Двадцать первая глава. Разница между платоническим и плотским 18+

Предупреждение: глава содержит описания 18+ и нездоровые отношения. Читайте на свой страх и риск. _________

И вновь сухие листья напоминают мне о том, что наступила поздняя осень. Что же принесла нам эта золотая пора?

А принесла она лишь боль.

Спустя две недели изнурительных репетиций, ругани на сцене, отработки каждого движения, увеселительных танцев в конце наших встреч, после многочисленных повторений сценария мы наконец-то готовы выступить на нашем первом школьном балу. Всем было немного волнительно; у мальчишек тряслись руки (Глеб взял микрофон за кулисами и все видели, как он ходил ходуном в его кулаке), у девочек было много переживаний по поводу того, как они будут переодеваться во время выступления (ведь мальчики будут рядом!), но ещё больше переживаний им доставляло осознание того, что нужно будет выйти на сцену и начать что-то говорить — и говорить по сценарию!

Настроение к тому времени у всех было опустошённое, застраданное (это я вновь ввожу новые слова), все были на иголках, и явственно ощущали, что вот-вот выйдут в окно или просто заорут в пустоту, моля колесо времени остановиться.

У меня в этот день не клеится с самого начала. С утра я ничего не могу съесть от того, что желудок и горло болезненно сводит тошнота, потом мне приходится таблетками унимать больную голову, и только после этого я могу накраситься и заплести волосы.

Мама снуёт туда-сюда, не находя себе места. Я не виню её за эту излишнюю опеку; недавно она начала ходить к психотерапевту самостоятельно, полностью уделяя ему своё время, меня же она оставила за бортом — я была не против, ведь все наши совместные сеансы превратились в обмен ложью, и никакой пользы я из них не выносила.

Да, терапия помогает лишь тогда, когда ты сам готов прилагать усилия к тому, чтобы лечиться. Я была не готова. И я ещё за это поплачусь.

Я быстро одеваюсь, захватывая с собой сменную одежду, и, чмокнув ма, выбегаю на улицу. Всю дорогу я иду очень быстро, практически бегу, не отвлекаясь на людей, смотрящих мне вслед, ни на собак и кошек, таких бездомных и прекрасных в своей одинокой независимости. Дома проплывают мимо, не замеченные мной, улочки мелькают, торопится кончиться дорожка под ногами, трава у тропок игриво щекочет лодыжки, кричат вороны на деревьях, криком пробуждая и без того стремительное время.

Свернув к школе, я встречаюсь со Светой. В руках она зажала молочного цвета летнее платье. На её малиновом пальто листья, и, подойдя, я смахиваю их с её плеч. Она без умолку тараторит, подзывая меня зайти внутрь.

— Мама накрутила мне волосы плойкой, хотя мне не принципиально, — говорит она, зарываясь пальцами в светлые кудри.

— А я не успела сделать причёмку, — лепечу виновато я.

— А, не парься! Настюха сейчас заплетет тебе какую-нибудь косичку. Она из пяти прядей умеет!

И мы входим внутрь, довольные и весёлые.

Перед тем, как начнут собираться гости сегодняшнего мероприятия, мы репетируем сценарий ещё раз, делая, так сказать, контрольный прогон. Все немного нервничают, постоянно сверяясь с листками сценария, приколотого к задней стороне штор (за кулисами). Я бегаю от одного угла сцены к другой, ища нужный фрагмент. Девочки завершают последние приготовления, мальчики в полном мандраже шутят и совещаются.

Я случайно забредаю за угол, за стойку с аппаратурой. За столом сидит Алексей Степанович, настраивает звук в колонках, проверяет микрофоны, подсчитывает порядок и количество композиций, которые должен включить во время выступления. Я сажусь на лавочку подле него (убегать обратно было бы странно, учитывая то, что я по-прежнему ищу недостающий фрагмент сценария), а затем спрашиваю:

— Можно глянуть сценарий?

Он лежит рядом с ноутбуком на столе.

— Да, бери, — отвечает учитель.

Я тянусь рукой к стопке листов. Прикасаюсь к шершавым листам, не подозревая того, что учитель исподтишка наблюдает за мной. Я подтягиваю сценарий к себе, но в этот самый момент Алексей Степанович накрывает мои руки своими ладонями.

— Погоди, не убегай, — говорит он шёпотом. — Ты знаешь разницу между платонической любовью и плотской?

Этот вопрос немного выбивает меня из колеи. Честно говоря, я до сих пор не понимаю, зачем он начал говорить об этом, ведь до конца он не понимал того, что я чувствую к нему. Быть может, он догадывался, подозревал что-то, и именно это подозрение дало ему возможность говорить со мной откровенно.

Но почему бы не подождать до моего выпуска?

Если бы вы спросили меня тогда, что я чувствую по отношению к учителю, я бы ответила с ужимкой: наверное, трепет и некоторую болезненную заинтересованность. Кажется, иногда я думала, что будь я старше, будь он кем-то другим — не моим учителем — я бы влюбилась в него, несмотря даже на нашу существенную разницу в возрасте.

Лишь некое подобие субординации не давало мне права открыто мечтать, хотя мои чувства, так долго отвергаемые мною, больше не могли прятаться в заточении.

Не теперь, когда он сам поднял эту тему.

— Нет, — честно отвечаю я, краснея. — Всегда путала.

Его указательный палец очерчивает мою руку, положенную на сценарий, по контуру. Мне щекотно, но я боюсь двигаться.

— Вот всегда ты такая, — говорит он с усмешкой. — Когда я касаюсь, ты замираешь, как испуганный зайчик. Почему ты не вырываешься, если тебе неприятно?

— Мне не неприятно, — выдаю я сквозь стиснутые зубы.

Почему я тогда это говорила? Неужели гормоны сыграли злую шутку с моими чувствами? До сих пор я прокручиваю этот диалог в голове и не могу прийти к однозначному выводу. Что я чувствовала тогда? Могла ли я знать, к чему это всё приведёт? Я не могу сказать, я просто была маленькой девочкой, путающей платоническое с плотским.

Тогда я могла бы признаться самой себе, что Алексей Степанович нравился мне не просто как учитель, безусловно, я боялась его, но уважала, несмотря ни на что. Я уважала его, пока это уважение не переросло в восхищение, а оно — в платонические чувства.

Моя любовь была чисто форменной, я любила его хрустальный с лёгкой хрипотцой голос, любила все выражения лиц — от рассерженного до радостного, от удивлённо-прекрасного до уверенного, непоколебимого. Я перебирала в уме его слова, много раз озвучивала их его голосом у себя в голове, даже записывала — без контекста, и каждый раз приходила с странному, пугающему и одновременно удовлетворяющему выводу о том, что и он меня любит.

Только платонически. Не может же он любить меня как-то иначе?

Вычитав в книжке о любви Эдгара По к Вирджинии, девочке примерно моего возраста, я искренне верила в то, что любовь творческого человека всегда направляется в сторону чистого, юного существа, и не ради того, чтобы опорочить его, а ради того, чтобы черпать чистоту и юность.

А как же любовь Данте к прекрасной Беатриче — идеал платонической и самой чувственной любви, воспетой поэтом?

Я раньше много думала об этом. Впоследствии я стала задумываться гораздо чаще. Однако сейчас все мои мысли, все умозаключения таились под эгидой хитросплетённой, мною же выдуманной лжи.

Он удивлён; руки убирает, позволяя мне подтянуть сценарий к себе ближе. Я поднимаю голову и смотрю на учителя в упор, пытаясь понять, угадать его бурлящие в голове мысли.

— Так в чём разница? — спрашиваю я. — Между платоническим и плотским?

— Платоническая любовь — любовь духовная, где ты не ощущаешь влечения к телу возлюблённого, — говорит учитель. — Плотская же любовь — приземлённая, она строится как раз на влечении к телу.

— А меня вы какой любите? — говорю я тихо, склонив голову.

Он вновь удивляется, я не вижу, но по паузе, повисшей между нами, понимаю, что он придумывает ответ. Тогда я думала, что он абсолютно искренен, поэтому перестала так трястись и бояться, когда он произнёс:

— Платонической.

Я улыбаюсь. По всем конечностям разливается очень приятное чувство, ни с чем не сравнимое. Это чувство парения, радостного осознания своей значимости в уме, в душе, в сердце кого-то, кто так же занимает всю тебя, целиком и полностью.

Это чем-то похоже на сон, в котором ты начинаешь испытывать романтические чувства к первому, кто проявит к тебе заботу. Даже после пробуждения ты будешь медленно сходить с ума от тоски, раз за разом возвращаясь к пережитым во сне эмоциям.

Я была поглощена этим сном. Я в нём утонула.

Но до пробуждения совсем недолго.

— Что думаешь по этому поводу?

Он касается спины. Я неосознанно вздрагиваю, пытаюсь вынырнуть из своих мыслей навстречу его лицу. Внимательнее, чем когда-либо, вглядываюсь в говорящие губы.

Он открывает рот, но звуки долетают до меня с опозданием. Делаю глубокий вздох, чтобы выдавить скользкое и ничего не значащее:

— Что я думаю?

— Что я изверг. Какая-то ничтожная падаль. Зажимал девочку возле фортепиано. Сам себя обманывал, пытаясь делать всё правильно. Позволишь?

Я проглатываю язык. Нет, слова совсем не хотят покидать ротовую полость — они присохли к стенкам, скатались меж зубов и встали комом в горле. Хочу поперхнуться ими, но лишь сглатываю — отрезая последнюю возможность к выражению своих мыслей.

Что ты думаешь, Стеша? Как тебе нравится наблюдать сейчас за его тревожным взглядом, за робкими пальцами, которые с аккуратной отчетливостью играют неразборчивую мелодию на твоем позвоночнике?

— Не молчи.

Мне дурно от нахлынувших чувств, можно я выйду? Какая-то часть Стеши забилась внутрь нее самой, спряталась в уголке и боится выглянуть наружу. Что я могу с этим сделать? Стеша не такая смелая, чтобы отвечать вашим прихотям, учитель.

Лицо он приближает к моему. Нос его на уровне моего лба, плохо целясь, он неуклюже клюёт меня между глаз — на переносице отпечаток губ, который я рефлекторно тянусь пощупать.

Он мягко отводит мою руку в сторону.

— Потом, — говорит шёпотом.

Наступает мгновение, когда я трепещу, а он становится смелее.

Правильно, Стеша ведь ничего тебе не сделает. Стеша слишком боится. И она будет слушаться, чтобы не нарываться.

Да и нравится ей это, подсознательно нравится получать ласку, которой никогда её не одаривал канувший в небытие отец, ей ужасно хочется, чтобы это была только платоническая любовь, чтобы ей не приходилось страдать от слишком смелых прикосновений, но не может она, это не в её власти. Она тихонько прикрывает глаза, боясь пошевелиться.

И тут в наш уголок заходит Надя. Я распахиваю глаза, чувствуя, как рука учителя, скользящая по позвоночнику, прячется за мной. Поднимает её, подпирая подбородок. Словно бы невзначай.

— Ну, ты нашла сценарий? — кричат Наде вдогонку.

Она точно язык прикусила. Лицо расплылось, удивлённое донельзя. Я молча протягиваю листы, пытаясь заставить руки не так сильно дрожать.

Надя хватает его, буквально вырывая сценарий из рук. Я и опомниться не успеваю, как она юркает за шторку, выходя на сцену.

Финальная репетиция начинается. Я по-прежнему сижу рядом с Алексеем Степановичем, но теперь не в качестве ученицы (а кого?). Спокойно жду своей очереди на выход, пока не спохватываюсь: я ведь так и не посмотрела сценарий.

— Я... мне... — пытаюсь выдавить я. — Повторить нужно. Я поищу сценарий.

Алексей Степанович просто кивает, безмолвно отпуская меня восвояси. Я бреду в другую часть кулис, взглядом спотыкаясь обо все развешанные листки, пока не нахожу тот самый, единственно-нужный мне, с моими словами.

Репетиция, как и выступление, проходит своим чередом. Я не хочу подробно останавливаться на ней, учитывая то, что все сценки, отрепетированные нами, мы отчитали с должным мастерством, оттанцевали с должным чувством, спели с должными голосами (хотя и мучились с их настройками все эти две недели). Когда занавес обнажил сцену, мы увидели зал — полный, полутёмный, с блестящими глазами многочисленных зрителей. Страшно было до жути, особенно тем, кто боится публичных выступлений.

Но зал аплодировал, зал смеялся, зал отвечал на наши уловки и сценические шутки. Зал был общительный, поэтому согласился на пару конкурсов. Такого душевного подъёма я не испытывала уже очень давно — возможно, в последний раз это было, когда папа был с нами. Когда он смеялся вместе с мамой, и заражал этим смехом маленькую меня. Тогда казалось, что всё у нас может быть хорошо. Что нет никакого чёрного пятна на моей судьбе, которое на протяжении всей моей жизни омрачало мое существование.

После выступления лавочки, на которых сидели зрители, растащили по углам. Теперь учителя уйдут, а молодёжь останется на дискотеке. Да, пожалуй, все приходили на балы только ради этих дискотек. Правда, чем старше мы становились, тем сложнее было искренне радоваться той музыке, которая должна была зажигать наши сердца и отправлять в пляс. С возрастом это всё начинает казаться чем-то... детским? Возможно.

Алексей Степанович шепнул мне, что я должна помочь ему отнести реквизит в класс — ребята попозже растащат его по домам. Пока что этот реквизит лучше оставить в классе на сохранение.

Я беру длинный каштановый парик и пару цветастых шляпок, а потом следую за Алексеем Степановичем, который тащил несколько стульев из класса. По дороге мы не разговариваем, я лишь имею удовольствие наблюдать за его широкой спиной, облачённой в белую рубашку.

Здесь, в старшей школе, редко удаётся застать какой-нибудь этаж пустым. Но во время балов, когда весь народ тусуется в столовой, а до класса ходят лишь выступающие, действительно можно встретить пустоту и темноту в углах школы. Я подавляю первое желание сходить на второй этаж и побродить там, как делала это раньше в младшей школе.

— А помните, как раньше я гуляла по пустующей школе по утрам? — спрашиваю я бодро.

— Такое забудешь, — усмехается учитель. — Я помню, как ты бродила, будто неприкаянный дух. И чего тебе дома не сиделось?

Ключом он открывает дверь. Я приваливаюсь к стенке, наблюдая за тем, как он возится с замком.

— Не знаю, — отвечаю я. — Мама рано приводила. А одна я тогда не ходила.

— Знаешь, — говорит учитель, — оно и к лучшему. Иначе бы мы не подружились.

Я выдавливаю что-то наподобие улыбки.

Алексей Степанович пропускает меня вперёд, а после запирает дверь на ключ. Я даже удивиться не успеваю — реквизит, вырванный из рук, летит на стол, а потом туда же опрокидываюсь я. Я хватаюсь за шею, а губы его блуждают по лицу, обдавая меня запахом шоколада и мяты.

— Чт-что вы делаете?! — кричу я, но долго кричать не получается: учитель зажимает крик губами, руками придерживая лицо, чтобы я не выскользнула.

Это всё меня пугает, потому что ужасно напоминает тот выпускной вечер, который отложился в памяти и сердце намного сильнее, чем я могла бы предположить. Тот вечер сковал меня по рукам и ногам, искоренив во мне всякую надежду на то, что я смогу быть счастлива в чьих-либо объятиях.

Я всё-таки отталкиваю его, и на какое-то мгновение в его глазах видится проблеск осознания. У меня начинают кровоточить губы, потому что кто-то из нас в дикой борьбе их прокусил. Я с опозданием понимаю, что реву, капая слезами на светлую кофточку, я реву и никак не могу перестать дрожать.

— Стешенька, — говорит он шёпотом, одним дыханием, приближаясь ко мне.

Я отталкиваю, но он так нежен, что я обмякаю от бессилия, уже не разбираясь в том, кто именно меня обнимает: человек или призрак.

Он вытирает мне слёзы, мягко целуя в лоб, переносицу, в каждое закрывающееся веко, в уголки губ и щёки, не позволяя себе впиться в кровоточащие губы.

Кровь, кровь из нижней губы, что боится горячего и соленого — разъест. Эта кровь в последнее время как навязчивое желание, как самая дорогая микстурка, которую я бы с радостью приложила к своему больному потному лбу, а потом, нагрев на медленном огне моего жара, выпила бы — залпом, не поморщившись.

— Позволь мне, — шепчет он, блуждая пальцами по моим бёдрам.

Я не могу поверить — меня хочет мой же учитель. Хотя подсознательно я чувствовала, что всё к этому идёт — его взгляды, брошенные в мою сторону, были отнюдь не любопытствующими, а по-настоящему плотоядными, я всё-таки не могла предположить, что его интерес ко мне совсем не платонический.

Я забыла значения всех слов, я забыла о том, как нужно отвечать на подобные домогательства, я поверила в ирреальность происходящего — и доверилась сну, ведущему меня по особым, одному ему известным коридорам.

— Нам нельзя, — пищу я, едва находя в себе силы осознать сказанное.

— Мне всё равно, — говорит он с жаром вполголоса. — Ты нас погубила. Я готов идти до конца.

Обхватываю шею сильнее, издаю непрошеный стон. Гормоны сделали своё дело, и первая дежурная ласка обратилась в большую любовь. Я этим, конечно, не горжусь, но никак не могу выкинуть из своей биографии этот факт, так что любуйтесь.

Он поднимает юбку, просовывая руку под нижнее бельё. Я так вдавливаю лицо ему в плечо, что у меня вот-вот вылезут глаза. Мне даже не страшно, скорее интересно, как это происходит, что будет дальше, и точно ли это происходит со мной?

А потом я чувствую её. Сильную, умопомрачающую, царственную — правящую в самом низу живота.

Боль.

Сейчас я переживу апогей, апогей мыслей, чувств и безупречных стонов, от которых мне хочется только выдрать с корнем из себя всякую спесь.

— Прости меня, — выдыхает он в волосы. — Я люблю тебя, ты только прости.

Я все еще думаю о том, что извиняться — равно подписать себе приговор. Как-то я пыталась помириться с Надей, написав ей смс-ку, но, набрав её, удалила к чертям собачьим. А всё почему? Ты открываешь диалог, ты вводишь символы, которые ничего по сути не значат, ты держишься лишь за свою интонацию, когда медленно проговариваешь то, чего не в силах прочесть.

Подписываю, только уберите, уберите от меня эту боль, никчемно растекавшуюся по моим запястьям, как по самой ровной дороге, ровнее которой только стекло.

Разум у меня мутнеет, но боль уже не такая агрессивная, она откатывается на второй план, обнажая что-то другое, похожее на удовлетворение.

Кстати, о стекле. Глотать его больно, еще больнее проталкивать по пищеводу, оно ведь острое, колкое, гадкое, оно всасывается с кровью в вены, оно стремится к сердцу, оно режет, а потом я страдаю от внутреннего кровотечения, и никто не в силах понять: что она съела такого, отчего её так колбасит? А я ничего, слышите, ни-че-го не ела, уже несколько дней не ем, потому что всухомятку не лезет, а бесконечно пить воду я уже устала.

«Мне так больно, — думаю я сквозь то состояние, которое с радостью бы назвала полуобморочным, — но я так устала выть. Лучше бы не существовало...»

...этих мыслей.

«Всё пытаюсь подвести к простой истине, простой как две копейки, только почему-то говорю о ней только я. Я извиняюсь, но я не хочу тебя видеть рядом с собой, понимаешь? Я хочу, чтобы ты любила меня, я хочу любить тебя, но я не хочу, чтобы мы были рядом. Чтобы ты была рядом с НИМ. Ведь если ты сделаешь это, если ты к нему приблизишься, я сойду с ума. Вот так по щелчку — щёлк, и всё», — возвращаюсь я мысленно к той смс-ке, неуклюже целуя учителя подбородок, немного колючий.

Почему-то я веду мысленную беседу с Надей, словно бы вспоминая о том, что у нас есть одно незаконченное дело, что наша ссора — это не избавление от абьюзивной созависимости, а лишь переменное состояние, которое необходимо как-то исправить. Я должна всё исправить.

Учитель подхватывает меня на руки, чтобы легче было насаживать на себя, а я в данный момент — безвольная кукла, которая тянется к нему, потому что сильно заблуждается в своих чувствах. Мне хочется не выпадать из процесса, но вместо этого я вновь и вновь обращаюсь к Наде, с каждым толчком только громче в своей голове повторяя её имя.

Так легче — легче переживать насилие. Легче, когда сплетаешь себя с другим, отодвигая реальность, заслоняя её мыслями о той, кого ненавидишь.

Впоследствии я научилась быть с мужчиной и не думать о посторонних вещах, но мой первый раз — весьма болезненный — до сих пор перемежается с той болью, которую причинила мне моя подруга.

«Вляпалась, скажешь. Сама виновата, скажешь. Твои проблемы, я тут не при чем, имею право, ты кто вообще такая, чтобы мне запрещать? Ты права, ты чертовски права, дорогая, но что я могу поделать? Я рассказываю как раз о том, что я схожу с ума попеременно, я думаю о тебе — я тебя ненавижу, но не как человека, а как того, кто позволяет ЕМУ обращать на тебя внимание, любить тебя, восхищаться тобой. Я вспомнила. Он теперь тобой восхищается, да?

Скажи, я не обижусь. Но с ума уже схожу».

Теперь он садится на стул, а я по-прежнему сижу на нём, с жадностью припадая к ядовитым губам, что пахнут шоколадом. Он всегда пах шоколадом, сколько я себя помню. Так он и приманивает маленьких девочек к себе, а потом влюбляет их в себя, да? У этого всего есть какой-то рецепт.

Мне хочется вобрать его в себя целиком, я почти кричу от боли и обиды, но откуда черпается эти боль и обида? Они словно опутали меня, откусывая от тела по кусочку — не смертельно, но ощутимо.

Теперь тихо вскрикивает Алексей Степанович — я укусила его за плечо, под шеей. Если бы мои зубы были ядовиты так же, как его губы...

Параллельно моим мыслям о Наде я думаю и о нашем будущем с Алексеем Степановичем. После того, что обнаружилось, после того, что мы сделали, наши отношения должны прекратиться. Мы должны быть благоразумны. Если кто-то узнает об этом, мне придёт конец. Что бы сказала Надя?

Скажешь, что я эгоистка, которая только и делает, что подстраивает ситуацию по-своему, делает всё наперекосяк, в угоду себе. Чтобы мне хорошо было. Я скажу тебе, дорогая, я обязательно скажу тебе, что ты права. Я — эгоистка. Черт возьми, я такая эгоистка, каких свет не видывал. Но я не гордая.

— Я вас тоже люблю, — бормочу я ему в шею, — Простите меня, что говорю это.

Поцелуй в висок, смазанный из-за толчков, влажный от похоти, от вожделения к телу. Я натягиваю его рубашку на себя, пытаясь порвать её. Пару пуговиц летит на пол и звенит, ударяясь о линолеум.

Скажешь, что я эгоистка, раз извиняюсь, а обратно не зову, раз прошу прощения только чтобы вина душить перестала мое ядовитое эго. Твое право, твое. Я эгоистка, а эгоисты, как я выяснила, чертовски боятся боли.

Я не кончаю, мне кажется, тогда я не была на это способна, это был мой первый раз и мне было больно на протяжении всего полового акта. И всё-таки, какая-то разрядка происходит и у меня тоже, потому что желание куда-то пропадает, как и страсть, в которой мы оба увязли по самые уши. Он стаскивает меня с себя, чтобы не кончить внутрь, а после разрядка происходит и у него. Я со смешанными чувствами любопытства и отвращения наблюдаю за этим.

Наше счастье, что мы не раздевались, а задержались в классе всего на пятнадцать минут.

Выходим мы по очереди, я первая, а Алексей Степанович присоединяется к нам в столовой ещё позже, потому что ему предстояло ещё убрать весь этот беспорядок.

Веду я себя, на удивление, сносно. Немного возбуждена, взволнована, сильно раскраснелась, но списала всё на то, что до сих пор не отошла от выступления. На учителя я не смотрю — он таится в темноте, буравит меня взглядом, словно бы хочет, чтобы я всегда была в его поле зрения.

Один раз я перехватываю его взгляд, мерцающий во тьме — и внутренне дрожу.

И всё-таки, вы не поняли разницу, Алексей Степанович. Наша любовь не могла строиться как платоническая с самого начала — с первого же взгляда. Я была слишком притягательна. Вы были слишком ненасытны.

И, кажется, во всём мы виноваты оба.