Пятнадцатая глава. Si, you are a monster from hell

You wanna be my special oneI cannot breathe, please just go homeSir Chloe — Michelle

Мы понимаем, что спали, только тогда, когда просыпаемся. Я же словно продолжаю спать — сплю все эти годы, нарочито непотревоженная, будто бы мой сон охраняют шестикрылые серафимы, прикрывающие крылами сияющие лица и ноги.

Я открываю глаза, но первые секунды не могу припомнить, где я и что со мной. Я в том же платье, что и была накануне, сижу на столешнице, свесив ноги. Я в полной тишине актового зала, даже малейший шорох не долетает до моего слуха. Я и сама стараюсь не шуметь — спрыгиваю со стола, приземляясь на носки, оглядываюсь в поисках учителя, но его словно и след простыл. Звать не решаюсь, мне ещё не хватало, чтобы он ответил.

На крышке пианино стоит стакан с водой. Одно это обстоятельство возвращает меня в реальность — руками упираюсь в пианино, сажусь на стул рядом, едва переводя дыхание. Сердце словно что-то сильно сдавливает, перекрывая доступ к кислороду. Я глубоко дышу прямо ртом, но горло сохнет и мне требуется вода. Питье мелкими глотками должно успокоить.

Хватаю стакан, отчего немного жидкости расплескивается по рукам, пианино, коленям. Пью мелкими глотками, но с опозданием отмечаю, что вода эта горит огнем во рту, выжигая всю слизистую. С криками выплевываю, со злостью опрокидываю стакан прямо на музыкальный инструмент, обливая и пол, и платье, и руки.

Водка. Меня до ужаса тошнит.

Опрокинутый стакан оставляю кататься по полу, меня трясёт и перед глазами всё плывёт — не разбирая дороги, я практически вслепую иду к выходу. У порожек, ведущих со сцены, я наступаю на подол платья и едва ли не кубарем качусь вниз. Пространство выделывает кульбиты, отчего моё замутнённое сознание приходит к выводу, что я лечу — и что я падаю в какую-то бездну.

Словно я спускаюсь в ад по горящим ступеням.

Смотрю в пол, коленями уперлась в кривые окрашенные рыжей краской доски, вокруг мир шатается и никак не может прийти в статику. Нет, я не пьяная, водка лишь обожгла рот и немного попала в горло, вреда от неё практически нет. Я надеюсь, что нет.

Наверное, я упала в обморок. В какой-то момент я просто отключилась, когда увидела Пятна, отключилась от мира, потеряла сознание — так бывает, так бывает же, так бывает со всеми!

Иногда такое случается. Но почему именно со мной?

Кривой пол уже не кажется таким отвратительным — он размягчается на подобие перины, я руками тянусь, чтобы пощупать складки и стыки. Под ними скопилась тонна пыли, грязи, копоти — школа как-то горела. Всё началось с актового зала.

«А летом школа сгорела!» — победно сказала Надя, словно это обстоятельство решало все наши проблемы.

Мы сидели в высокой траве. Я боялась подцепить клещей. Вокруг нас распластались различные игрушки: мяч футбольный, мяч волейбольный, ракетки с воланом, моя кофта, неизменно следующая за мной повсюду.

«Получается, мы в неё не пойдём в этом году?» — спросила Света с надеждой.

Она заплела себе короткие косички. Это выглядело почти мило, хотя мне казалось, что сделала она это только по совету мамы. Света не любила быть милой — и нас просила никогда не упоминать это слово при ней.

«Не, — отмахнулся Глеб, — её быстро починят. Там только актовый зал горел».

Я не говорила, только слушала их болтовню. После напряжённой игры в бадминтон и догонялок я едва не выплёвывала свои лёгкие. Да и настроение было какое-то ужасное, особенно после следующей фразы.

«Как-то халатно Алексей Степанович относится к своему залу», — хихикнула Надя, похлопывая меня по плечу.

Дружеский жест, намекающий на то, что я в глубине души смеюсь над Алексеем Степановичем точно так же, как и Надя. Но я не смеялась.

Я чувствую её удары даже сейчас. Эти небрежные, почти агрессивные похлопывания, из дружеского переходящие во вражеские — думала ли я тогда об этом? Отнюдь нет. Тогда мне лишь казалось, что Надюша, моя Немезида, немного не рассчитала силу.

И всё-таки, меня очень задели её слова об Алексее Степановиче — неужели в них всех нет никакого к нему уважения?

Я пытаюсь сфокусировать взгляд на своих пальцах, но фокус уплывает, теряются очертания рук, я будто слепая, которая выронила очки, и сейчас впопыхах пытается их нашарить.

Слова Нади пульсацией мерцают внутри черепа, гулко отскакивая от стенок. Как халатно Алексей Степанович относится ко всему, что считает своим, правда, Стеша?

«Правда, Фаня? Он наверное курил там!» — расхохотался Глеб.

«Курил и водку пил! Вот и загорелось», — поддакнула Надя с едкой злостью.

А у меня было ощущение, будто они не над ним потешались, а надо мной — над моей жалостью к нему. Вот, говорила я им тогда, он такой несчастный, глаза у него постоянно грустные, не высыпается он, быть может? А они не верили мне, в их глазах Алексей Степанович был чудаком с ветвистыми пальцами, был странным дураком, для которого нет ничего важнее музыки. Музыка составляла его нутро — он мир видел нотами, изучал его с помощью звуков, ритмики, голоса. Он много говорил, часто нараспев — чтобы держать голос в тонусе, чтобы чаще его слышать и привыкать к нему.

Он был немного неуклюжий, немного похож на медвежонка, ещё рука левая всегда его мучила и выдавала — и мне было его жалко. Совсем немного, жалость он вызывал только своими грустными и слегка испуганными глазами. Тогда я думала, что они испуганные сами по себе, он просто создан таким боязливым, но на самом деле страх его проистекал не из тонкой душевной организации, не из природного начала, а из-за меня. Он боялся навредить мне, но ничего не мог поделать с собой — и непроизвольно вредил. Он не хотел, но это получалось само собой. Я его не винила. Первое время.

Я едва могу оторваться от созерцания пальцев. Мне по-прежнему дурно, меня мутит, но я толком не понимаю, отчего. Пока я стою на коленях, в голову приходит дикая мысль — нужно помолиться. Нужно позвать кого-то, кто видел всё.

— Господи... — молвлю я, будучи не в силах даже моргнуть. — Помоги, пожалуйста... Боже.

Руки мои приходят в движение, но немного не то, которое ожидаешь, стоя на коленях и желая поскорее встать. Руки начинают дрожать, словно вес, который я перенесла на них, им уже не под силу. Нечеловеческими усилиями я отталкиваюсь ладонями от пола, а голова вновь начинает кружиться и менять местами пол и небо — но я мысленно убеждаю себя в том, что сижу на полу, а не лечу в космическом пространстве. Удивительно, но это срабатывает.

Когда звон в ушах и давление утихают, я пробую встать с колен. Поначалу это кажется невозможным, но главное — начать. Нащупав стену слева, я держусь за неё, пока медленно перебираю ногами; без резких движений и без единой мысли в голове я поднимаюсь с пола, отряхиваю платье, покуда хватает сил (не наклоняюсь, иначе мой вестибулярный аппарат вновь перепутает плоскости, и я кубарем покачусь вниз). Меня шатает и руки дрожат. Очень хочется сесть куда-нибудь, остыть, перевести дыхание; где угодно, но не здесь.

Подобрав полы платья, я двигаюсь к выходу, молясь на то, чтобы было открыто. В стоячем положении легче, даже двигаться не так затруднительно, как если бы я сидела, но это не повод расслабляться и нестись куда-то. В целом ощущение такое, будто меня сильно ударили по голове или напоили крепким алкоголем (но я не могу обнаружить ни следов первого, ни следов второго).

Я прикасаюсь к дверной ручке, даже немного опираюсь на неё, так как периодически мне приходится на что-то опираться, чтобы не упасть. С легкостью ручка опускается вниз, а дверь выпускает меня из актового зала. Несмотря на поздний час, я буквально выпадаю из тьмы актового зала в светлый полумрак коридора. Здесь даже дышится иначе — нет этой кислоты во рту, нет ощущения удушья и головокружения. Я вновь вижу ясно и чётко, и теперь мне начинает казаться, что всё, произошедшее в актовом зале, включая моё падение — это лишь сон.

Лишь проснувшись, мы понимаем, что спим.

Куда пойти? Я бы хотела приткнуться к матери, что сидит в классной комнате с другими родителями, но я слишком боюсь показаться ей в таком виде (а в каком я виде?). Поэтому я иду по направлению к спортивному залу, к играющим одноклассникам. Даже со второго этажа я слышу их крики.

Выхожу из-за угла и краем глаза замечаю спину учителя. Одно это обстоятельство заставляет меня спрятаться обратно за угол. Он с кем-то разговаривает, но я слишком боюсь смотреть, поэтому просто слушаю.

— Ты можешь идти домой уже, — говорит Алексей Степанович хмуро.

— А ты почему задерживаешься? Выпускной у детишек вроде уже закончился. Пусть пируют себе, а мы пойдём домой, — говорит голос, ранее мне не знакомый.

— Денис, я не могу так просто бросить свою работу, — отвечает Алексей Степанович. — Мы это уже обсуждали.

— Ага, — тянет Денис, — а ещё ты обещал, что не будешь скрывать от меня ничего, что могло бы меня расстроить.

— Так! Ты еще мал, чтобы качать права, — учитель переходит на крик.

Я аккуратно выглядываю из-за угла — перед Алексеем Степановичем стоит паренёк лет пятнадцати на вид. Первое, что бросается мне в глаза при взгляде на него — его шоколадные волосы, растрепанные так, словно он попал в ураган. Сложно сказать, пришёл ли он таким из дома или действительно попал в бурю.

— Хорошо, я мал, — бормочет Денис. — Но если я не буду этого делать, ты совсем перестанешь появляться дома.

Мне вновь становится дурно — я выглядываю из-за угла ещё сильнее, чтобы присмотреться к чертам лица этого мальчишки. Его черты... напоминают мне кого-то, но замутнённое сознание не даёт подсказок.

Ответ приходит сам собой.

— Сынок, — говорит учитель таким голосом, словно пытается выдавить из себя ласку, — я пойду домой сразу же, как только четвёртый «В» закончит бродить по школе. Моя работа ещё не выполнена.

Денис раздосадовано вздыхает. Он резко — резче, чем мне хотелось бы, — переводит взгляд с отца на меня. Он целых пять долгих секунд смотрит прямо в мои глаза — слишком сурово, как мне кажется. Я прячусь за угол, потом бегу в сторону лестницы (она напротив), а вдогонку мне слышится ехидный возглас Дениса:

— Я подожду тебя в актовом зале.

Галопом спускаюсь по ступеням, перепрыгивая через две. Два пролёта и я внизу, бегу в спортивный зал. Я уже и не думаю ни о какой головной боли, во мне не осталось головокружения, лишь тревожно, панически бьющееся сердце, да крик в ушах — мой немой и его громогласный.

Влетаю в двери, почти сразу натыкаясь на Надю. Она ловит меня по инерции, хотя ей совсем это не нравится — и оторвав моё летящее тело от себя, Надя восклицает:

— Стеня! Ты что, из ада вылезла?

Наверное, для пущей убедительности мне только свиной крови на лице не хватало.

— Я... — слова правды застревают в горле осколком стекла. — Я на игру вашу посмотреть пришла.

— Глеб звал тебя, но ты сказала, что не хочешь, — говорит Надя, приподняв бровь.

— Да я, блин, передумала! Надь, я не могу передумать, по-твоему?!

— Ладно, ладно, ты только не набросься на меня, монстр, — она пытается шутить, но я и правда готова на неё кинуться.

Монстр. Вот кем она меня видит в данную минуту. А может, она всегда меня такой видит? Я стараюсь не расточать слова гнева, чтобы не потерять последних людей, которые готовы со мной дружить — но вместе с тем, чем больше я думаю о том, как просто всё у них происходит, как просто и однобоко они реагируют на каждое моё слово, будто маленькая девочка, час назад закончившая младшую школу, не может молниеносно менять свои решения.

Я прохожу мимо и сажусь на лавочку рядом с неиграющими одноклассницами. Они вяло наблюдают за тем, как ребята перекидывают друг другу мяч через сетку. Я приноравливаюсь и тоже начинаю наблюдать за этим действом. Меня немного укачивает, но в целом я даже начинаю получать удовольствие — в первую очередь из-за того, что эта вся вялотекущая игра в значительной степени отвлекает меня от размышлений о произошедшем в актовом зале. Мне даже думать об этом неприятно и дурно.

Это сон.

Это просто сон, Стеш.

Прошу, Боже, скажи, что это был сон.

Больная фантазия больной девочки.

— С тобой всё хорошо? — ко мне подходит Светик с мячом, прижатым к боку.

Я поднимаю лицо, чтобы взглянуть на неё. Она действительно обеспокоена моим состоянием, это видно по тому, как она печально смотрит на моё пыльное платье и совершенно подавленное состояние.

— Света, блин! Верни мяч! — кричат с поля.

— Да берите, идиотины! — кричит Света, и, не оборачиваясь, отбрасывает мяч назад.

Толпа дерущихся за право поймать ловит мяч. Я туда даже не смотрю, лишь крики слышу. Всё внимание обращено на Светика, которая приседает на корточки передо мной и заглядывает мне в лицо уже снизу.

— Ты упала? — ласково спрашивает она. — Или тебя кто-то обидел?

Она прикасается к моему платью — прямо туда, где под грязно-белыми складками таятся мои колени. Я вздрагиваю, как от удара, сжимаю руки в кулаки и шиплю, не контролируя себя:

— Не трогай меня. Никогда меня больше не трогай.

Тяжесть дня наваливается на меня монолитом. Теперь я отчётливо слышу, как по крыше спортивного зала барабанит дождь, как на улице пузырятся лужи, как ветер лупит ветками деревьев по окнам на первом этаже. Все внутренности сжимаются от того, как завывает в щелях этих окон этот ветер.

Я трясусь, как те самые ветки, меня так колотит от ужаса, омерзения и страха, что я начинаю плакать, хотя и пытаюсь заткнуть себе руками рот, чтоб не начать подвывать в тон ветру. У меня ничего не получается. Я ничего не могу поделать со своими чувствами.

Я боюсь их и ненавижу их. Я сейчас лопну от эмоций, которые меня убивают, которые пожирают мои внутренности, я впадаю в истерику, в исступление, Света хватает меня за плечи, чтобы я не тряслась как припадочная — а я не могу, я ничего не могу с собой поделать, понимаете?!

— П-прости, — бормочет Света, обнимая меня. — Просто скажи, что случилось, Стеш.

Никто больше не играет. Все смотрят на нас. Я не смотрю ни на кого — только на мягкие, почти что материнские руки Светы.

— Я и правда вышла из ада, — шепчу, захлебываясь слезами.