Тридцатая глава. Наши оковы

Это разрешение выбить было трудно, но психолог, присутствующий со мной неизменно во время всех сессий дачи показаний, помог мне встретиться с Алексеем Степановичем. Сначала психолог тоже сопротивлялся моему решению, поэтому мне пришлось объяснить, что это нужно для моей терапии — сжигаю мосты, дескать, извини, не звони, и всё такое.

Мне страшно вновь оказаться перед ним — особенно сейчас, когда моё моральное состояние держится только молитвами Мии. Она предложила пойти со мной, но я отказалась — не хочу, чтобы она видела то, какие чувства вызовет во мне эта встреча. Скорее всего, я вновь буду плакать.

Моя очередь подходит достаточно скоро, я даже толком не успеваю как следует рассмотреть пупырышки на стенах, неаккуратно покрытые облупившейся краской.

Я прохожу, сажусь, ожидая его. У меня сильно дрожат колени; сложно концентрироваться, когда вот-вот приведут человека, испортившего тебе всю жизнь. Ещё и обвиняющего тебя в этом. Конечно, про вину я придумала сама — Алексей Степанович никогда не говорил мне, что я виновата в том, что его жизнь закончилась вот так. Но не говорил он мне только потому, что не успел. А передавать, вероятно, не стал. Я могла надумать много чего; вина — лишь вершина айсберга.

Его приводят, а я поражаюсь тому, как осунулось его лицо за последний год. Впалые щёки, седина в светлых волосах, пустой холодный взгляд, который внезапно останавливается на мне. Я привстаю, но тут же сконфуженно сажусь; мы же не на уроке, Стеша!

Он садится напротив. Я пытаюсь выдавить какие-то слова, но все мои мысли сейчас в хаосе, а оформить их во что-то цельное мешает гвалт голосов, витающих вокруг. Эта какофония звуков действует мне на нервы — тем более, что я так дрожу от нервов, что вот-вот упаду в обморок.

— Ты повзрослела, — говорит вдруг учитель.

Я мелко вздрагиваю, как от прикосновения. Его голос — всё такой же хрустальный, чарующий, бархатно-терпкий, как чифир, действует на меня гипнотически. Я бы назвала его галлюциногенным, если бы прикрыла глаза и не видела того, кто сидит напротив.

— Хотела бы я сказать, что вы совсем не изменились, но... — я тут же жалею, что сказала это.

— Но да, — подхватывает он, — я сильно опустился, я знаю. Изменился ли у меня цвет глаз?

— Что? — не понимаю.

— Когда человек опускается — ну, внешне меняется не в самую лучшую сторону, у него может измениться оттенок радужки. Посмотри, не изменился?

Помню ли я вообще, какого цвета у него были глаза? Вряд ли такой вопрос можно задавать девочке, что всегда стеснялась смотреть взрослым в глаза. Кажется, они были сероватые с голубым оттенком — но это я могу сказать только потому, что смотрю на него прямо сейчас.

Он смотрит на меня зачарованно. Я — безрассудно и дико.

— Они такие же, — говорю я с сомнением в голосе. — Кажется.

— Ну, тогда ты вполне можешь сказать, что хоть что-то во мне совершенно не изменилось, — он усмехается.

Мне совершенно не нравится эта усмешка — словно бы то, что он сидит за свои злодеяния, его ни капли не беспокоит. Так почему я должна беспокоиться?

— Вы вините меня? — спрашиваю я резко.

— Это всё, что ты хочешь узнать от человека, которого любишь? — бормочет он.

Вопросом на вопрос — так в его стиле. Ещё и провокация. Я не попадусь, думаю я, но тотчас же попадаюсь.

— Я не люблю вас, — его ухмылка заставляет меня шипеть. — И вы не ответили на мой вопрос.

— Задай его ещё раз, — заискивает он.

Может, он сошёл с ума? Я слышала, что педофилов в тюрьме сокамерники карают особенно жестоко. Мне всегда это казалось таким глупым — вы все сидите за преступления, но каждый из вас считает, что убийство, или изнасилование, или растление малолетних, или что-либо ещё, совершённое другим человеком, намного хуже того, что сделал именно ты. Не удивлюсь, если учителя карают такие же педофилы, как и он. Есть в этом особая тонкая ирония нашей жизни — мы бьём и задеваем, осуждаем именно тех, кто больше всего похож на нас.

— Вы вините меня в том, что я испортила вам жизнь? — терпеливо повторяю я.

Даже если он со мной играет — плевать. Ответы мне нужнее. Спокойствие моё будет зависеть от того, что он скажет.

— Честно, Си, ты знатно так подпортила мне жизнь. Появилась в моём поле зрения, затмила мой разум совершенно. Я уже говорил тебе, что ты очень светлая и чистая девочка? Ты всегда будешь такой — до самой смерти. И ничто в тебе этого не отнимет. Не смогут отнять. Даже такие, как я. Я часто думал — в чём твой секрет такого соблазнения? Не нимфетка же ты набоковская, в самом деле? Есть в тебе что-то от дьявола — и это никоим образом не идёт вразрез с тем, что я сказал о твоей чистоте. Думаешь, дьявол грязен? Отнюдь. Есть грязь, которую определяет мораль, а есть... некая другая грязь. Ей тебя не запятнать.

Видя, что я хочу прервать его поток бессмысленной и пустой болтовни, он выставляет руку вперёд в предостерегающем жесте, а сам повышает голос — я не перебиваю. Хорошо. Посмотрим, куда это нас приведёт.

— Да, я уже говорил, — продолжает он, повысив тон, — что ты испортила мне жизнь, но винить тебя в этом я не могу. Ты не виновата в том, что существуешь. Никто не виноват в том, что он оказался там, где оказался. Тут скорее вина на мне — я не смог удержаться. Хотел, пытался, но интерес пересилил остережение. Вина того, что я оказался здесь, скорее, на обстоятельствах нашей встречи. Интересно, как бы сложились наши жизни, если бы мы не встретились? Ты бы осталась девственницей до самой старости? Или начала бы спать со всеми подряд?

— Прекратите, — сквозь зубы осекаю я его.

Даже в такие моменты он не перестаёт думать о том, чтобы меня кто-нибудь поимел. Ублюдок.

— Не нравится? — спрашивает он со смешком. — Несмотря на то, что я теперь здесь — по твоей милости — я рад, что был твоим первым. И единственным, стало быть?

Сжимаю кулаки. Я так надеялась, что он раскаивается или хотя бы сожалеет о том, что воспользовался моей неопытностью и наивностью, но, видимо, тюрьма окончательно затемнила его разум. Я думаю, он не признается в своей вине больше никогда.

— Нет, — едко отвечаю я, — вы не единственный. Ваш сын...— О, передал ему тебя в наследство! — отшучивается он.

— Он в розыске, — резко прерываю его начавшийся было смех. — Он сядет, если его поймают.

— Оу, значит, за нашим домом слежка?

— Типа того.

Алексей Степанович молча буравит меня взглядом — и я физически его на себе ощущаю. От прикосновений мне дурнеет, особенно от таких липких и душных, как у него.

— А у Влады были? — спрашивает вдруг Алексей Степанович.

Что-то внутри меня ёкает. Я широко распахиваю глаза — словно это поможет мне получше разглядеть его дальнейшие пояснения.

— Влады? Н-нет.

— Ну что же вы? — вновь издаёт короткий смешок. — Она всегда его покрывает. Всегда! Когда нашкодил, а я разозлился — всё время к ней убегал. Это его подружка.

— Просто подружка?

— Ревнуешь?

— Просто интересуюсь.

— Ну, кажется, они встречались. Не знаю, что сейчас.

Я понимающе киваю, хотя и не понимаю в этом совершенно ничего. Если всё это время у него была Влада, то зачем ему была нужна я?

— Спасибо, что сказали, — говорю вполне искренне.

— Ты пощадишь его? — спрашивает он спустя некоторое время. — Вы же, кажется, были любовниками.

— И что?

— Должно же у тебя остаться хоть немного благоразумия?

Я резко встаю, упираясь руками в столешницу. Если бы не охрана, стоявшая неподалёку, я бы ударила его чем-нибудь.

— Во мне не осталось благоразумия после вас, — говорю, стремительно закипая от гнева. — Я так долго молчала о нашей связи, о ваших приставаниях, но не потому, что боялась публичного осуждения или вас. Я не хотела быть виноватой.  Я не пошла в суд, хотя должна была, а знаете, почему? Мне стало вас жалко. Вы такой жалкий! Мне всегда было жалко вашу сердечную ко мне привязанность, жалко вашего сына, жалко вашего будущего, поэтому... поэтому я вас всегда щадила. Глупая была, вероятно, настоящий тормоз. Но теперь я стала умнее — вы не дождётесь пощады.

Я отталкиваюсь от стола и медленно отхожу, глядя ему прямо в глаза. Серые. Льдистые. Он внимательно — зачарованно — наблюдает за моими губами.

— И сына вашего я не пощажу. Свидание окончено.

И я ухожу. Вот так просто, в тишине. Даже смешно — столько пафоса на пустом месте. И всё-таки, мне нужно было это сказать. Иначе я не смогла бы решить эту проблему.

Наконец-то у меня появилась возможность всё это предотвратить.

***Надя сидит во дворе на качелях — я тайно наблюдаю за ней с лавочки. Не знаю, почему бы мне просто не подойти к ней, чтобы поговорить — наблюдать отсюда как-то спокойнее. Она сидит ко мне спиной и, кажется, даже не думает оборачиваться.

У неё немного отросли волосы, хотя и не утратили своей упругости и кудрявости — по-прежнему обрамляют её голову чёрной объёмной шапкой. Всегда завидовала этим волосам, мои-то — пусть и светлые — очень жидкие и прямые, как палки.

В её движениях нет и намёка на болезнь. Словно все мы всё неправильно поняли, а она вовсе не при смерти — лишь играет роль, в очередной раз. Да, Наде всегда это нравилось: играть роль. Притворяться богиней. Она была для меня богиней — да что уж там, она и сейчас богиня.

И я решаюсь. Встаю со своего места, нетвёрдыми шагами иду к ней.

— Надь, — зову, и внезапно замолкаю.

А что говорить дальше? Надь, а что говорить?!

Она оборачивается, на лице — нехарактерный для её мордашки испуг. Никогда не видела её настолько потерянной и испуганной. Теперь-то вижу, что болезнь поедает её если не снаружи, то изнутри: под глазами пролегли синие полукружья, улыбка сползла к подбородку, посерела кожа, а огонь, застилающий ей взгляд в детстве, словно был кем-то сворован.

— Привет, — говорит она звонко. — Тебя давно выписали?

Она смотрит на меня без стеснения — и только тут я замечаю, что цвет её глаз несколько изменился. Не то потускнел, не то выцвел... стал ощутимо другим. От этого мне сильно не по себе — но я скорее отрежу себе язык, чем скажу ей об этом.

— Давно, — говорю скомкано. — Прости меня. Ну, за ту агрессию. Я не знала о твоём здоровье.

— Ты называешь это здоровьем? — усмехается она криво. — Это какое-то проклятие. Словно Боженька наказал меня за излишнюю стервозность.

— Ты правда так думаешь?

— А стала бы я тогда это говорить? Стень, не тупи.

Я сдавленно улыбаюсь. Её манера общения, мне кажется, не изменится даже в том случае, если надя вдруг решит принять ислам. Да что угодно принять. Надя ведь не из тех, кто принимает что-то — так что это уже будет её кардинальным изменением.

Она беззастенчиво разглядывает меня, но я не могу сказать, что меня это смущает. Напротив, мне хочется даже покрасоваться перед ней — чтобы она впитала мой образ глазами, чтобы отпечатала его в памяти, как самый ценный оттиск — и чтобы я всегда была под коркой её сознания. Я хочу этого. Она должна меня помнить до самой смерти.

— Надь, — говорю, а сама тянусь к её рукам. — Как ты?

— Нормально, — просто говорит она, словно бы мы случайно встретились много лет спустя. — Познакомилась с одним мальчиком. Он выручает меня. Кажется, я ему нравлюсь... ну, насколько может нравиться такая, как я.

— Ты всегда всем нравилась.

— Но не так, как ты, Стень. Ты словно излучаешь свет.

Я не могу избавиться от множественного дежавю. Качаю головой, отрицая её слова и одновременно с этим отгоняя призрачное наваждение.

— А как же Глеб? — спрашиваю я.

— Мы расстались друзьями. Мне больно, но я не держу зла — он ведь не любит меня. А вот тот мальчик наоборот... Разве не это самое ценное? Держаться тех, кто тебя любит, и отпускать тех, кому нужнее другие.

— А ты сама — кого любишь?

— Я думала, что Глеба. Сама понимаешь, я протащила эту симпатию через всю школу — прямо как ты свою обиду на него же. Но это было скорее духом соперничества — если бы на горизонте не появилась Света, я бы забила. Если честно, я не понимаю, почему накинулась на тебя из-за Глеба и Дениса, они были не достойны того, чтобы ты умирала по их вине.

— Ну спасибо, — я пытаюсь смеяться, — надеюсь, это ты так извиняешься.

— Ага. Считай, что так. Ты всё равно извинилась первая.

Оставаться сукой, несмотря ни на что — вторая её неизменная черта, наряду с манерой речи.

— Значит, никого не любишь? — спрашиваю немного боязливо.

Мне кажется, она пытается уйти от ответа.

— Ну, этот мальчик мне интересен. Может быть, у нас и получится что-то прежде, чем я...

Она вдруг начинает плакать, а я, по-прежнему удерживая её за руки, отскакиваю, как ошпаренная. И тут же жалею об этом — она может подумать, что я брезгую, или что я испугалась, а я и в самом деле испугалась! Но ещё я попыталась освободить ей руки, чтобы она смогла стереть слёзы.

Я тянусь к сумке, но там лишь влажные салфетки. Предлагаю ей, она смеётся сквозь слёзы, но не отказывается. Вскрываю упаковку, достаю сразу две (случайно), судорожно протягиваю ей.

— Стень, я же не фарфоровая, — говорит она, промакивая щёки. — Прекрати меня бояться.

— Прости, прости, я просто... не хочу обидеть тебя своими действиями.

— Ты меня не обидишь, если будешь вести себя так же, как вела до того, как узнала о моей болезни. Расслабься.

И я стараюсь расслабиться, но её мимолётный залп плача не на шутку меня тревожит. Часто ли она так делает? Судя по всему, часто, ведь теперь она вновь совершенно спокойна. Не представляю, сколько слёз она в себе держит — и сколько вот-вот готово прорваться наружу.

— Л-ладно, — говорю. — Тогда я сделаю так.

Я порывисто её обнимаю, прижав к себе так крепко, что у нас обеих перехватывает дыхание. Надя роняет салфетки, а потом утыкается носом мне в плечо — я слышу всхлипы.

— Мне было бы лучше, — бормочет она, — если бы ты иногда писала мне. Неважно, что. Хотя бы просто о том, что ты покушала, или что сделала. Это... успокаивает меня.

— Хорошо, я буду, — отвечаю я с сжавшимся до точки сердцем. — Я тебя не брошу.

— Он тоже так говорил.

— Ему не стоило тебе ничего обещать.

Понимаю, о ком она — о Глебе. Вероятно, он говорил ей то же, что и мне. Вот только... зачем?

— Он не обещал, — вновь всхлипывает она. — Поэтому я не злюсь.

— А я обещаю.

Если вам так интересно, как сложилась Надина жизнь после этого разговора, то я намекну. Но только совсем немного!

В того парня она всё-таки влюбилась. Бесповоротно.

***Спустя несколько дней Мия приходит ко мне домой с такими словами:

— Его поймали! Пляши, подруга.

И деловито садится на диван рядышком. Я, с ног до головы укрытая пледом, смотрю на неё искоса.

— Кого?

— Дениса. Он был у Влады. Прятался в шкафу. Такая умора. Не хочу тебя огорчать, подруга, но такая скорая и оперативная поимка этого хрена случилась не потому, что он напал на тебя и изнасиловал.

От неё пахнет персиками. Я расслабляюсь под чарами этого аромата. Словно заметив это, она достаёт баночку с твёрдыми духами и обновляет аромат.

— А почему? — спрашиваю я.

— Он был соучастником убийства.

— Надеюсь, ты это не только что придумала, — ворчу я.

— Нет, этот твист я знала уже заранее! — она смеётся. — Он помог этой Владе избавиться от её матери — ну прямо история Диди и Джипси! Хороший сюжет, но не для отдельной книги.

Она вдруг выдыхает. Словно бы с облегчением. Не могу налюбоваться тем, как просто у неё разрешаются все проблемы — словно бы она сама их выдумывает, а после разрешает фантастическим образом. Она точно фея.

И почему она не могла появиться в моей жизни ещё раньше?

— Теперь, когда ты можешь спокойно гулять по улицам, — задорно говорит Мия, — время подумать о выборе, который ты должна сделать. Кстати, как поживает твоя мама?

— Сессии с психотерапевтом идут ей на пользу, — отвечаю я лениво. — Мне, кстати, тоже.

— Быть честной с психотерапевтом — это самое важное, — отвечает Мия, вставая и разминая спину. — Ну что, пройдёмся?

— Куда?

— А куда решишь. Вперёд!

Она натягивает ветровку, то и дело подгоняя меня. Я натягиваю свитер, кожанку, плотные джинсы, крашусь, расчёсываюсь, одалживаю у Мии духи — она смеётся, когда я пытаюсь пальцем набрать немного воска.

Мы спускаемся в подъезд и выходим в ранний вечер. Накрапывает дождик.

— Ну, вот, — говорит Мия с грустью. — Не очень у феи получается контролировать погоду. К слову, дождь символизирует скорую встречу. Как думаешь, он пойдёт?

— Дождь-то? Уже можно сказать, что идёт. А насчёт встречи... может, твои наблюдения не безосновательны.

Люди словно исчезли — вокруг ни души. Только я и моя странная, до неприличия странная подруга.

— Да уж, — бормочет Мия, хмурясь от дождя. — Наши оковы иногда мешают нам жить. Но, знаешь, в чём прелесть? Разрывать их — да, согласна, есть такие, которые лучше оставить на себе, ведь у каждого человека должен быть крест, который он должен нести. Но если эти оковы на тебя навесили другие люди... надо избавиться. Нельзя позволять другим ограничивать нашу и так ограниченную свободу. Ты часто думаешь о том, что у тебя нет воли делать что-либо, но это далеко не так, моя дорогая Золушка. Видишь, как легко ты справилась с трудностями! Говори себе почаще о том, что ты сильная — и это действительно прибавит тебе силы.

— Наши оковы, — усмехаюсь я. — Моя удача часто не позволяла мне разрушить их. Я была словно... связана. Привязана душой и телом к школе, к тому паукообразному чудовищу, к своей Немезиде... Я часто видела Дыры, природу которых не понимала. Может, это настоящий мир смотрел на меня сквозь них? Как в «Матрице»!

— Давай только без «Матрицы».

— Ладно. Просто хотела тебе сказать, что от одного желания оковы не разломятся. Нужно же ещё сделать так, чтобы удача встала на твою сторону. Чтобы появился кто-то... ну, кто-то вроде тебя. 

— Дай бог, тебе повезёт, — говорит Мия, укрываясь от дождя рукой, — справляться с дальнейшими проблемами без моей помощи.

— Ага, — отвечаю я с сарказмом. — Вот только с парнями мне никогда не везло.

— Это потому, что всегда они выбирали тебя, а не ты их. Никто не гарантировал того, что ты не будешь вкусной наживой для маньяков и абьюзеров! Даже я.

Волосы начинают прилипать к лицу — становится холоднее, поэтому мы обе неосознанно начинаем идти быстрее.

— Справедливо, — киваю я. — Теперь я готова начать новую жизнь. Жизнь, полную радостей и счастья!

— Кажется, ты собираешься встретиться с Глебом? — Мия смотрит на меня лукаво.

— Кажется, я собираюсь наконец-то выбрать своё счастье самостоятельно, — улыбаюсь я.