Двадцать седьмая глава. Оправдание любви или насилию

— Тебе что-нибудь нужно? — заботливо спрашивает мама, пока я, откинувшись на спинку кресла, буравлю глазами потолок.

Перевожу взгляд на маму, при этом не могу как следует сфокусироваться на её лице, вот и выходит так, что я смотрю куда-то мимо.

— Нет. Ничего не хочу.

Она уходит на кухню, и я слышу, как гремят тарелки, стаканы, банки, как хлопает дверца холодильника, как хлопают шкафчики, как стучит по доске нож, с хрустом нарезая свежие овощи. Эти звуки, наполненные повседневностью, такой серой и невзрачной, внезапно расслабляют моё уставшее от тревог сердце. Я поджимаю под себя ноги, накрывая их свалявшимся от времени и стирок пледом, и, прикрыв веки, позволяю себе задремать.

Не знаю, сколько я сплю, и что мне снится. Ничего, быть может. Я так растворилась в призрачном ощущении блаженства, что сейчас вряд ли могу понять, сколько времени пребывала в нём. Мне хочется пить, но идти никуда не хочется.

Я бы позвала маму, но повышать голос ради этого не хочется тоже — только лежать и смотреть в пустоту.

— Стеша, — мама словно чувствует, что я хочу у неё что-то попросить, — к тебе Денис пришёл. Впустить?

Я киваю, а вдогонку прошу стакан воды. От этой новости — что Денис пришёл меня навестить — всё нехорошо как-то сжимается. Словно бы мы с ним условились о том, что ему запрещено заходить на мою территорию. А он всё равно пришёл. Законы для него не писаны, вот что я могу сказать.

Он робко входит, прежде всего осматривая меня, моё состояние. Я, наверное, выражаю такое сильное равнодушие, что Денис вмиг успокаивается — не плачет, не дрожит, и хорошо.

Он передаёт мне в руки стакан с водой. Боязливо. Я принимаю, но лишь в самый последний момент в голову закрадывается шальная мысль: а может вздрогнуть, опрокинуть на него стакан и напугать тем самым? Но момент упущен. Да и кем бы я была после такой эскапады?

— Как он? — спрашиваю я тихо, чтобы мама не услышала.

Она продолжает что-то резать на кухне — стук ножа становится похож на метроном.

— А ты как думаешь? — спрашивает Денис хмуро. — Он в полной жопе, и он это понимает. Против него дали показания ещё две девочки. Сейчас они, правда, совершеннолетние, но на момент совершения соития им было лет по шестнадцать.

— Так себе для педофила, — говорю я, усмехаясь в стакан — он мгновенно запотевает. — Мог бы и помладше выбрать.

— Очень смешно, Сиш, — отвечает Денис, словно бы обидевшись. — Ты временами хуже яда.

— Имею право.

— Нет, не имеешь. Как же позиция жертвы?

— Позиция? Я жертва! Без всяких позиций. Ты так говоришь, словно я должна отыгрывать роль жертвы, но я ведь и есть жертва, и как бы я себя ни вела, это ничего не должно поменять, понял? Я против «позиций».

— Ладно, ладно, — отвечает он со вздохом. — Но в наших отношениях ты реально словно бы строишь из себя жертву. Тебе ведь понравилось.

— Строить из себя жертву или спать с тобой?

— Хм, наверное, и то, и другое.

Он смеётся, но мне теперь не смешно. После вечера, проведённого вместе, я несколько дней не могла прийти в себя, а всё потому, что всё казалось чрезмерно неправильным, словно бы я не должна была поступать так, как поступила. Я ведь только что засадила его отца за решётку. У меня всё ещё просят показания о тех случаях, когда Алексей Степанович домогался меня и когда изнасиловал. И тут же я вновь окунаюсь в этот порочный омут — и с кем же? С его сыном! Словно это я сексуальный маньяк, а не он.

Денису же на это всё словно плевать с высокой колокольни — он был бы и рад переспать со мной повторно, если бы я не ограничила наше общение почти на целую неделю. Я просто сильно испугалась — но чего?

— Мне не нравится, — отвечаю я резко. — Ни первое, ни второе.

Дэн заметно меняется в лице. Оно вытягивается, являя живописную пантомиму удивления, смешанного с разочарованием. Мне даже смешно становится от того, насколько он обескуражен моими словами.

— Значит, шанса мне не дашь? — спрашивает он. — Я ведь из-за тебя отказался от собственного отца!

— А у меня, — перебиваю я, — вообще нет отца. Но ради тебя я бы тоже от него отказалась — будь он педофилом, конечно. Денис, скажи мне, чего ты хочешь? Чтобы я была твоей?

Он потрясённо кивает, хотя мне начинает казаться, что спроси я что угодно другое, реакция была бы та же самая.

— Тогда отбери меня у своего отца. Ну так, для начала.

Я ещё не понимала, почему все мои слова, действия, мысли, всё моё — направлено на то, чтобы кого-то задеть. Я не могла этого понять, потому что травма, случившаяся со мной, заблокировала все выходы к самоанализу — я могла лишь выстроить защитный механизм, который обезопасил бы мою психику от дальнейшего разрушения. А что ещё может быть лучшей защитой, как не нападение? И я стала нападать, нападать как зверь, с остервенением разрывая плоть и ломая кости. Я стала монстром.

Нет, меня сделали монстром.

Я не требовала к себе сочувствия, напротив, моя звериная натура словно бы запретила мне вызывать жалость, вместо этого я мысленно вывешивала головы нападающих на пики — чтобы все видели, как опасно связываться со мной. Опасно брать штурмом.

— Сиш, ты, кажется, не понимаешь, что я... я люблю тебя. А ты отказываешься? — вопрошает Денис, вдруг хватая меня за руку.

Я вздрагиваю, машинально отставляя стакан на столик рядом. Это его движение не вызывает во мне злости, хотя я и раздражена донельзя.

— Не отказываюсь. Но твои поступки меня раздражают. Временами ты меня до жути пугаешь.

— Ещё скажи, что я стал похож на своего отца, — бурчит он.

Я опускаю ноги на пол — и им мгновенно становится холодно, даже плед не спасает. От злого взгляда Дениса, кровожадно блуждающего по мне, мне становится неприятно и зябко вдвойне.

— Я так не скажу, — говорю я спокойно и медленно. — Но и ты пойми, что я сейчас не в состоянии... быть с кем-то.

Денис встаёт и отходит в другую часть комнаты. Садится на диван, точнее, не столько садится, сколько обмякает, растекаясь по дивану лужицей. Это было бы забавно, если бы весь вид Дениса не выражал глубокую трагичность.

Я вновь поджимаю ноги, наслаждаясь охватившим их теплом. Меня вновь клонит в сон — я готова просидеть в такой позе целую вечность.

— Я плохо знаю своего отца, хотя он — буквально всё, что у меня есть, — говорит Денис после небольшой паузы, за время которой я успеваю даже прикрыть глаза. — Он был учителем, и, пока я был совсем мал, он говорил, что встречается с девочками в качестве репетитора — он же технический университет заканчивал, мог бы быть отличным математиком. Но, видимо, ничто его так сильно не заботило, как девчачьи прелести. Когда я перешёл в старшую школу, я узнал, что его интерес к девочкам нельзя назвать сугубо деловым. Они приходили к нему тогда, когда я был ещё в школе. И уходили сразу после моего прихода. Некоторых я провожал до дома, некоторых — только до главной трассы. Их было не так много, как ты думаешь — если тебя это беспокоит. Около четырёх. Ты самая младшая среди них. Чем-то ты, видимо, зацепила моего отца, раз он решился погубить себя... и тебя тоже.

— Как давно он занимается... репетиторством? — спрашиваю я, с трудом распахивая глаза.

— С третьего класса. Моего, разумеется. Будучи в третьем, я не понимал, что конкретно он делает с девочками, но перейдя в шестой, понял вдруг. Такой скандал устроил, ты бы видела! Жаль, что ему всё равно было. Он просто попросил меня ничего не делать, чтобы нас не разлучили. Я испугался и молчал. Потом стал находить во всём этом некий интересный спектакль — кому расскажешь, не поверят. Когда я перешёл в седьмой, я встретил тебя. Ты пряталась за углом, пока я говорил с папой. Ты была растрёпана и напугана — я и подумал, что, быть может, это как-то связано с отцом. Я пошёл в актовый зал, хотя отец сопротивлялся, будто что-то там прятал. Но я настоял, я зашёл, а там — пусто, только стакан валяется на полу. Смотрю на отца, а у него облегчение на лице, представляешь? Я тогда был уверен в том, что кто-то был в актовом зале, но кто? И я вспомнил о тебе.

— И потом на дне самоуправления ты вновь вспомнил, — лениво бормочу я, глядя на него сквозь полуприкрытые ресницы.

Он кивает:

— Да, я вспомнил. Но осознал я слишком поздно.

— Ты просил меня не подходить к твоему отцу. Ты тогда всё осознал?

Он кивает.

— И... что именно ты осознал? — я зеваю.

Вряд ли он скажет что-то, чего я не знаю, думаю про себя, смотря на то, как он сминает пальцами джинсы. И всё-таки, он меня удивляет:

— Что те девочки, которые приходили на репетиции, были лишь предпосылкой к тебе.

Сон словно рукой снимает. Я приподнимаюсь, часто и быстро моргая, а потом тру глаза, приговаривая:

— Погоди-погоди-погоди, повтори: что?

— Он увидел тебя первоклашкой, Сиш. И ты ему понравилась. А потом он стал чувствовать к тебе сильное половое влечение, и, чтобы хоть как-то погасить его, он начал встречаться с девочками постарше тебя — более безопасный возраст для секса, не находишь? Он приглашал девочек из другой школы, чтобы его не обвинили в злоупотреблении должностными полномочиями, а ещё в его постели бывали и совершеннолетние девочки — в самом начале. Он понял, что это его не удовлетворяет в должной степени. И он стал снижать возрастные рамки, пока не дошёл до тебя. Ты думала, что единственная у него, но это не так. Быть может, потом ты подумала, что таких как ты у него — вагон и маленькая тележка, но это тоже не так.

— Ты же не пытаешься мне сказать, что всё, что он делал — в том числе и с другими девочками — было сугубо из-за меня? — спрашиваю я дрожащим голосом.

— Не знаю. Я говорю так, как говорю. Я не пытаюсь тебя обвинить, и уж тем более не пытаюсь его оправдать...

— Как можно оправдывать насилие любовью? — перебиваю я.

Денис словно обжигается моими словами. Он ещё некоторое время приценивается ко мне, следит взглядом за тем, что я скажу дальше, но я молчу — и он продолжает, уже аккуратнее, но твёрже:

— Ты права, это нельзя ничем оправдать. Но я лишь хочу установить мотив. Мотивы не оправдывают действий, они лишь мотивируют их сделать — и в любом деле мотив лишь помогает понять психологию преступника, а не оправдать его.

— Значит, он сильно запал на меня, и это заставило его совершать все эти поступки: я права? В таком случае, это не мне стоило держаться от него подальше, а ему.

Я встаю с кресла, и едва не падаю — ноги затекли от одного положения, к тому же, я так и не смогла их согреть под пледом. Делаю несколько шагов по направлению к Денису, он покорно ждёт, когда я подойду.

Я рада, что эти девочки, с которыми он спал, когда им было по пятнадцать — или по шестнадцать — всё-таки решили пойти в суд и дать показания против него. Так, среди доказательств его виновности и педофилии будут не только мои слова, но и слова других пострадавших. Это успокаивает, если, конечно, можно считать успокоением то, что я совершенно не знаю, как жить дальше — и боюсь каждого прикосновения.

Я опираюсь на подлокотник дивана, нависаю над Денисом, который буквально застыл, точно изваяние. Он смотрит снизу — и я впервые чувствую своё превосходство над мужчиной. Я чувствую, что сейчас только от меня зависит то, что как повернётся этот сценарий: я прильну к нему и стану его, или отвешу пощёчину, прогоняя из дома. И, стоя на этой развилке, я чувствую, что мне ужасно нравится это ощущение господства.

Вот что чувствовала Надя всё то время, пока мы вынуждены были находиться в жестокой, болезненной связи.

Но силу я чувствую недолго: Денис обхватывает моё запястье пальцами, тянет меня на себя — колени подкашиваются, а я падаю, очень долго падаю, ударяясь коленями о сиденье, а одновременно с этим стукаясь зубами о зубы Дэна. Заминка небольшая, он не обращает на неё внимания, лишь плотнее прижимается губами к губам, а я уже не в силах отстраниться — то чувство превосходства вдруг улетучивается, оставив после себя лишь далёкую призрачную дымку, которая настолько не важна, что я тут же о ней забываю.

Он обнимает меня за талию, я припадаю к плечу. Мы только целуемся, больше ничего, но даже от этих поцелуев у меня на душе такое тяжёлое, гнетущее чувство, которое впору сравнить разве что с предательством.

Предательством самой себя.