Шестнадцатая глава. Она убьёт тебя во сне

Лето — лучшая пора для школьника. Когда кончается учёба, а впереди целых три месяца беззаботной жизни, когда можно выходить на улицу с рассветом, а приходить с закатом, когда солнце выжигает следы на коже и ветер шевелит прилипшие от пота волосы на висках и лбу.

Я сижу дома, мама не разрешает мне гулять ни с Надей, ни со Светой, ни с Глебом. Они и не пытаются меня куда-то позвать, если уж на то пошло — а я не хочу выходить, даже если бы мама мне разрешила. Мама заперла меня в четырёх стенах — тут только я, она и наш вымученный, изъеденный рутиной быт. Мама включает телевизор, его экран горит всполохами желтого и красного. Эти цвета согревают мою сетчатку.

Я чувствую необъяснимую тревогу, её нельзя передать словами, она не поддаётся логическому мышлению, она просто зародилась внутри моего сердца, отяжелила его на подобие гири, и лишила меня сна, аппетита, мыслей. Потеря последнего особенно болезненна — отсутствие мыслей ощущается рез-че, в многократности умноженно, словно вечная пустота поселилась в голове, продуваемой ветром.

Иногда я высовывала голову на улицу, чтобы взглянуть на тех, кто копошился внизу. Под окном похабно развалились сады, июньские цветы вылупились из земли, раскрыв цветные лепестки — каскады брызг, состоящие из алого, желтого, розового, белого. Все это чрезмерно пахнет, отчего у моей мамы слезятся глаза. Ну, это она мне так говорила.

В комнате воздух давно выела моя скорбь по тому, чего я так и не смогла понять. Какая-то часть меня откололась, выпала из души на раскалённый пол, а скорбь — утешительный мой приз — заглушила болезненную рану на месте этого скола.

Я брала книги, но скорее для того, чтобы вновь наткнуться на Фаму, а потому ничего не дочитывала, отбрасывала, как какой-то рудимент. Фама больше не приходила, и с каждым годом я лишь прочнее укреплялась в мысли, что это было сном, наваждением, дымкой. Это был морок, опутавший меня сетями, как и те Пятна, что заклеймили лицо учителя.

О нём я думала чаще всего и, если сначала моему возмущению не было предела, я порывалась рассказать всё матери, то теперь к моей всепоглощающей пустоте, к заглушенной душе прибавилось осознание, вполне конкретное — либо ничего не было, либо я всё поняла неправильно. Да что я понимала? Мысли высыхали каждый раз, когда я думала об этом.

— Стеш, иди кушать, — говорит мама через стенку, а я слышу только гул и биение своего сердца.

Я выбредаю из комнаты, окунаюсь с головой во тьму коридора, соединяющего мою комнату с кухней — иду по протоптанному ковру.

Сажусь напротив мамы, а стул подо мной так неприятно трещит и скрипит, что первые секунды я ловлю желание встать и с визгом уйти обратно.

«Мне страшно вспомнить? Что?»

Первая хлёсткая мысль просачивается сквозь поток чужих — маминых. Пока она говорит о том, что у меня завтра встреча с психотерапевтом, что мне нужно высказаться, если меня кто-то обидел (она почему-то решила, что я слишком болезненно восприняла какую-то дразнилку какого-то мальчишки), но я уже тогда понимала, что если открою рот — разрушу чью-то жизнь.

«Моя была уже и так сломана?»

Я накалываю макароны на вилку — странно, мам, что ты даешь ребёнку с нестабильной психикой вилку, я ведь могу заколоть себя и умереть. Тебе плевать, что ли? Ответишь мне? Мам!

— Мам, — говорю, медленно разжёвывая. — Я не хочу есть.

— Меня очень пугает твой аппетит, — говорит мама, округляя глаза.

Я смотрю исподлобья. Я хорошо помню, как она уводила меня из младшей школы — тащила за руку в дождь. Она сняла туфли, ей очень жало и мозолило. Шла босиком прямо по тёплым лужам, я семенила за ней, едва волоча ноги. Платье забрызгала водой, промерзла из-за порывистого ветра, испортила прическу. Но мы уже дома, так что какая разница?

Вот всегда она так — слишком эгоцентрична. Все мои проблемы переводит на себя, словно своими проблемами я создаю проблемы ей.

— Ешь, Стеш. Даже через силу. Ты не хочешь, но жизнь этого требует, — говорит она назидательно.

Я проглатываю непрожёванный крик. Встаю из-за стола, пошатываясь. Во мне нет больше той скромности, которым мама манипулировала день ото дня. Я ухожу, но слышу вдогонку гневные крики моего узурпатора.

Я будто солдат, вернувшийся с боя — в пекло другой войны.

Изнеженная душа была изъезжена.

Я прячусь в комнате на кровати, но мама все равно отчитывает меня, точно я убила кого-то. Её старания насмарку, я ужасный ребёнок, из-за своих обид не могу даже посочувствовать бедной мамочке, ах, как жаль, мам, что я даже рта не могу раскрыть, чтобы не налететь на твои острые лезвия слов, ты ранишь меня ежедневно, своими словами, своим бестолковым молчанием, которое в разы хуже самых обидных твоих слов.

Я хочу накрыться подушкой — но случайно подаю идею.

— Ладно, Стеша, не хочешь разговаривать, тогда давай помолчим, — произносит мама последнюю браваду и уходит, как я думала, побеждённая.

Бой проигран, но исход войны ещё не определён.

Ночью мне не спится, я всё думаю и думаю о том, что случилось на выпускном. Это не было чем-то случайным, Алексей Степанович явно хотел прикоснуться ко мне (называй вещи своими именами: полапать). Он предложил обняться, словно это могло облегчить ему задачу. Словно это могло сделать из нас друзей.

Радует меня лишь то, что больше я его не увижу. С младшей школой покончено, а в старшей он будет присутствовать только на школьных концертах и балах — и я его больше не увижу. Я никогда больше не позволю ему себя коснуться.

Сквозь дрёму я слышу, как в комнату проникает мама. Я говорю именно «проникает», потому что та щель, через которую она прошла, позволяет телу если не просочиться, то проникнуть. Я делаю вид, что сплю, хотя не понимаю, зачем все дети это делают, словно бы не спать ночью — преступление. Если бы мама пришла ко мне раньше, на несколько месяцев раньше, мне бы пришлось старательно контролировать лицевые мышцы, чтобы не заулыбаться. Теперь же в этом нет никакой необходимости. Как давно я улыбалась в последний раз? Мне не хватает пальцев для подсчёта.

Она стоит надо мной, а её тень я сквозь щёлки глаз вижу отпечатанной на двери. Луна светит в окно, пригвождая тени к дальней стене — и я, затаив дыхание, наблюдаю за тем, как мама медленно наклоняется ко мне, чтобы поцеловать.

Всё замирает, затихает, безмолвствует ещё очень долго, и всё же, быстро — примерно в том промежутке, пока мама наклоняется.

Моя мать не плохой человек. Она не больна, просто уход отца, работа и воспитание меня в одиночку подорвало её, выпотрошило и опустошило. Я не виню её, хотя и боюсь. До ужаса боюсь.

Потому что в следующую секунду она берёт мою подушку и кладёт её мне на лицо.

Так душат детей матери с послеродовой депрессией. Так душат маленьких детей и младенцев матери с синдромом Мюнхгаузена — зажимают нос и смыкают челюсть. И ждут. Терпеливо ждут, трясясь от ужаса.

Я начинаю громко кричать, впадаю в неистовство, раздирая маме руки, а она — слабая испуганная женщина — ослабевает хватку и отскакивает от меня.

— Стеша, что ты кричишь?.. — дрожащим голосом спрашивает она.

У меня в ушах гул. Я, округлив глаза от ужаса, смотрю на человека, который только что пытался убить меня во сне. В голове нет ни одной мысли, на языке — ни одного слова, только безмолвие обуявшего меня страха. Мама, кажется, испугана не меньше меня.

— Ты пыталась... — мне тяжело ворочать языком, — убить меня? Ты...

Мама смотрит на мои губы немигающим взглядом. Кажется, словно она считывает мои слова по артикуляции, ибо звуков не слышит. Между нами словно толща воды, через которую не прокричаться.

— Тебя лишат родительских прав, — говорю я тихо.

Её глаза горят — в них отражается луна. Я не вижу вины на её лице, но вижу другие чувства: сожаление, боль, сочувствие, разочарование... Последнее меня задевает — неужели она надеялась убить меня таким примитивным способом?

Мама тянется у моим рукам, но я убираю их быстрее. Мне слишком страшно, до тошноты, до боли страшно позволить ей ещё что-то по отношению ко мне — и она это понимает. Она отступает.

— Стеш, прости, — говорит срывающимся голосом. — Я была в состоянии аффекта.

— Мне плевать, — отрезаю я всё также тихо. —Завтра к психотерапевту пойдешь ты, а не я, поняла? И ты признаешься ему, что пыталась удушить меня. Иначе я скажу, что я жертва домашнего насилия. Ты этого хочешь?

— Откуда ты?..

— Мне одиннадцать лет. Я тоже иногда открываю Википедию.

Мама смотрит вниз, на скомканное одеяло. Меня же понемногу отпускает, хотя это не идёт мне на пользу: руки начинают сильно дрожать, а в голову просачивается отвратительное осознание того, что, будь моя мама более решительной, я действительно могла бы задохнуться. И умереть.

Мне хочется пинаться и драться, но я боюсь спровоцировать новый приступ «аффекта» у матери, а потому я лишь корчу злые рожи и говорю так грубо, как только могу.

— Мам, ты меня поняла? — рычу я, меняя наши роли подчиненной и подчинителя.

Исподлобья она буравит меня горящим взглядом. Я перевожу взгляд ниже и замечаю, как руками она сминает одеяло. Луна выбеляет её кожу, отчего мне на секунду кажется, будто я разговариваю с призраком.

— Мы вместе пойдём, — предлагает она. — Тебе нужно сказать о твоём психическом состоянии. Ты явно травмирована.

— Ага. Тобой.

— Прекрати! — срывается на крик, а я вздрагиваю.

— А то что? — повышаю тон вслед за ней. — Задушишь меня? Это сейчас у тебя рука дрогнула, а что будет завтра? Я... я уеду к бабушке.

— Не смей! — мама вскакивает, а я вжимаюсь в подушки, закрывая руками лицо.

Думала — заплачу, но вместо этого просто скулю. Мне очень страшно, сердце колотится как сумасшедшее, трясутся руки и к горлу подкатывает тошнота вместе с комом, грозящим выйти со слезами. Я такая уязвимая, я уязвима даже для собственной матери! Все мои защитные механизмы рухнули. Все мои нервы истончились настолько, что любое прикосновение может спровоцировать истерику.

Да, психотерапевт мне тоже необходим.

— Ты не поедешь к бабушке, — я слышу мамин тяжёлый вздох, словно им она сдерживает обуявший её гнев. — Она передаст тебя придурку-отцу.

— Да хоть бы и отцу! — кричу что есть силы. — Он по крайней мере не будет пытаться меня убить!

В мгновение ока мама подлетает ко мне и прежде, чем я успеваю закричать, ударить её или заплакать, она крепко сжимает меня в объятиях, на этот раз чисто материнских — пусть и немного грубых. Я всё же бьюсь, как припадочная, потому что мне уже кожу жжёт от прикосновений, которых я не просила! Я не хотела, чтобы моё тело трогали все, кто в состоянии до него дотянуться. Я же не кукла.

Я же не игрушка какая-то.

Немного позже я всё-таки обмякаю в маминых объятиях, а она, зарываясь носом мне во влажные волосы, шепчет слезливо:

— Мы пойдём завтра вместе. И всё расскажем. Обе.

Я решаюсь на ответные объятия, хотя мне до сих пор так страшно прикасаться к ней, да и принимать её прикосновения тоже.

Но она моя мама, а что ещё делать? Она не плохой человек. Она никогда не была плохим человеком. Просто её доконала работа.

Её доконала я?

***

На приёме у психотерапевта мы обе сидим напряжённо и неестественно. Врач (я же могу так называть того, кто лечит душу?) посматривает на нас со странным выражением спокойствия и подозрительности. Надеюсь, дело в том, что мы обе — очень интересные.

Мама рассказала свою проблему первой, ибо из меня клещами всё равно вытянуть ничего не смогли. Она поведала о том, что на грани увольнения, что её чуть не изнасиловали в подворотне (какой-то мимопроходящий мужчина отпугнул насильника), что я замкнулась так сильно, что перестала выходить на улицу (но это ты мне запретила, мам!), перестала разговаривать, улыбаться, есть. Я перестала спать. Она сказала также и то, что в маме на почве стресса начинают преследовать вспышки гнева, которые она подавляет раз за разом — и выливает их на меня, когда я особенно сильно упрямлюсь. Её собственная замкнутость, односложные ответы и игнорирование меня проистекают из её желания огородить меня от вспышек её гнева. Она оправдывалась, плакалась, жаловалась, злилась на всех на свете, особенно на моего отца, который бросил нас в трудный для неё период.

Я слушала молча, не сводя глаз с лица психотерапевта, который также внимательно наблюдал за лицом моей мамы. Потом, после того, как мама окончила свой невесёлый рассказ, он мрачно заговорил с ней о том, что у мамы симптомы депрессивного расстройства, вызванного проблемами в личной жизни и на работе. Я во всей этой схеме сложных маминых психических нарушений являюсь лишь её отдушиной, с уходом которой утратится её смысл жизни. Если бы она меня убила тогда — то сама не прожила бы и до утра.

Я слегка прикасаюсь к маминой руке пальцами. По её лицу струятся слёзы, но она не реагирует на мои прикосновения. Мне больно думать о том, что случилось бы, если бы я настояла на переезде к бабушке — и к отцу.

Оказывается, проблема ухода моего отца наиболее сильно отпечаталось в маме — даже сильнее, чем она могла предположить. Она была уверена, что просто злится на него из-за его предательства, измене семье, но проблема таилась глубже. Вряд ли чувство собственничества, развитое в маме просто непомерно, позволило бы ей так легко отпустить ситуацию с отцом.

Да она скорее убьёт, чем отдаст. И папа это понимал — и потому ушёл. Его я, конечно, не оправдываю, ибо из-за него — только из-за него — случилось всё то, что случилось.

Моя слепая доверчивость Алексею Степановичу. Мамина депрессия. Наши с ней перепалки, поломанные взаимоотношения, её вечный страх быть вновь преданной и отвергнутой, мой страх прикосновений — всё началось тогда, когда он ушёл, а мама несколько дней сходила с ума сначала от беспокойства, а потом от злости.

Она пыталась убить подушкой его дочь, его замкнутую нелюдимую дочь, а не свою. Как жаль, что его и своя — это одна только я. Совершенно цельная.

Дитя своих родителей.

Глаза психотерапевта обращаются ко мне. Лицо добреет, он аккуратно улыбается, а я с ужасом осознаю то, как сильно его лицо похоже на лицо Алексея Степановича. Я отшатываюсь, едва ли не лезу с ногами на диван, но психотерапевт голосом приказывает мне успокоиться.

Он не машет руками, не дёргается — застыл, как изваяние. Я постепенно прихожу в себя и тут же жалею о том, что дала повод думать, что боюсь его. Что боюсь мужчин.

— Стеша, будь умницей, расскажи, что тебя беспокоит, — говорит он спокойно и с теплотой в голосе.

Смешной чудак. Реально надеется, что после этой слабой просьбы я стану рассказывать?

— Я боюсь жаловаться, — говорю я честно.

— Не бойся, — отвечает психотерапевт с глазами учителя, — мы никому не расскажем. Просто поделись тем, что тебя беспокоит. Я поставлю тебе диагноз и расскажу, как нужно действовать, чтобы твоя тревога ушла. Ты же ощущаешь тревогу? Потеряла сон, аппетит, желание веселиться?

Я осторожно киваю. Готова поспорить, что со стороны я выгляжу как испуганный зверёк, который не привык ябедничать на своих обидчиков. Я по его чёртовым серым глазам вижу, что он не верит в серьёзность моей проблемы. Я вижу, что он ждёт от меня какого-нибудь простого признания, чтобы поставить мне простенький детский диагноз. И заняться более интересной мамой. Ну, конечно, она погрязла в такой тяжелой депрессии, что едва не убила собственную дочь.

Меня опять начинает тошнить.

— Ну так что? — поторапливает психотерапевт ласково.

— Ладно, — выдыхаю нервно. — Я скажу. Дело в том, что один мальчик из моего класса меня дразнит. Говорит пошлости всякие. Меня это задевает.

Я сжимаю руки на коленях. Да, эта ложь мало отличается от правды хотя бы в том, что говорить её так же тяжело, как и думать о произошедшем на выпускном. Я чувствую, как мама, сидящая слева, поглаживает меня по голове.

— Так, а какие он вещи про тебя говорит? — спрашивает психотерапевт.

— М-мне обязательно их говорить? — я теряюсь, по-настоящему. — Я стесняюсь.

— Он говорит что-то о твоём теле? — новый вопрос.

Я же думаю о том, что Алексей Степанович никогда не говорил о моём теле. Словно моё тело недостойно его языка. И, тем не менее, он трогал его. Он постоянно его трогал.

Небрежное прикосновение к плечу, обхват рук, лежащих на столе, поглаживания по спине, по голове, усаживание на колени, случайное прикосновение к бёдрам и икрам, я... я не могу точно вспомнить, не могу воспроизвести прикосновения к шее, поцелуй в лоб, удушающие объятия, я помню лишь тактильно, а визуально это всё будто заволокло тьмой.

— Д-да, — во рту пересыхает, я едва способна проталкивать слова через глотку.

— А он тебя трогал? — спрашивает учитель.

Или психотерапевт. Я запуталась.

— Да, — говорю прежде, чем понимаю, что сболтнула лишнее.

Но отступать уже поздно.

— А как он тебя трогал? — аккуратно спрашивает психотерапевт, а в моей голове потихоньку проясняется.

— Н-ничего особенного. Шлёпнул, за волосы подёргал, он не из драчливых.

Руки, плечи, спина. Голова, ямочки под коленями, выпуклость икр и бёдер. Я сцепляю пальцы между собой до посинения.

— Ты говорила учителю? — доносится вопрос.

Меня словно простреливает насквозь. Я вскидываю голову, в ужасе поймав взволнованный взгляд психотерапевта. Он замер в ожидании моего ответа.

— Нет! — кричу я, переходя в визг. — Я что, сумасшедшая, по-вашему? Я... простите. Мне трудно об этом говорить.

— У неё посттравматический синдром, — констатирует психотерапевт.

Услышав этот ужасно длинный термин, хранящий в недрах своих слово «травма», я прижимаюсь лицом к ладоням. Надавливаю на веки, чтобы остановить приливающие слёзы. Но не могу. Я, чёрт возьми, не могу!

Мама обнимает меня, но я дёргаюсь, уклоняюсь от этих объятий, ибо перед глазами моими возникает то подушка в розовый цветочек, то лицо учителя, и голос его.

«Обнимемся?»

— Кто этот мальчик? — спрашивает мама, целуя меня в макушку.

Я убираю руки от лица. Раз уж я решила руинить всё — то сделаю это до конца. Смету ураганом, я уничтожу всё до основания.

Я не могу испортить ему жизнь. Не теперь, когда он больше не является частью моей жизни. Мы разошлись, и в моей власти оставить его на работе, оставить его на свободе. У него сын ведь! Он его ждёт.

«В актовом зале? До сих пор ли?»

— Глеб, мам, — шепчу так тихо, чтобы услышала только она. — Но я хочу сама поговорить с ним, ладно? Я не хочу, чтобы вы вмешивались.

— Ты... уверена? Он может не понять, если его не отругать — мне или его родителям, — отвечает шёпотом мама.

— Не нужно. Я разберусь. А если не смогу... тогда позову тебя.

Спешно вытираю слёзы, хотя они и сами высыхают на горячих от стыда щеках. Глупый же ты выбор сделала, Стеша. Но тогда я решила, что не хочу портить учителю жизнь — тем более, что мы с ним больше не встретимся. А свалив всё на Глеба, я смогу с ним разобраться самостоятельно. Просто прогуляюсь с ним для маминого успокоения. Я уверена — больше он вести себя так не будет.

Я ведь даже не разрушаю. Я всего лишь жертвую слоном ради спасения короля.