Двадцать пятая глава. Si?

Дня через три после случая с Денисом и его отцом, я прихожу на учёбу слишком рано — за полчаса до звонка на первый урок. Что ж, приходится стоять во дворе, потому что по школе не разрешают гулять раньше, чем за пятнадцать минут до звонка.

Всё вокруг мутное, мутнеющее с каждой секундой, хотя и светает. И хотя сейчас раннее утро, я всё равно ещё вижу, как тьма перекатывается из одного угла в другой, точно живое существо, не обременённое сознанием или мозгом.

Я прогуливаюсь между росших по обе стороны от дорожки объёмных кустов, пинаю ногами камни и листья, пока не натыкаюсь на быстро идущего Глеба. Он смотрит на меня, только на одну меня, а взгляд у него горит так ярко, что при ходьбе от него ссыпаются искры. Лицо от быстрой ходьбы раскраснелось — он явно очень спешил меня встретить, при этом весь его вид выражал такое сильное беспокойство наряду с раздражением, что я невольно испугалась сама.

— Что такое? — спрашиваю я, мгновенно поддаваясь волнению.

— Он педофил? — спрашивает Глеб без прелюдий.

Если бы слова Глеба были пулями, он бы не промахнулся. От такого оглушительного удара я даже пошатываюсь, едва не падая на асфальт коленями. Меня удерживает на ногах только то, что Глеб говорит дальше:

— Мне стоило догадаться.

— Ты не виноват.

Он опускает голову, небрежно прикрывая ладонями лицо. Я не знаю, что на это всё отвечать. Я могу лишь... сокрушённо кивать, сочувствуя нам обоим.

Я тяну его за руку, тяну, чтобы обойти школу по кругу, чтобы не пришлось разговаривать об этом у парадных дверей, я тяну его за собой, а он безропотно следует, продолжая лепетать что-то о жалости, сочувствии и злом бессилии.

— Ты так просила помощи тогда, — говорит он сдавленно. — А я не понял. Над тобой ещё в школе смеялись, мол, ты сумасшедшая, раз так распсиховалась на выпускном. И что ты... ну, посещала психотерапевта.

Я всхлипываю. Почему-то я испытываю такое сильное облегчение от того, что Глеб сам обо всём догадался и всё понял. И, что самое главное, он не отвернулся от меня, как это сделали другие.

Я вновь возвращаюсь мыслями к Наде, к её строгой непоколебимой уверенности в том, что я — главная причина всех её бед. Даже дико как-то.

— Как ты понял? — спрашиваю я, переводя взгляд с его губ на глаза.

Влажные. Словно он видит раздавленного котёнка и не знает, как ему помочь. Я знаю — просто добей его.

— После физ-ры ты спрашивала, почему не пошла со мной тогда. Я тщательно обдумывал эти слова, а потом осознал: на выпускном я звал тебя посмотреть на то, как мы рубимся в пионербол, а ты вдруг так разозлилась и ушла. Тебя не было полчаса, причём я поднимался на второй этаж спустя десять минут после того, как ушёл в спортзал, но тебя нигде не было. Потом в актовом зале дверь скрипнула, и я увидел Алексея Степановича, он был тоже злой и растрёпанный. Сказал мне, чтоб я спустился вниз. Он... он был пьян, кажется.

— Он пил водку, насколько я помню. Она была у него в стакане, когда мы с ним встретились, — киваю я, поджимая дрожащие губы.

От нашего шага и охватившего нас волнения уже трудно дышать — я дышу ртом, но помогает это мало. Мне катастрофически не хватает воздуха. Под нашими шагами взвивается пыль и хрустят мелкие камушки. То ли случайно, то ли умышленно, но мы вдруг начинаем идти в ногу.

— Я ушёл и больше не поднимался, а потом минут через двадцать или двадцать пять пришла ты, такая бледная, словно призрака увидела. Я видел, что ты до сих пор чем-то раздражена, но теперь ещё и напугана. А потом ты разревелась, и нам пришлось позвать твою маму. Я, в общем, вспомнил этот эпизод, а потом мне на ум пришёл другой, где ты так дико отреагировала на приход Алексея Степановича в старшую школу. И я помню, как отчаянно он хотел сделать старостой именно тебя, а ты также отчаянно от этого пыталась отказаться. И ещё я понял, почему ты раньше никогда не заходила у нему в класс одна. Многие мелочи стали складываться.

Под конец его речи я уже не могу сдерживать слёз. Впервые эти слёзы, пролитые мной сейчас, под взглядом этого мальчишки, не причиняли мне боли, напротив, это было словно кровопускание, очищающее тело от болезней — мои слёзы очистили мою душу от непомерной тяжести.

— Спасибо тебе, — бормочу я, вытирая влагу рукавом, — что не бросил.

— Я же говорил, что не брошу, — отвечает он. — Но что ты теперь будешь делать?

— Я не знаю, если честно, — говорю я.

— Тебе нужно пойти в полицию, — уверяет Глеб с самым серьезным выражением лица, которое у него только есть. — Нужно посадить его.

— Если обвиню, буду виновата. Я думала, что люблю его, — всхлипываю, с трудом проталкивая непослушные слова. — Я думала, что всё у нас нормально.

— Но он... насиловал тебя?

— Это не было насилием, я же не сказала «нет».

Глеб притрагивается к моему плечу, отчего я нелепо вздрагиваю.

— А ты сказала «да»?

Я отворачиваюсь, не в силах больше смотреть на него. Слезы душат, так душат, что ещё несколько секунд я просто глубоко и медленно дышу, боясь потерять остатки контроля.

— Так что ты будешь делать? — повторяет он свой вопрос.

И ждёт конкретного ответа.

— Я хочу рассказать всё маме. Прежде я пренебрегала этим, даже тебя впутала в свои проблемы, чтобы выгородить Алексея Степановича, но теперь, когда удавка затянута так сильно, я больше не могу сорвать её без посторонней помощи.

Он вновь касается моего плеча, но так невесомо, что первые секунды я даже не замечаю этого прикосновения.

— Удачи тебе. Я буду рядом, чтобы помочь. Ну, если тебе будет нужна поддержка. Тем более, ты обещала мне рассказать подробности, если я догадаюсь обо всём.

— Тогда пошли, прогуляемся, — говорю я, уводя Глеба ещё дальше от школы. — История будет незанимательная и очень короткая.

— Я готов к этому, — усмехается он, а мне в который раз становится на несколько тонн легче.

***

Вечером я сижу рядом с мамой. Мы смотрим телевизор, впервые за несколько месяцев, наверное. Я даже удивлена тому, что мы делаем это вместе, ведь обычно мама либо работает, либо спит. Врач прописал ей таблетки, от которых её тянет в сон — поэтому иногда я застаю её спящей то за обеденным столом, то на диване.

Фильм, который мы смотрим, меня ни капли не интересует. Некоторое время я бездумно пялюсь в экран, даже не фокусируя взгляд на людях в кадре, да и смысла не вижу в этом, мы начали смотреть сериал с середины.

— Мам, — шепчу я, но чувствую, что она вновь уснула. — Мам!

— Чего? — она вздрагивает и сонно озирается.

Я приобнимаю её, подбирая слова. Хочется сразу сказать всё как на духу, но язык меня не слушается, немеет во рту, да и слова нужные на ум не приходят — только какой-то невразумительный лепет крутится на языке, да как я его произнесу?

— Мне надо тебе кое в чём признаться, — бормочу я.

— Решила, наконец, сказать, к какому мальчику бегаешь по вечерам? — спрашивает мама устало.

— Не совсем. Я хотела сказать тебе, что моё нестабильное поведение в детстве было... не из-за Глеба.

Мама прогоняет остатки сна, во все глаза смотрит на меня, пока я подбираю слова, которые стянулись в тугой клубок с перемешанными буквами — никак не могу вычленить ничего вразумительного и членораздельного.

— А из-за чего? — осторожно спрашивает она, бледнея от тревоги.

— Учитель, наш классный руководитель... — я всхлипываю, уже даже не пытаясь сдержать слёзы и скрыть истончившийся от напряжения голос. — Он домогался меня. На протяжении восьми лет. Ты... ты веришь мне?

На маме лица нет. Слов, кстати, не осталось тоже — ни у неё, ни у меня. Она тянется ко мне, чтобы приобнять, а я вцепляюсь в неё мёртвой хваткой, плача от боли и облегчения от этой боли — страдания последних восьми лет выходят с боем, с грохотом, со слезами. Мы целуемся, словно бы только что обе пережили критический момент нашей жизни, и пришли к катарсису — отчасти это так.

Хотя я и чувствую, что до кульминации мы ещё не дошли.