Девятнадцатая глава. Зверь и его ловец

Стоит рассказать ещё об одной вещи, изменившей мою жизнь кардинальным образом. Так сказать, последний гвоздик в крышку моего гроба.

Моя учительница по математике. Елена Павловна. Только два эти слова способны вызвать во мне приступ тошноты. Она была грузной, неподъёмной, с трудом переставляла ноги, но зато так активно вертела головой, что порой я задавалась вопросом: как она у неё до сих пор не открутилась? Свои полуседые волосы она всегда держала в строгости — завязывала пучок, да так его прилизывала, что казалось, будто на волосах её толстым слоем лежит каменная корка, как у пловчих в синхронном плавании или у бальных танцовщиц, которым и так нелегко.

Она любила по-всякому оскорблять нас, быть может, не прямо, но исподтишка, так, что поначалу ты даже не понимаешь её намёка, а потом сидишь с таким видом, будто тебя в помои опустили. Ко мне эта женщина испытывала если не ненависть, то крайнее пренебрежение — ей доставляло удовольствие распекать меня за то, что я не умею считать в уме, или что я, стоя у доски, не могу сосредоточиться, из-за чего у меня расплываются и буквы, и числа.

Конечно, когда ты взрослый, все эти насмешки и скрытые оскорбления начинают восприниматься как что-то глупое, совершенно обыденное, и вскоре ты даже начинаешь прощать несчастной женщине её неконтролируемую пассивную агрессию, потому что понимаешь, что вызвана она целым букетом комплексов, неудач и, быть может, несчастий в личной и семейной жизни. Но я точно была не из тех, кто с возрастом приходит к этому выводу со смирением — для меня она была женщиной пропащей, с испорченной жизнью, которую она отчаянно стремилась испортить и всем остальным. Я до самого конца её ненавидела.

Но дело было не только в перманентных оскорблениях.

Дело в том, что она в какой-то степени послужила толчком к моему сближению с Алексеем Степановичем. В её оправдание могу сказать, что она того уж точно не хотела. Возможно, она даже не понимала до конца, что сделала, и конкретно за это винить её не стоит. Но, так как всё началось задолго до этой ситуации, и случилось по вине её оскорблений и насмешек, то я имею право винить. И ненавидеть.

На одном из уроков в шестом классе я сижу вновь рядом со Светой. Мы решили окончательно остаться вместе, сблизившись за последние месяцы. Три месяца назад, когда Надя чуть не искалечила меня, вытолкнув из окна, с ней перестала дружить добрая половина класса, посчитав её «сумасшедшей». Светик тихо обзывала её «психопаткой», и я даже знаю, откуда это у неё пошло. Как, однако, просто эти дети вешают ярлыки — ещё год назад сумасшедшей для них была я. Подозреваю, что такие обвинения, сочащиеся из каждых уст, были для них своего рода отдушиной — таким способом они оправдывали всякий несправедливый и гнусный поступок. Как часто я, повзрослев, называла кого-то конченым или больным на голову, чтобы получить желанную разрядку! Это расслабляло, как пролитые слёзы. Это успокаивало — давало призрачную надежду на то, что я контролирую ситуацию.

Я Надю побаивалась; в тот день, когда она вытолкнула меня, я была уверена, что уж с Надей-то справлюсь без особых проблем, мы ведь в одной весовой категории. Но сил у меня было мало. Я всегда была очень слабой.

И всегда страдала от своей слабости.

Так вот, время — почти обед. Я бы даже сказала, что сейчас предобедье, если бы такое слово существовало в русском языке. У меня уже сводит желудок от голода, я заметно нервничаю, потому что не люблю, когда он урчит. Светик сидит рядом и записывает новую тему по математике. Меня не было на прошлой теме, потому что мне вновь стало плохо и мама, обеспокоенная моим состоянием, оставила меня отлёживаться. Приступ был связан с пресловутыми Дырами, но матери я сказала лишь, что чувствую недомогание. Придя сейчас на урок, мне стоило бы попытаться вникнуть в тему прошлого урока, но я не стала.

Света наклоняется к моему уху и шепчет:

— Я сегодня видела, как Елена Павловна поскользнулась на льду и грознулась прямо на задницу!

— И что, даже не укатилась? — тихо спрашиваю я.

— Куда там! Под ней так треснул лёд, что образовал выемку аккурат под её тело, — Света захихикала.

— Орлова! Степаненко! Сейчас пойдёте к доске решать уравнения.

Меня обуревает страх. Я поворачиваюсь к Свете, что грациозно встаёт из-за стола и берёт предоставленный мел. Она спокойно выписывает уравнения, решая на ходу. Я остаюсь сидеть, мысленно умоляя, чтобы Елена Павловна не заметила меня, забыла о моём существовании напрочь.

— Орлова! — рявкает она так, что я вздрагиваю. — Ты глухая?

Да лучше бы я была глухой.

— Я... я не знаю, как это решать, — бормочу я.

— Тогда я ставлю двойку.

Перед глазами темнеет, когда Елена Павловна подходит к учительскому столу и свешивается над синим журналом. По сравнению с её грузным, непомерно огромным телом этот журнал выглядит крошечной книжицей, которую она может спрятать в одной лишь руке. Мне становится дурно — на Свету, подставившую нас, я не смотрю.

Зато зачем-то поворачиваюсь к Наде, которая со странной усмешкой глядит Свете в спину. Она чувствует мой взгляд и переводит его на меня. Я отворачиваюсь, но слишком поспешно — вероятно, она видела.

Забавно, что впоследствии я стала придерживаться иной политики взглядов — если так вышло, что ты на кого-то взглянул, а тот это почувствовал, то не отводи взгляда, а смотри до победного, пока самому не надоест. Какой смысл прятать взгляд, если всё равно будешь замечен?

Эта двойка портит мне настроение на всю оставшуюся часть урока. Я дуюсь на Свету, которая вышла из воды сухой — блестяще решила уравнение и ничего, кроме косых взглядов, не получила. Я дуюсь на учительницу, которая словно искала повод меня унизить самыми различными способами, я дуюсь на себя, за то, что не выучила тему и что поддержала разговор тогда, когда этого делать не следовало.

Хватаюсь за голову и все оставшееся время сижу так, совершенно не двигаясь.

После урока Елена Павловна отпускает всех детей на другой урок, а меня задерживает, чтобы высказать мне мнение о моей же неуспеваемости, вызванной, судя по всему, частыми прогулами и гормонами (вероятно, она намекала на то, что я стала интересоваться мальчиками, как Надя). Мне вдруг становится противно.

— Лучше тебе нанять репетитора, — говорит она. — Без него ты не вытянешь программу шестого класса. Я бы взяла тебя, но брать своих учеников на репетиторство нельзя.

«Я бы и не пошла к вам, да ни за что», — думаю гневно.

Я всё ещё ужасно расстроена и едва сдерживаю слёзы. Елена Павловна отворачивается и отпускает меня, а меня так гложет обида и пелена слёз застилает взор, что я иду, не разбирая дороги.

Следующий урок — русский язык, но на него я приду потом, когда успокоюсь. А сейчас я, едва переставляя ноги от злости, обиды и эмоционального бессилия, бреду в сторону классной комнаты. Спроси меня сейчас, зачем я пошла туда — и вряд ли бы я ответила. Да и тогда я бы не смогла дать однозначный ответ, ведь тогда Алексея Степановича я всё ещё избегала и его присутствия я всё ещё боялась.

Но из двух зол мы выбираем меньшее, поэтому я выбираю того, кто хотя бы не питает ко мне агрессии.

О, сейчас я думаю, что могла бы пойти к Глебу, если бы успела с ним помириться до этого инцидента. Или к кому-нибудь ещё из одноклассников. Да к кому угодно! Я могла бы маме позвонить, в конце концов. Правда, она стала бы обвинять меня в моей беспечности и легкомыслии — да, мамуля, я знаю, что виновата в том, что получила двойку по математике из-за Светки. И я знаю, что мне нужен репетитор.

Я буквально вваливаюсь в класс, замечая, что учитель неизменно сидит за учительским столом и распекает кого-то за первой партой. Ученик оборачивается, и я вдруг прихожу в себя, потому что узнаю Дениса. Тот переводит взгляд с меня на отца, ухмыляется и, не говоря ни слова, медленно встаёт.

Проходя мимо меня, Денис чуть замедляется, словно хочет мне что-то шепнуть напоследок, но я дёргаю головой, уклоняясь в правую сторону. И он уходит, тихо прикрыв за собой дверь.

Сжимая сильно руки, я делаю несколько шагов по направлению к учительскому столу и затем аккуратно сажусь. Сложно что-то говорить в такой ситуации. Я бы с радостью помолчала, как делала обычно, когда Алексей Степанович что-то говорил. Он всегда вещает, перекатывая во рту слова, позволяя себе их не просто произносить, но пропевать. В такие моменты начинаешь верить в то, что существуют прирождённые ораторы, способные своей речью затуманить разум — и влюбить в себя, как влюбляет пение сирен.

Но молчания учитель не разрывает. Я сижу на месте Дениса, и думаю о том, что, должно быть, он думает обо мне? Знает ли он о том, что его отец ко мне неровно дышит? А знает ли он о том, что тогда, за углом, я не подслушивала?.. я просто хотела убежать.

Я и сейчас очень хочу убежать!

— Алексей... Степанович, — его имя даётся мне с большим трудом и, кажется, это первый раз, когда я произношу его, будучи наедине с ним. — У меня проблемы.

— Дома или в школе? — безразлично спрашивает он.

Но взгляд его горит, и отнюдь не безразличием.

— В школе. Елена Павловна поставила мне двойку.

— Соболезную. Но двойки — вещь распространённая в школе, не находишь?

Он утыкается в чей-то журнал — возможно, это Денис его притащил, чтобы обсудить с отцом оценки. Интересно, как он его забрал, если журнал разрешено трогать только учителям и старостам? Не думаю, что Денис стал старостой, эта работёнка ему не под силу.

Я вдруг отвлекаюсь на это обстоятельство, совсем забывая о нашем разговоре. Его появление — появление Дениса — словно какое-то знамение, предупреждающее меня о том, что не стоит идти в эту опалу, что я обрекаю себя на съедение Чудовищем, однако к этому выводу я прихожу уже много позже, когда всё самое страшное уже произошло.

Но в данный момент я думаю только о том, как мне решить проблему с оценкой по математике.

— Да, но... она сказала, что если я не найду репетитора, то могу не рассчитывать на хорошую оценку в четверти и году, — бормочу я со слезами на глазах.

Алексей Степанович смотрит на меня, и теперь в его взгляде проклёвывается сочувствие. Это греет мне душу, хотя я не показываю вида. Только теперь я медленно начинаю понимать, что, сама не знаю зачем, пришла в класс и теперь на что-то жалуюсь. Вероятно, это просто защитная реакция, моя странная попытка обсудить насущную проблему с кем-то, кто старше меня, и кто точно сможет успокоить мое разбушевавшееся сердце.

Сама не знаю, почему, но я напряжённо жду ответа, так его жду, что ноги сжимаются в колени под голубой партой.

Алексей Степанович чуть привстает, чтобы быть ближе к моему лицу. Он смотрит мне на губы, а сам тихо шепчет:

— Я технический университет окончил. Математику знаю. Особенно для шестого класса. Подрабатываю репетитором, но в основном готовлю детей к ОГЭ и ЕГЭ. Могу взять и тебя.

От его шёпота мурашки по коже. Я чувствую, как его дыхание касается моей щеки и спускается по шее за воротник блузки. От неожиданной близости я вскакиваю, обдирая внутреннюю сторону колен о тонкое сиденье стула. Тот с грохотом отодвигается, едва не снеся парту позади.

— Д-да нет, не стоит, — говорю сбивчиво.

Пытаюсь куда-то деть руки, но они мешаются, очень мешаются, их длина словно увеличилась втрое, и теперь ими я могу взять Алексея Степановича за голову и ударить его об дальнюю стену (всегда мечтала об этом насилии). Мне вдруг становится трудно дышать; я замираю (хотя и дрожу, как осиновый лист), делаю глубокие медленные вдохи и выдохи. Учитель терпеливо ждёт, и, кажется, он несколько забавляется моим кроличьим испугом.

—Я... поговорю с мамой, она найдёт мне репетитора, не переживайте, — продолжаю я, немного отдышавшись.

«Зачем же ты пришла тогда ко мне?» — говорит его взгляд. Чувствую, как горит мое лицо.

— Или с твоей мамой поговорю я, предложив лучшую цену за свои услуги, — Алексей Степанович переходит на спокойный, холодный тон. — Она не посмеет отказаться.

Так я стала заложником ситуации. Пыталась ли я что-то изменить? Да, конечно пыталась — я старалась говорить спокойно, что мне это не нужно, и что я, на самом деле, имею родственников, прекрасно разбирающихся в математике, но для учителя все мои увещевания были точно пустой звук — он кивал головой, якобы выслушивает мои оправдания, но сам давно уже всё для себя решил.

— Си, — произносит он тихо.

Меня словно парализует. Я замолкаю и теперь во все глаза рассматриваю его спокойное, даже умиротворённое лицо.

— Если ты не хочешь, то так и скажи, — продолжает он, а я неосознанно киваю. — Тогда я просто расскажу твоей маме о том, как обстоят дела в школе. Думаю, она тебя поймёт.

Не думаю, что она меня поймёт. Мама никогда не могла принять двух вещей в моей жизни: существование моего отца и плохую учёбу. То, что я получала двойки, не было для неё секретом, однако, каждая такая двойка обходилась мне строгим наказанием — её полным и холодным безразличием, которое она скрашивала оскорблениями в мой адрес, если вдруг снисходила до разговора со мной. Любая двойка — это отцовский ген, который, как спорынья, поражал хорошенькую культуру. То есть меня.

— Я... — не могу сказать ему «нет», но и «да» говорить язык не поворачивается. — Я не знаю. Пусть решит мама.

Он растягивает рот в улыбке — и этот оскал меня до жути пугает. В ней нет ничего весёлого, напротив, она вселяет страх, какой может вселить ухмылка хищного зверя, которого не взяла ни одна пуля заплутавшего в лесу охотника.

— Хорошо, я позвоню вам вечером, — говорит он, чуть щурясь от улыбки.

Я стремительно выбегаю под аккомпанемент звонка. Настроение — ещё хуже, чем было до этого. Мне хочется утопиться в раковине.

Никому не нравится быть заложником ситуации. Всё время кажется, будто тебя сдавливают со всех сторон оковы, причём давление происходит на чужой для тебя территории. Ты теряешь покой и мгновение за мгновением расстаёшься с надеждой. Хоронишь её под толщей земли.

Если обстоятельства идут против тебя, если ты никак не можешь их изменить — то измени своё отношение к ним. Наверное, одно это не даёт мне погрузиться в бездну отчаяния, хотя и очень хочется спрятаться во тьме, как я всегда любила.

Наше первое совместное занятие с Алексеем Степановичем в качестве репетитора я помню плохо. Точнее, я помню плохо предмет наших разговоров. Но всё остальное я помню слишком хорошо, я помню всё руками, помню глазами, помню кожей; я вхожу в его дом, что встречает меня узким коридором, ведущим в гостиную, а там учитель усаживает меня на диван цвета кофе с молоком, пододвигает журнальный стеклянный столик. Сквозь стекло я вижу ворс кремового пушистого ковра. Нестерпимо хочется провести по нему стопой, но я сейчас напряжена и напугана, а потому каждое лишнее движение кажется мне вульгарным и противоестественным.

Он уходит в другую комнату, но я не знаю, зачем; принести воды или учебники, а может, взять нож, чтобы меня зарезать. Кто знает, какие мысли роятся у него в голове. Зачастую я даже не могу сказать, что он скажет или сделает в следующее мгновение.

Пока его нет, я со скучающим видом рассматриваю мебель в комнате: напротив меня стоит старенький телевизор с небольшой диагональю на деревянной тумбе, то ли ссохшейся и потемневшей от бесконечного прозябания здесь, то ли специально состаренной. Рядом с тумбой я нахожу ещё шкафы с наглухо закрытыми дверцами. Это не может быть вещевой шкаф, потому что вещи должны быть в других комнатах, а не здесь. Предположение, конечно, странное, ибо у той же Светы в зале находилось два больших вещевых шкафа, но присутствие их объяснялось тем, что помимо Светика в доме живут ещё три члена семьи. При наличии двух спален — одна для родителей, вторая для детей, не приходится сомневаться в том, что вещи одного ребёнка перекочевали в другую комнату.

Я также замечаю пару полок, на которых покоятся разные мелкие предметы вроде фигурок, лекарств, книг, сувениров (от кораблей до счастливых котов), фотографий, картин-поделок и многого другого. Особенно привлекают меня фотографии: на них Алексей Степанович ещё молод, стоит с какой-то девушкой с шоколадными кудрями (как у Дениса) и лицом счастливым, не омрачённым заботами грядущего. Есть фотографии крошечного Дениса, такого забавного, что невольно тянутся руки обнять его и поцеловать.

Возвращается Алексей Степанович с учебником математики за шестой класс. Я с тошнотой узнаю знакомую обложку.

— Слава Богу, Дэн оставляет учебники, а не сбывает их кому-то на руки за деньги, — говорит учитель беззаботно.

Я чуть двигаюсь в сторону, позволяя Алексею Степановичу приземлиться рядом. Он раскрывает учебник на уравнениях и, остав откуда-то чистую тетрадь в клетку, протягивает её мне. Даёт ручку. Я нерешительно записываю указанный пример.

Если абстрагироваться от того, что я занимаюсь дополнительно с Алексеем Степановичем, то можно сказать, что мои занятия проходят плодотворно: я могу находить икс в простейших примерах без труда. У меня не всё хорошо со счётом в уме, но учитель пока что разрешает мне считать в столбик на полях.

— На следующем занятии я обучу тебя счёту в уме, — говорит он с улыбкой.

Не очень-то я верю его словам, ибо проблема со счётом уж точно не решается за пару часов. Может, я и могу научиться логике умножения и сложения в уме, но я не из тех, кто хорошо себе представляет количество вместо цифр.

Цифры — это символы, обозначающие количество, так вот с тем, чтобы представить символ, у меня проблем нет. Но когда дело доходит до отнимания количества от другого количества... я теряюсь. Мне нужно время, чтобы представить. Возможно, именно в этом и есть моя ошибка.

Мы занимаемся до пяти часов вечера, и наше завершение знаменует приход Дениса. Он лениво открывает входную дверь, вбредает в коридор, не обращая внимания ни на меня, ни на отца. Я некоторое время задаюсь вопросом, в курсе ли он о моём присутствии, но потом прихожу к выводу, что да, ведь отцу нет смысла скрывать от него своих учеников.

— Надеюсь, я не показался тебе страшным и злым репетитором, — смеётся Алексей Степанович, а мне вдруг тоже становится так спокойно и легко на душе.

— Нет, — говорю я с улыбкой, — напротив, с вами мне намного легче.

Учитель похлопывает меня по спине, словно бы поддерживая мои начинания в таком нелёгком деле, как математика. Я наконец-то успокаиваюсь окончательно.

— Ну-с, тебе пора домой, — говорит он, вставая с дивана.

Я поднимаюсь следом, кивая. Машинально бросаю взгляд на сиденье в поисках чего-то, что могла бы выпустить из рук и случайно забыть. Но ничего не нахожу.

Он провожает меня к входной двери, но мы оба так молчим, словно ждём друг от друга первого слова. Я не выдерживаю этой тишины — нужно срочно её чем-то забить.

— Ой, темно уже, — бормочу я, взглянув в окно.

— Н-да-а, ты права, — говорит Алексей Степанович, уперев руки в бока. — Ну, ничего, скоро световой день начнёт увеличиваться. Денис!

— Что?! — доносится крик из другой комнаты.

— Проводи девочку, ей отсюда недалеко.

Денис выходит из комнаты, натягивая свитер. Я краем глаза замечаю, как он удивлённо смотрит на меня.

— Привет, выжившая, — говорит он мне.

— Выжившая? — Алексей Степанович вопросительно смотрит на меня.

— Да, забей, пап. Это из-за окна, помнишь?

Лицо у Алексея Степановича мутнеет. Я лишь смутно помню то, что случилось после моего «вываливания» — Надю строго наказали, связались с её родителями, провели беседу с директором, Алексею Степановичу тоже перепало. Кажется, меня тогда вытащила Вика, а помог ей Денис. Вероятно, Денис звал меня «выжившей» не только потому, что мне удалось не умереть, выпав из окна.

— Ты не знаешь моего имени, да? — спрашиваю я у Дениса насмешливо.

Сложно точно определить его чувства по лицу, но он, кажется, разозлился и обиделся. Мне хочется сгладить углы, но я не знаю, как. Алексей Степанович добродушно приходит мне на помощь.

— О, Денис, не беспокойся, я зову её просто Си.

Правда, это не совсем та помощь, которой я хотела. Я любезно улыбаюсь, ибо боюсь, что следующая моя выходка может стоить мне компаньона — а идти домой одной по темноте мне как-то не хочется.

Денис хмуро облачается в светлый шарф и чёрную куртку, напяливает красную вязаную шапку с понпоном и толкает дверь.

— Пошли, Сишка, — бормочет Денис, выходя на улицу.

Я выхожу за ним и, как только дверь закрывается, Денис достаёт сигареты и подносит одну ко рту. Мы задерживаемся у крыльца дома, чтобы Денис поджёг сигарету, а после спускаемся со ступенек во двор. Он со смаком курит, я вяло наблюдаю за тем, как струится вверх полупрозрачный дым.

Вокруг нас — снег и тишина; словно бы мы оказались в месте, недоступном чужим звукам и голосам. Я даже хруста под ногами не слышу, ничего не тревожит мой слух, кроме мерного дыхания парня, идущего впереди.

— Не знал, что ты подбиваешь клинья к моему отцу, — разрезает он тишину своим голосом.

— Это была только его идея, — говорю я несколько обиженно. — Я пыталась отказаться.

— Неужели он заставил тебя согласиться шантажом? — притворно ужасается Дэн.

Примерно в этот момент я начинаю думать о том, что Глеб уже не кажется мне таким уж невыносимым.

— Зачем ты согласился меня проводить? — спрашиваю я, не столько из интереса, сколько для того, чтобы перевести тему.

— Я не соглашался, если ты не заметила, — едко находит он. — Я просто гулять шёл. Отец знает все мои повадки — вот и позвал, пока я не ушёл. Ничего, весной я буду выходить позже, а ты будешь добираться до дома самостоятельно.

— Капец ты злой, — констатирую я.

— Какой есть.

Некоторое время мы идём молча, причём я иду чуть позади, а он впереди, словно он знает, где я живу, и ведёт меня без моей помощи. Алексей Степанович даже не уточнил, до какого места Денису нужно меня проводить. Возможно, он бросит меня где-то под одиноким фонарём — только потому, что ему нужно будет свернуть в другую сторону.

— А ты всегда такой злой? — спрашиваю я. — Денис!

— Из твоего рта моё имя звучит не так мелодично, как из моего — твоё, — говорит он безразлично.

— Денис. Денис. Денис. Денис.

— Всё, блин, прекрати, это невыносимо.

— Моего имени ты всё равно не знаешь, а то, что тебе сказал Алексей Степанович, это лишь...

— Умоляю, избавь меня от подробностей, — отрезает он. — Знаешь ли, что бы я ни подумал, всё как-то не играет в твою пользу. Я увидел тебя подслушивающей возле актового зала, потом ещё раз — на дне самоуправления, где ты чуть не выпала из окна, а после увидел вбегающей без стука в класс моего отца, словно бы... ты думала, что там никого не будет. И вот сегодня я прихожу домой и снова вижу тебя! Признайся, ты преследуешь мою семью?

— Чт... Нет! Ты совсем ополоумел? Я бы с радостью отстала от всей вашей семейки, если бы не обстоятельства, от меня не зависящие...

— Да-да, можешь не продолжать, — он машет рукой. — Так где твой дом?

— Ты же не будешь провожать меня до самого дома?

Денис останавливается и поворачивается ко мне. Свет фонаря — нестерпимо оранжевый — золотит его куртку и желтит лицо. В этом свете он выглядит как никогда злодейски.

— Да ты одна не дойдёшь, — ухмыляется он. — Пошли, со мной безопаснее.

Он подталкивает меня за плечо, но так, чтобы я не чувствовала дискомфорта. Теперь я иду впереди, чтобы вести нас. Под его крылом действительно спокойнее, чем может показаться — при его-то грубости. Денис до сих пор неразговорчив, а если и говорит, то какие-нибудь колкости, нацеленные на меня.

Мимо проплывают дома, окутанные тьмой. Полутона привычных красок, в которые окрашены дома, создают впечатление чего-то потустороннего — словно бы ты попал в тёмное зазеркалье. Из зоны полной тишины мы с Денисом уже давно вышли, снег скрипит под нашими шагами так отчётливо, что иногда заглушает наши короткие переговоры.

Когда мы подходим к моему дому, я останавливаюсь, чтобы поблагодарить его, но он опережает меня, бормоча:

— Всё, Сишка, вот твой дом.

— Ты до конца моих дней будешь меня так называть? — возмущаюсь я.

— Ну, если хочешь, можешь сказать мне, как тебя зовут.

— Стефания. Или Стеша.

Денис ничего не говорит, только смотрит на меня — в каждый зрачок попеременно. Мне приходится немного задирать голову, чтобы следить за его взглядом. Он разлепляет губы, чтобы протолкнуть сквозь них слова, но даже я чувствую, что ему трудно подобрать что-то, что бы меня не обидело.

— У моей мамы было такое имя, — наконец говорит он. — Она, кстати, умерла.

Меня будто что-то пронзает. Вот сердце, вот стрела, Стеша. Это странное чувство пришедшей вдруг догадки терзает меня ещё несколько секунд, а после испаряется, как сигаретный дым. И я даже думаю: ну чего я так переполошилась? Что в этом имени такого? Всего лишь какой-то венец*.

— А я думала, тебе оно не понравилось, — говорю я, чувствуя неловкость от того, что ношу имя его матери.

— Ага. Даже мама его не любила, — Денис вдруг усмехается, смотря куда-то в сторону. — А я думал, что тебя Саша зовут.

Кажется, теперь и ему самому неловко. Мы как-то странно топчемся на месте, и не знаем, что друг другу сказать. Ветер начинает задувать в уши, даже сквозь шапку, поэтому я хочу попрощаться, но Дэн вновь меня опережает:

— Ладно, я пойду, — говорит он, рассматривая свои сапоги. — Пока, Сиш.

— Спасибо, что проводил. Пока.

Он уходит, а я ещё некоторое время стою и смотрю ему вслед. Стою и раздумываю над тем, что ему, наверное, с трудом даётся произношение моего имени только потому, что так звали его маму.

Наверное, именно поэтому я больше никогда его не поправляла.

____

*от др.-греч. Στέφανος — венок