если прочитаешь, — отвечает он.

— Высокого же ты обо мне мнения!

— Я просто поддерживаю твою способность язвить. Мне это... нравится.

И Глеб извлекает другую книгу, такую мягкую и пухлую, что она обмякает в его руках, обнимая ладони. Он укладывает её поверх Пелевина. Я читаю название — и замираю от ужаса.

— Это что? — спрашиваю, хотя и сама вижу. — Ты с Надей сговорился?

— Что? Н-нет.

Пакет Глеб кладёт на соседнюю койку, садится рядом. Смотрит на стопку книг, переводя взгляд на меня. Надеюсь, он видит, насколько я недовольна.

— Нахера мне «Божественная комедия»? — спрашиваю я.

— Эту я не читал. Не знаю, — признаётся Глеб.

Я готова трясти его до потери пульса. Чтобы вытрясти всю эту дурь.

Тянусь к Пелевину, открываю на середине, пробегаю глазами строчки, хмурясь всё сильнее и сильнее. Книга исписана, внизу страницы вижу заметку про спарринг и спаривание — но смысл этой заметки так до меня и не доходит. Мне не хочется обижать Глеба, но злость, которая скопилась во мне после того, как Денис чуть не свёл меня в могилу, а Надя бросила, не дав возможности извиниться... Глеб не заслуживал такого отношения. И, чтобы не потерять последнего друга, я решила ничего не говорить.

Но он заговорил сам:

— Фань, это мои книги. Я читал их... последние два года. Это всё, что у меня есть. Ну, из бумажного, разумеется. Я подумал, что тебе захочется тут чем-то заняться. Считай, я поделился самым сокровенным. Не то чтобы это было так необходимо... я пойму, если ты откажешься.

Стиснув зубы, я натягиваю улыбку. От выбора книг мне физически становится нехорошо — с этим набором не развлечёшься! Но, тем не менее, если не читать книги, то хотя бы подсмотреть, что там в них такого пишет Глеб.

— А Данте? Зачем отдаешь, если не читал? — спрашиваю я, беря в руки пухлый том.

Талмуд целый.

— Не знаю, — признаётся он. — Два на покойника, а кроме этого у меня ничего нет. Я бы купил что-нибудь, но, сама понимаешь, это будет не то.

Я открываю на случайной странице и внезапно вижу пометку — одинокую, боязливую, словно сделанную наспех. Это меня удивляет — если Глеб книгу не читал, почему же он выбрал эту страницу?

А потом я понимаю, что выбирал, скорее всего, не он, а Надя. Залезла в его книги, выборочно прочитала что-то из Ада и решила, что всё в порядке. Но ничего не в порядке!

— «И мне сказал: "Чтоб в голове твоей // Мысль приняла другое направленье, // Сломи в лесу любую из ветвей"», — читаю я. — Вот дура!

— Ты? — спрашивает Глеб со смешком.

— Девушка твоя! Это она оставила тут пометки. Мне тоже что-то втирала про «Божественную комедию», а я и не поняла. Интересно, она только одну оставила?

И я судорожно листаю книгу, чтобы найти что-то ещё — какое-нибудь послание, быть может? Что угодно, что могло бы приблизить меня к моей Немезиде. При этом, пока я листаю книгу, меня не покидает стойкое ощущение, что это всё я уже видела — словно во сне. Чем-то книга Данте напоминала мою Фаму, вот только чем? Здесь нет ни гравюр, ни историй о любви, ни черной магии. А может?..

Открываю Рай, песня двадцать шестая, там тоже пометка и значок спирали — зачем он, я так и не поняла. Строчки с тридцать четвёртой по тридцать восьмую:

Вновь произнёс: «Желаю я, чтоб тыСебя теперь просеял сквозь другое,С мельчайшей сеткой чистой решето,Чтоб ты сказал, в какую цель ты метил,Натягивая лук свой».

И я невольно возвращаюсь к тому эпизоду своей жизни, когда Алексей Степанович ещё был в силах всё предотвратить — да я уже упёрлась рогом и всё испортила. Он тогда хотел всё остановить, хотел отдалиться от меня, пока я преследовала его, из-за чего весь его план — просеять себя сквозь другое — не рассыпался в прах.

— В какую цель ты метил... — бормочу я взволнованно, — натягивая лук свой...

— Фань, — Глеб касается плеча, а я вздрагиваю, — всё хорошо?

— Надя, — шепчу я, не в силах сдержать слёзы, — как она?

— Она хорошо. Сейчас лучше подумать о тебе.

— Она умирает. — Слеза обрамляет мою щёку дугой. — Почему она умирает?

Глеб аккуратно высвобождает Данте из нервно сведённых рук. Кладёт на тумбочку одной рукой, второй не перестаёт придерживать мои напряжённые ладони. Он выглядит спокойным, даже не просто спокойным — меланхоличным. Это пугает меня ещё сильнее — неужели ему её не жаль?!

— У неё онкология, но случай не настолько запущенный, как она думает, — говорит Глеб медленно. — Она немножко драматизирует. Не подумай, что я обесцениваю, нет, просто она после того, как узнала, впала в такую депрессию, что я подумал, что она загнётся раньше срока. Я ужасно испугался, но её мама меня немного успокоила: они сделают всё, чтобы её спасти. Так что прощается она зря.

— Она правда прощается? — спрашиваю я. — Она приходила ко мне, чтобы... помириться.

Глеб медленно касается губами моих запястий. Я не отстраняюсь — я устала отстраняться. К тому же, его прикосновения не доставляют мне никакого дискомфорта, напротив, я ощущаю странное спокойствие, разливающееся от сердца к конечностям.

— Ты любишь его? — спрашивает Глеб очень-очень тихо, я даже не могу быть уверена в том, не показалось ли мне.

Если бы меня спросили, кого я люблю — я ответила бы?.. Ай, к чёрту.

— Кого? — выдыхаю я.

— Дениса.

— Я его никогда не любила, — говорю я, вдруг понимая, что прикосновения Глеба носят не совсем дружеский характер. — А ты любишь Надю, Глеб? Глеб...

Он прикрывает себе глаза моей ладонью — и мне так нравится, что я могу это контролировать, могу в любой момент убрать ладонь или прижать её сильнее к его лицу. Он не сопротивляется. Он, кажется, в моей власти.

— Это было ошибкой. Я думал, что у нас с тобой что-то может получиться, тогда, на репетиции, помнишь? Я бросил Свету, потому что она меня абьюзила. А потом я увидел, что ты танцуешь с Денисом, а он целует тебя в шею...

Он не целовал, он лишь шептал тогда о том, чтобы я держалась подальше от его отца. Ценнейший совет, которому я не смогла толком внять.

— ...и я решил, — продолжает Глеб, — что перед старшеклассником мне не светит. Мне не хотелось быть одному, а тут Надя была рядом и ждала меня, и я... не хотел делать ей больно. Но, кажется, дав ей надежду, я только крепче впряг её в эту узду с болью. Не знаю, умрёт она или нет, но бросить я её не смогу. Я просто не посмею.

Я снимаю руку с его лица — каким бы сильным ни был соблазн прикоснуться к волосам, я не могу так поступить. Я несвободная, отнюдь нет. И он несвободный. Мы вместе — вновь похожи до ужаса, вновь оба вызываем жалость. Позади нас было много ситуаций, в которых нам было друг друга жалко.

— Уходи, Глеб, — говорю я, отворачиваясь.

— Стеш, — зовёт вдруг он — по имени! — и я невольно вздрагиваю, покрываясь мурашками. — А как бы ты поступила на моем месте?

— Не стала бы оставаться с человеком из жалости! — я взвизгиваю. — Надя сильная, а мы её хороним! Она ни за что не хотела, чтобы её жалели, а ты всё это время только это и делал! Я тебя ненавижу. Уходи. Уходи и больше не лезь ко мне.

— Прости меня, — говорит Глеб, поднимаясь с кровати. — Если хочешь, я...

— Я ничего не хочу. Уходи.

У двери он притормаживает, и это меня неимоверно бесит. Я готова кинуть книжку вдогонку, но на крики — а их кто-то из нас обязательно издаст — слетятся медсёстры, а я никого сейчас не хочу видеть.

— Ты ещё не выбрала, — говорит вдруг Глеб.

— Как будто у меня есть, что выбирать!

— Конечно есть. Ты думаешь, что несвободна. Но ты свободна. Выбирай.

И он уходит ровно в тот момент, когда я беру в руки Данте. Вновь этот проклятый Данте! Хочется порвать книгу в клочья.

Оставшееся время моего заточения я много думала, каждый раз приходя к мыслям о выборе, о смерти, о том, как жизнь завертится после того, как я уйду, да и куда завертится? Она будет идти по спирали, по одному и тому же сценарию, со всеми этими войнами, болезнями, голодами и смертями. Когда я умру, петь продолжат птицы — и деревья будут цвести. И люди будут беседовать меж собой о ненависти и любви.

Гуляю, вижу кривой сучок, нелепо торчащий из сухого дерева. Бездумно вырываю его, бросая под ноги.

Меня пару дней как выписали. Я прогуливаюсь вдоль набережной. Вижу мост — хватит ли у жениха духу перенести через такой невесту? Иду к нему, а дальше вы уже знаете — думаю, думаю, берусь за голову, сжимаю пальцами виски. Не знаю, что делать.

Даже страшно подумать, что бывает с теми, кто оказывается по ту сторону перил.

Нет, знаю. Нужно это прекратить. Все беды — из-за меня. Я посадила Алексея Степановича, я сломала жизнь Денису, я ужасно расстроила Надю и влезла в сердце Глеба против своей воли. Я стала главной виновницей как схождения Глеба и Светы, так и их расставания. Я даже маму вогнала в депрессию, от которой она никак не может избавиться.

Себя мне не жалко, но чувство жалости по отношению ко всем остальным ребятам растёт просто непомерно — и от него тоже нужно избавиться.

Я стала причиной очень многих бед. Запустила целую серию непоправимых катастроф. От этого нужно избавиться. Я перекидываю ноги через перила.

— Далеко собралась? — слышу бодрый голос позади.

Вздрагиваю, едва не падая носом вперёд. Меня подхватывают и опускают на доски моста.

— Ты ещё не пожила, чтобы умирать, — говорит девушка, смутно мне знакомая.

Потом я понимаю: это же та девушка, которая померещилась мне в Свете — она стояла с Алексеем Степановичем, спиной к нам. Почему-то тогда я подумала, что это фея спустилась на землю — слишком уж она выделялась.

— Какая разница? — спрашиваю я. — Моя смерть решит многие проблемы.

— А создаст ещё больше. Не глупи, Стеш, ты же не героиня подростковой драмы — или античной трагедии! Ни к чему все эти акты милосердия.

— Да кто вы вообще такая?! И откуда знаете моё имя?

Перебираю в уме всех знакомых. Может, это дочка Лили? Нет, вряд ли... Но она явно знает меня из школы, иначе откуда она могла бы меня знать? Выглядит как ровесница, может, лишь на пару лет старше. Может, мы учились вместе?

— Зови меня Мией. Люблю его. Кстати, если хочешь совета, то спроси его у меня — я дам самый лучший.

— Скромности вам не занимать, — бормочу я. — Какой же вы совет дадите, если ничего обо мне не знаете?

— Знаешь, — говорит Мия, — мне лень даже просить тебя обращаться ко мне на «ты». А насчёт знания... невооружённым взглядом видно, что ты несчастна — я ведь только что спасла тебя! Совет тебе не помешает: все твои друзья были правы, так что прислушайся к ним! Они очень хорошие подсказчики, да и вообще, весь мир — одна большая подсказка! Ходи, гуляй, смотри, может, к чему-то и придёшь!

— Это очень расплывчатый совет, — отвечаю я, действительно заинтересовавшись этой странной девушкой. — А конкретнее? Друзья сказали мне очень много вещей, которые я отрицаю.

— Надя посоветовала тебе взглянуть на ситуацию под другим углом, помнишь? «Чтоб в голове твоей мысль приняла иное направленье, сломи в лесу любую из ветвей». Ты сломала ветку, так что, можно сказать, твоя переоценка ценностей уже началась. Нужно только быть чуть-чуть повнимательней. Глеб притащил тебе кучу книг, даже объяснил, зачем — чего тебе ещё надо? Рекомендую начать с «Дон Кихота». Да, он тебя любит, это слепому ясно. Он будет тебя ждать — он всегда ждал только тебя. Он ждёт, что ты сделаешь выбор, но ему не так важно, какой. Наверное, подсознательно он уже знает, что ты выберешь.

— Мия, откуда ты всё это знаешь? — Я хватаю её за руку, но она деликатно высвобождается.

Увёртлива, как лиса.

— Я просто медиум. Знаю о тебе всё. Если хочешь действовать — реши проблемы своих друзей. И врагов, конечно, тоже. Их проблемы являются и твоими проблемами, так что ты не избавишься от этого, если не исправишь всё. Смерть же всё только усугубит. И да, если ты умрёшь, птицы петь не продолжат.

— Почему?

— Потому. Ты умрёшь — и твой мир умрёт вместе с тобой. Не думай, что тут один мир на всех. У каждого он свой, — она глубокомысленно поднимает указательный палец вверх.

Мы выходим с моста — и мне становится легче. Словно многовековой груз, сковавший спину и плечи, вдруг рассыпался мелкими камушками, что скатились по телу вниз. Я воспрянула духом.

— Ты, быть может, думаешь, что я сумасшедшая, — говорит Мия, бодро шагая рядом. — И ты не ошибаешься. Такая муть под силу только чокнутым. Я, кстати, впервые встретилась с тобой в школьном коридоре — помогала твоему учителю мыть доску. Ты меня увидела, но явно с кем-то спутала. Ещё злилась, что твой Алексей Степанович тащит к себе всяких рыжих девок.

Я внезапно с ужасом вспоминаю эту сцену — она так сильно прогнулась под неминуемым ходом времени, стёрлась до состояния карандашного наброска. Я помню, как стояла у подоконника, а сзади хлопнула дверь актового зала — и оттуда вышла рыжая девочка с тряпкой в руках. Я тогда подумала, что её существование только к лучшему — и так и было! Она могла бы нас спасти?

— А ещё я — это та самая девочка, на которую так стремилась быть похожа Светик, — продолжает Мия, тряхнув волосами. — Очаровать её было делом нехитрым.

— Мия, — решаюсь, наконец, спросить, — это ты была с Алексеем Степановичем в тот день? Мы прятались за гаражами...

— Удивительно, что ты сама до этого додумалась, — задорно отвечает она. — Да. Хотела посеять в тебе зерно сомнения. Я хотела это сделать менее заметно, но как вышло, так вышло. Надеюсь, ты не в обиде? У вас бы всё равно ничего не вышло — он бросил бы тебя, как только ты вышла бы из возраста нимфетки.

Я смотрю под ноги, но, к своему удивлению, не чувствую ни обиды, ни злости — хотя не так давно мне казалось, что я только их чувствовать и способна. Все эти отрицательные эмоции и чувства словно улетучились — и я чувствовала небывалую прежде лёгкость.

— Спасибо тебе, — говорю я совершенно искренне. — Теперь я знаю, где во всём этом я.

— Я рада, — говорит Мия. — Спасать тебя — моя главная задача. На данный момент. Ты, кстати, знаешь, что будешь сейчас делать?

— Да, — отвечаю непоколебимо. — Теперь-то я знаю.

_____*здесь и далее «Божественная комедия» цитируется в переводе Д.В. Минаева