Двадцать четвертая глава. Если рвется под кожей зверь...

— Эй, Стишок! — Светик опутывает меня своими длинными загорелыми руками. — Это чё за херня с подглядываниями была вчера?

Я вздрагиваю, хочу вырваться, но Света знает, с кем дружит — она так крепко сжимает мою шею, что я чувствую сдавливающую боль.

— Отпусти меня, блин! — взвизгиваю я.

Она сжимает сильнее, прикасаясь к уху губами:

— Зачем ты за мной следила?

— Я... да ты в последнее время ведёшь себя максимально странно! — хрипло отвечаю я.

Это правда лишь отчасти. После того случая в один из летних дней, когда мы с Глебом и Надей застукали Свету с Алексеем Степановичем, я всё обдумывала то, зачем Свете вся эта интрижка, зачем эти огненные волосы на голове, зачем всё это? За всё лето мы с ней встретились раз пять — и каждый раз я стеснялась поднимать эту тему, а она ничего не говорила мне, из чего я сделала простой (и глупый) вывод: это всё покрыто мраком тайны. И я обязана всё выяснить — желательно так, чтобы Света ничего не узнала.

Да, вчера после школы я следовала за Светой до самого её дома, я старалась быть незаметной, но просчиталась, вероятно. Света ни разу не подала виду, что знает о моей слежке, но, тем не менее, из-за её знания я так ничего и не разузнала. Скорее всего, Света увидела меня в самом начале пути, у школы, когда я замешкалась, забылась, да и вообще ни за кем не хотела следить. А потом пошла, сама не понимая, зачем иду.

Я пряталась от неё за деревьями, за домами и гаражами, она просто никак не могла увидеть меня! И я бы решила, что у неё есть информатор, если бы не была уверена в том, что нас никто не видел. Скорее всего, это сама Света заметила меня где-то, пока я ещё была в раздумьях, следовать ли за ней или же нет.

— А спросить была не судьба? — раздражённо интересуется Света. — Ты же моя подруга, уж тебе я бы рассказала.

Лукавит, думаю упрямо я. Играет со мной, словно я — безмозглая кошка, которая готова бросаться на любую подачку, лишь бы была иллюзия того, что эта подачка сможет от меня убежать.

— А подругам не обязательно спрашивать друг у друга, если они хотят чем-то поделиться, — говорю я. — Могла бы сама рассказать. Зачем ты покрасилась?

Она вновь сдавливает шею, да так круто, что у меня темнеет в глазах на секунду.

— Вопросы задаю я, — отвечает она, а я улавливаю в её голосе змеиное шипение. — Зачем ты следила за мной?

— А чё тебе переживать? — с трудом говорю я. — Просто расскажи, чем ты занимаешься втайне от меня — и у меня не будет причин за тобой следить.

— Ты мне условия решила ставить, подруга? — усмехается Света.

Сейчас она как никогда похожа на мою Надю. Такая же властная, сильная, смелая, всегда знает, чего хочет, и, что самое главное, добивается этого. Чем взрослее мы все становимся, тем сильнее проявляются в нас различия, но даже они под определённым углом кажутся поразительно похожими, чуть ли не идентичными. Наша тяга к ассоциациям и сравнительной характеристике позволяет нам сопоставлять поступки людей, анализировать их и, таким образом, предугадывать будущее.

Потрясающая человеческая способность.

— Н-нет, — шепчу я. — Я же ответила на твой вопрос, Свет. Я следила за тобой, потому что не знала, чем ты занимаешься втайне от меня.

Она чуть ослабляет хватку, от чего воздух, ранее перекрываемый, с шумом влетает в меня, и я едва не теряю сознание. Меня спасает лишь то, что Света по-прежнему обвивает мою шею.— Значит, так, — говорит она командующим тоном, — что бы ты там ни видела, дальше нас двоих это не уйдёт, поняла меня? Я расскажу тебе, ведь ты моя подруга.

А мне что-то уже перехотелось ей быть. К тому же, я совершенно неожиданно вспоминаю о нашей общей с Глебом и Надей тайне, напрямую касающейся Светы. Я думаю, что эта тайна ранила всех нас, каждого по-своему. Я ни за что не поверю, что Глеб полностью остыл к Светику, и, хоть разрыв случился по его инициативе, Глеб был вынужден это сделать, чтобы не терпеть абьюз с её стороны. Бедный, бедный мальчишка.

Надю жаль мне не было, хотя я и была в курсе того, что какое-то время Надя дружила со Светой, пока мы были в ссоре. Дружба кончилась болезненно, и я отчасти была этому виной — я же помогла Свете и Глебу сойтись. А потом была череда ссор, которая закончилась полным равнодушием обеих сторон друг к другу (как думали мы с Глебом). Света однажды призналась мне, что не может просто так отпустить эту ситуацию с Надей — тогда Глеб ещё не ушёл от неё. А вот я ушла от Нади. И, естественно, я была полностью на стороне Светы.

Можно было бы сказать, что я пытаюсь играть на два поля, но в дружбе как на войне: если флаг твоего государства сменили на другой, то ты теперь — за другого.

Света отпускает меня и заталкивает в класс. Там сидят пару девочек, сгнездившись в кучку — они яро обсуждают какой-то сериал. Я бы хотела к ним присоединиться, тем более что я, скорее всего, этот сериал уже видела, но Света не даёт мне — она тянет за руку в угол класса, усаживает нас двоих за последнюю парту у окна, и серьёзно спрашивает:

— Ты готова?

Я киваю, стараясь выглядеть сурово и убедительно.

— Я покрасилась, потому что увидела одну девочку... мы познакомились в парке, когда я гуляла там с сестрой. Она подошла к нам и заговорила о всяких мелочах, но я уже тогда почувствовала в ней что-то такое... притягательное! Я хотела ей подражать, сначала неосознанно, но потом уже сознательно — и мой цвет волос подтверждает мою сознательность. Ты же знаешь, до этого я никогда не красилась, и смахивала немного на тебя.

Нам со Светой обеим повезло иметь сравнительно похожий оттенок волос — светло-русый. Но, в отличие от Светика, я подражать никому не собиралась.

— А ты уверена, что подражать кому-то — это хорошая идея? На чужой индивидуальности свою индивидуальность не построишь, — говорю я.

Света хмурится:

— Так, свои советы будешь раздавать тогда, когда я попрошу! А пока скажи мне лучше: этот цвет не старит меня? Может, нужно взять оттенок темнее?

— А у неё темный? — спрашиваю я, окидывая подругу внимательным взглядом.

Света мнётся, но головой всё-таки кивает.

— Нет, не старит, — отвечаю я. — Не нужен тебе такой же тёмный, как у неё. Иначе мы все перестанем вас различать.

Света шутливо пихает меня в бок. Я же немного успокаиваюсь — хоть где-то равновесие восстановлено.

— Свет, — произношу я так тихо, чтобы услышала только она. — А ты летом с Алексеем Степановичем не встречалась?

Её лицо сначала бледнеет, а потом багровеет. И я тут же всё понимаю. Светик открывает рот, чтобы выдавить оправдание, но я качаю головой, быстро хватая её за руку, лежащую на парте:

— Нет-нет, ничего не говори. Твоё лицо... сказало всё за тебя. Прости, я отлучусь ненадолго.

Я уже встаю, когда Света хватает меня за локоть, пытается вернуть обратно, усадить за парту, и при этом она так виновато смотрит, словно только что предала меня. А она действительно предала — но вряд ли она об этом знает.

— Сейчас звонок будет! — лепечет она, пока я вырываюсь из её хватки, на этот раз — нерешительной и слабой.

— Я быстро.

И я выбегаю из класса, избегая смотреть проходящим ученикам в глаза. Все стремятся вернуться на занятия, сверяют время, а кто-то вовсе не спешит — стоит, вальяжно разговаривает, пока я обхожу его стороной.

Я спускаюсь по лестнице, прохожу коридор и сворачиваю влево, где вновь иду до первой двери — в неё я стучусь, боясь, что внутри уже собрался какой-нибудь класс. Алексей Степанович распахивает дверь, но сказать ничего не успевает: я проскальзываю внутрь, затравленным и быстрым взглядом отмечая пустые парты и отсутствие посторонних людей.

— Си, у тебя что-то срочное? — спрашивает он деловито.

Я едва могу перевести дух от злости. Но, несмотря на бурю, бушевавшую внутри, я таки решаю говорить медленно и спокойно. Он меня не выведет из себя сильнее, чем уже это сделал.

— Насколько вы искренни? — спрашиваю тихо, потому что голос от волнения вдруг сел.

— Что ты имеешь в виду?

Мне не нужно, чтобы мне отвечали вопросом на вопрос!

Я сжимаю кулаки, мысленно направляя в них весь скопившийся во мне гнев.

— Мне нужна ваша честность, — отвечаю я. — Я кое-что знаю, поэтому вам нет смысла что-либо отрицать. Но я всё ещё... надеюсь, что вы со мной честны.

Вспоминая этот момент нашего разговора, я до сих пор удивляюсь тому, как не убила его прямо там. В меня как будто вселился зверь, обнажив когти, вложив в слабую мою душонку неведомую прежде силу — я не только про физическую. Я скорее про... душевную. Эта сила помогла мне качать права. Она же сподвигла меня на то, о чём пару месяцев назад я и подумать не смела. Но об этом чуть позже.

— Да, я честен, — говорит Алексей Степанович. — Но тебе не кажется, что выяснение отношений должно происходить не за минуту до звонка?

Ублюдок!

Я чувствую себя в таком же напряжении, в каком, должно быть, чувствовала бы себя молния в небе, мимолётно сверкнувшая посреди тьмы. Не могу сказать, что я тоже готова была мерцать, как молния, но бить я точно собиралась. Несколько раз подряд. В одно место.

— Вы встречались с другой? — спрашиваю я хмуро. — Пока я не могла посещать ваши репетиции, вы всё время были с кем-то ещё?

— И это ты видела? — спрашивает Алексей Степанович, обходя меня по кругу.

Я не свожу с него гневного взгляда.

— Да, — отвечаю, собирая последние остатки спокойствия в голосе.

Он молчит, и его молчание выводит меня из себя похлеще, чем его лживые слова. Я не имею права ревновать, но я делаю это, потому что сама по глупости своей поверила в то, что у нас могло что-то получиться. Я не просто тормоз, я — беспросветная идиотка.

— Не молчите, — не выдерживаю я, нервно-напряжённая, взвинченная до невозможного предела.

— А что говорить? Что я изначально всего этого не хотел? Так ты мне не поверишь. Да и я бы не поверил. Это всё выходит без моего... желания.

Ошарашенная, я даже присаживаюсь на парту. Дыхание перехватывает от того, что боль сдавливает сердце и шею. Если бы у меня были проблемы с сердцем или дыханием, думаю, я бы могла потерять сознание (или умереть!).

— Вы... не хотели? Не хотели меня?.. Никогда? Ч-что?

Он подходит ко мне, чтобы клюнуть в щёку, возможно думая, что этот утешительный приз меня устроит. Я отворачиваюсь, с ненавистью прожигая взглядом его руки, которыми он обхватывает меня за плечи.

— А кто бы хотел тебя, Стеш? Ты же ребёнок. Для того, чтобы тебя хотеть, ты должна была хоть немного подрасти.

Я хочу дать ему по лицу, но он перехватывает ладонь. А после — целует, хотя я против. Я вырываюсь, но он не даёт, продолжая говорить, говорить, говорить, словно бы вся его жизнь заключена в том, чтобы гипнотизировать словами. Я больше не поддамся.

— Зачем тогда было это всё? — спрашиваю я, от нахлынувшего бессилия не удержав слёз в глазах.

Он аккуратно стирает их большим шероховатым пальцем — прямо как наждачкой.

— Это было наваждение. Ты была ангелом, который меня пленил. Я ведь хотел уберечь тебя, но не сумел.

— И как давно кончилась ваша любовь?

— Она не кончилась, — отвечает он, приблизившись к моим губам. — Я всё ещё тебя очень люблю.

Раздавшийся звонок заглушает то, что я буквально по частям выдавливаю из себя:

— Это... просто... слова.

Он лишь слегка прикасается к губам, но я отстраняюсь, закрывая ладонью рот. Мне вот этих подачек... больше не надо.

— Надя была права, — говорю я тихо, а сама закипаю от гнева — меня даже трясёт. — Вы и правда трус. Придите уже к гармонии и либо любите меня одну, либо бросьте совсем.

Причина его сомнений была не столько в нашей противозаконной связи, сколько в одном человеке, чьё влияние было, пожалуй, единственно действенным на Алексея Степановича. Этот человек сейчас стоит за дверью и слушает, как моя жизнь рушится.

Он хотел как лучше. Виноват ли он в этом? Я не знаю. Я так запуталась. Я так ненавижу всё, что со мной происходило эти восемь долгих лет. Всё это... деморализует меня не только в глазах тех, кому я бы осмелилась это рассказать, но и в моих собственных глазах. Я была ужасным человеком, я это признаю. И ведь так много зависело от меня в моей же чёртовой жизни, но я отпустила вожжи, думая, что быстрая езда скорее приведёт к финалу.

Ну, я почти приехала.

— Ты же знаешь, Си, — продолжает Алексей Степанович, — что бросить тебя надо было с самого начала. Ты должна понимать, что это правильно.

— Как вы умудряетесь хотеть поступать правильно, и при этом одну за другой совершать ошибки? — едко интересуюсь я. — И что теперь? Бросите меня из-за другой малолетки? Вы всегда так делаете?

— Си, я прошу...

— Я Стеша. Теперь. Отныне, — я спускаюсь с парты (интересно, мой первый раз был на ней или на другой?), а после иду к выходу с бешено колотящимся сердцем.

— Стеш, чтоб ты просто знала, — говорит он мне вдогонку. — Я тогда тебя не бросил, хотя следовало бы. И теперь бы не бросил.

Его слова точно ножом по сердцу.

Так больно, что кроме эпицентра, разросшегося в грудной клетке, я не чувствую больше ничего. Словно все конечности онемели после того, как меня... ранили.

Я выхожу, и тут же попадаю в руки Дениса. Он ничего не говорит, только импульсивно прижимает тщедушное моё тельце к себе, словно бы я — замерзший зверёк, которому необходимо тепло чужого тела.

Денис приваливается к стене, хаотично целуя меня в лоб, в переносицу, в глаза, в виски и волосы. И лишь теперь я позволяю себе заплакать от гнева, неизбежности, от искрящегося внутри меня электричества, от... от той юности, которую я прожила.

Буду ли я о ней жалеть, спросишь? Если учесть, что из неё получилась такая вот история... то нет. Но жалеть действительно есть, о чём.

— Я его бросила, — говорю я. — Или он меня. Мы этого не узнаем теперь.

— Он пропащий человек, Сиш, — бормочет Дэн шёпотом. — Он просто...

— Падальщик, — заканчиваю я. — И я влюбилась в собственного трупоеда.

— Ты не влюбилась, — говорит Дэн. — Это он тебе внушил. Ты думаешь, что выбрала его, но он уже давно выбрал тебя первым.

Я лишь горько усмехаюсь. Именно в эту минуту Денис был прав как никогда. Возможно, именно это обстоятельство помогло мне впоследствии отпустить Алексея Степановича и сделать то, что Дэн советовал уже давно.

Если выбирал не ты... то зачем нужен этот выбор?

Та звериная сущность, вселившаяся в меня накануне того разговора, не ушла до самого конца — словно бы я ощетинилась, погрубела под ласками учителя, такими нежными и болезненными, как слишком горячая вода, которую терпишь, лишь бы только согреться.

Мой зверь свой выбор сделал. Он решил уничтожить их всех.

***

Если рвётся под кожей зверь,Значит всё для него теперьВыжигает наши сердца