Двенадцатая глава. Oh, my darling, you're so fine

I was living like half a manThen I couldn't love but now I canThe Beach Boys — Darlin'

— Сколько времени? — спрашивает он у меня шёпотом.

Вид взволнованный, глаза бледны и бегают как-то хаотично по моему лицу и одежде. Долго блуждать я по себе не позволяю, а потом инстинктивно закрываюсь руками, вскакиваю со стула, едва слышно бормоча что-то, что сама забыла.

— Семнадцать-десять, — убито говорит учитель, а я оборачиваюсь, смотря на него с презрением.

— Что мне им сказать? — говорю я с медленно закипающей злостью.

Не могу объяснить того, почему во мне пробудилось это неприятное чувство презрения и злости. Быть может, я испугалась, что наша тайна настолько близка к раскрытию — я и подумать не могла, что обнаружить себя вот так будет так сильно страшно. А может, моя общая эмоциональная нестабильность вылилась в гнев на то, что всё так нелепо получается. Всё так не вовремя, неудачи сыплются одна за другой, я теряю контроль над ситуацией. Да был ли он, этот контроль?

Алексей Степанович вдруг с неистовством принимается за игру на пианино. Я недоумеваю, хочу перекричать внезапную мелодию, но одной рукой учитель приказывает мне молчать, а потом произносит:

— Ничего не говори, Си. Ты тихо выйдешь через другую дверь.

Он показывает вправо от себя. Я стремительно спускаюсь по ступеням, стараюсь не производить лишнего шума, ибо ломящиеся в дверь уже готовы вынести её ко всем чертям. Тут Алексей Степанович начинает дурашливо музицировать, от неспелого нашего кролика переходя к собачьему вальсу. Я глубоко вздыхаю и дважды поворачиваю ключ в замочной скважине.

Чтобы заглушить звук открывания дверей, Алексей Степанович прямо поверх своей музыки раздраженно вопрошает:

— Да что случилось? Почему мне мешают играть?

Такая глупость, думаю я, вылетая из актового зала. Могу предположить, что случилось после моего ухода: Алексей Степанович, пока гневно кричал (а он продолжал что-то гневно кричать), наверняка прибирался, заметая следы моего пребывания. Потом спешно спустился со сцены, не прекращая возмущаться, открыл другую дверь и впустил ломившихся. Дальше дело за малым — доказать, что никого тут не было.

Я же по черной лестнице спускаюсь на первый этаж, пробегаю мимо раздевалок, встречаясь взглядом со сторожем и уборщицей, преодолеваю одну дверь, затем вторую, и после этого позволяю себе вздохнуть и остановиться.

Семнадцать-семнадцать. На улице стоит Глеб с матерью и ошалелыми глазами смотрит на меня. Его мать разговаривает с моей матерью.

Моей матерью.

Понуро спускаюсь со ступенек, подхожу к маменьке и порывисто её обнимаю. Она машинально проходится замёрзшей ладонью по моим волосам, а сама как-то остекленело смотрит прямо на вход в школу.

— Нашлась, — говорит мама безжизненно.

— Я была в буфете, — вру я. — Мама, а где воспитательница?

С вашего позволения, её имя я опущу, оно проходящее и неважное.

— Пошла искать тебя, — отвечает мама Глеба. — Глеб, ну что ты смотришь? Ты хотел что-то сказать.

И только теперь я внимательно оглядываю Глеба. Он напуган и сконфужен. В этот момент я думаю: неужели я такая страшная? С чего ему вдруг меня бояться? Если я напугала его своей истерикой — то да, виновата, хотя никаких дурных намерений у меня не было.

Я смотрю на него во все глаза, но почему-то не чувствую никакой вины — ни его, ни своей. Мы не поняли друг друга. Я думала, что он играл, а он решил, что я серьезно. Да, никакого взаимопонимания.

— И-извини меня, Стеша.

Я слабо улыбаюсь. Такой наивный мальчик, хотя казалось бы — дьявол во плоти. У нас с ним впереди ещё много подобных ситуаций.

Ситуаций, в которых нам друг друга жалко.

— Ты тоже прости меня, Глеб.

Мы цепляемся мизинцами, как совсем идиоты или дошкольники. Да, я уверена, что так делают маленькие дети, а мы же уже немаленькие, верно? Когда я об этом думаю, сердце у меня гулко стучит, волнуя всю грудную клетку.

Возвращается воспитательница, весьма раздраженная и сердитая. Бросает на меня острый, цепкий как клюв коршуна взгляд, под которым я чувствую, как уменьшаюсь и становлюсь всё беззащитней и беззащитней.

— Ты где была? — с нажимом спрашивает воспитательница.

— В буфете, а что такое? Мама сказала, что вы меня потеряли, — тараторю я в надежде, что моё нападение собьёт воспитательницу с толку.

Вместо ответа воспитательница прикрывает ладонью веки, а я понимаю, что эту схватку точно выиграла. Я победила! Даже если воспитательница что-то заподозрила, доказать она ничего не сможет — а нового повода я попросту не дам.

Мама забирает меня с продлёнки. Я краем глаза замечаю, как из главного выхода выходит Алексей Степанович. Он прощается с воспитательницей и проходит мимо нас, не глядя по сторонам. Я задумчиво провожаю взглядом его потертую в пальто спину.

Мама обхватывает мою ладонь и тянет её куда-то вперёд, я же, стараясь не спотыкаться, следую за ней след в след, параллельно забивая наше молчание разного рода загадками. Я люблю загадывать загадки, особенно те, которые придумываю сама, потому что существующие загадки мама уже угадывает с лёгкостью.

Пока мы идём, а я без конца трещу о том, что кажется мне наиболее важным, мама слушает молча, кивает, односложно отвечает. Я знаю, что мыслями она совсем не здесь, её мысли целиком и полностью поглощены процветающей внутри черепной коробки работой, которая засасывает мою мать в свои тёмные недра, заставляя бросить меня и мое будущее.

Мы идём словно в абсолютной темноте, хотя над нами великая родная звезда, которая иногда, кажется мне, даже роднее моей матери, с которой мы делим общую кровь, общий кров, и пару раз — общую кровать. Солнце победно сверкает над нашими головами, заливает янтарным светом нам спины, согревая ворсинки на чёрном пальто, высушивает жидкие мысли о былом, о прошлом, о настоящем. Солнечная ванна приятна телу, но вредна для кожи — я чувствую, как она стареет прямо на мне, обхватывая тонкие кости на манер резины.

Дома мы не разговариваем, обычно я сижу в своей комнате и спокойно прислушиваюсь к маминым тихим шагам за дверью, к перекладыванию тарелок из раковины в шкафчик, к звону стакана, чьи грани мама неосторожно задевает кольцами на пальцах. Если поднатужусь, то смогу разобрать её дыхание, иногда достаточно шумное для того, чтобы я его услышала — обычно таким образом она вздыхает по той жизни, которая могла бы у нас быть, если бы мой папа не был идиотом.

«Моя дорогая, — говорил бы папа маме, — ты самая прекрасная женщина на свете. Я пришёл домой, моя дорогая».

Я дома.

Буравлю взглядом пустые стены, оклеенные серыми обоями. В переплетении жилок, в микроскопических точках мне видится то лицо матери, горько плачущей, то лицо отца с глупой ухмылкой, то руки Алексея Степановича — они показывают кольцо, чёрную дыру — того и гляди, провалишься. Я вдруг ощущаю, как в животе образуется тугой холодный комок, поднимающийся вверх — он подступает к горлу, выдавливая из меня рыдания. Я перекрываю рот ладонью.

Я дома. А он — нет.

Может, поэтому всё так ужасно? Может, она ненавидит меня из-за него? Может, он не просто ушёл, может от и сердце мамы забрал с собой? Может ли быть так, что моя мама — не моя?

Вновь звон стакана, вновь глубокий вздох, словно бы что-то проясняющий в моем сознании, но на самом деле только сильнее мутящий его — о, глупо-то как!

Всё как будто сгорело — порвалась ниточка, соединяющая меня настоящую и меня прошлую. Будущего словно нет — оно свернулось в камень, углы которого сделаны из бумаги, внутри бумаги пустота, как пустота внутри меня и внутри всех нас — она гулко блуждает по закоулкам пространства, она не касается стенок, потому что нигде нет никаких стен — только разделительная перегородка удерживает меня вчера от меня сегодня. Время — условие, соблюдать которое необязательно по той простой причине, что оно закручивается в спираль и уплотняется только тогда, когда мы о нём вспоминаем.

Относительное понятие, относительно понятное для тех, кто относит его к понятному — раз, и относительному — два.

Я разговариваю со своим зверем, иногда спрашиваю у него, чего ему еще надо, чего он хочет, почему он так печётся о моем благополучии, почему позволяет мне создавать вокруг себя пустоту и ею управлять.

Потому что я делаю всё, чтобы не достигать того, что мне так важно. Моё стремление умирает внутри меня, я совсем не могу его вырвать, не получается сдать его в пасть моего зверя, как-то не выходит познать плод, который созрел во мне, которое уже подгнивает с какой-то определенной стороны. Пусть будет снизу.

Зверь голоден, он хочет обездвижить меня, сделать своей подчиненной, рабой, которую проще всего будет привязать к своему ошейнику, как руке проще пристегнуть вторую руку к себе наручниками.

Что мы сделаем дальше, зверь? Мы будем как-то трогаться с места, зверь? Куда ты дел мое стремление?

Съел. Я не сомневалась.

Я остаюсь в пустоте, я обездвижена, я буду всегда в одной точке, ведь у меня нет больше соприкосновений с другими пустотами, я теперь инертна, я потерта, я тут.

Я всегда тут. Повтори.Я больше никогда не уйду. Повтори.

Устав пялиться в стену, я опрокидываюсь на кровать, от чего гудящая голова словно совершает сальто — на мгновение земля и небо меняются местами. На мягкой постели, в окружении благоухающих подушек и растормошенных простыней я чувствую себя на облаке — это чувство тоже поселяется во мне ровно на мгновение, а потом растворяется в чехарде воспоминаний, мною, конечно, выдуманных.

Как-то летом я играла с Надей, Светой и Настей в жмурки на школьной спортивной площадке. Там, за турниками, был небольшой гимнастический уголок: уж не знаю, как назывались все эти конструкции, но одна из них интересовала нас особенно сильно. Толстые спаянные вместе трубы в форме прямоугольника, посередине деление католическим крестом на равные части — этакое окошко, стоящее на земле на спаянных трубчатых ножках. Удариться головой об любую из этих граней — прямой путь к испорченной жизни. Поэтому там мы и играли.

Пока водящий с завязанными глазами перемещается внутри этого прямоугольника, жертвы уворачиваются от его рук — места мало, поэтому приходится либо вставать на трубы, либо садиться на землю, идти за спиной водящего, встать на пересечении креста (авось пронесёт), и ни за что не кричать, если тебя поймают — быть может, водящий ошибётся с выбором.

Пока Света водила, я прогуливалась по краю площадки, балансируя свободно парящими руками. Надя кралась за спиной у водящей, которая преследовала Настю. Настя то ныряла под трубы, то выныривала совсем рядом с ощупывающими руками Светы, то хлопками отвлекала ту от себя, привлекая к более простой наживе — ко мне.

Один раз я чуть не сорвалась. Немного оступилась, кроссовок соскользнул с края трубы, но я тут же встала на место, уперев руки в бока — для пущего равновесия.

— Здравствуйте, девочки, — поздоровался кто-то.

Света самая первая выдала «Привет», только потом спохватившись, что с ней заговорил кто-то старше неё. Стянув повязку, она поздоровалась ещё раз, крайне смущённая.

— Здравствуйте! — хором ответили мы, провожая Алексея Степановича взглядом.

Он прошёл пару шагов и остановился.

— Я смотрю, вы тут во всю играете. Стеша, дорогая, можно тебя на минутку? — спросил он.

Я бросила взгляд в сторону Нади, но та посмотрела на меня так выразительно, что я мгновенно проглотила язык. Я хотела, чтобы она придумала отмазку, хотя о какой отмазке может идти речь, если меня подозвал к себе учитель?

Спрыгнув с трубы, подошла к Алексею Степановичу. Рукой он указал прямо перед собой, что означало: «Пройдёмся?». Мне это не сильно понравилось, но не в моих привычках было отказывать старшим. Я пошла с ним, вновь обернувшись на застывших подруг.

Те несколько секунд не сводили с меня взгляда, словно ожидали, что я либо вернусь к ним, либо растворюсь с учителем во мраке.

Хотя, вообще-то, светило солнце. Я была в лёгкой блузке-безрукавке и джинсах — шорты не носила уже пару лет, возможно, потому что стеснялась окружающих взглядов.

— Так что случилось? — спросила я, пока мы не успели отойти настолько далеко, что возвращаться бы стало просто неприлично.

— Не против, мы пройдем кружок? — предложил Алексей Степанович с улыбкой. — Я хотел бы поговорить с тобой по поводу репетиции вашего класса.

— Угу. Что такое?

Кое-где трава давно не стрижена — стебельки щекочут мне лодыжки. До поры до времени я не замечала этого, но теперь заметила. Одно из самых чувственных воспоминаний.

— Ты уже знакома с принципом подготовки. Ты не будешь против, если я назначу тебя старшей? — спросил Алексей Степанович.

Я заметила, как улыбка против моей воли расползлась по лицу, точно орава букашек. Мы прошли ещё немного, пока я не увидела своих подруг прямо напротив — но на другом конце поля. Значит, мы прошли примерно половину. Девочки, насколько я могу судить, не смотрят на нас, кажется, они продолжили играть, причём продолжили без жеребьёвки — Света вновь нацепила кофту, вновь принялась шарить руками по пространству, а две другие девчонки стали отвлекать её и сбивать.

— Конечно! Я согласна, — сказала я, повернувшись вновь к Алексею Степановичу.

— Что ж. Я рад, — ответил он с одобрительной улыбкой.

Мы прошли ещё немного в тишине. Я с напряжением ожидала, когда он заговорит со мной и что-то скажет, но он молчал, лишь изредка бросал взгляды куда-то в сторону, мимо меня.

— Это всё, чего вы хотели? — рискнула поинтересоваться я.

Учитель вдруг остановился, а я, не ожидая этого, слегка налетела на него. Отскочив, замерла тоже, с любопытством стала разглядывать его спокойное лицо.

Он немного помедлил, прежде чем рукой потянуться к моему плечу и дружески пожать его. Думаю, будь мы в другом временном промежутке, он, как истинный кавалер без задней предосудительной мысли поцеловал бы тыльную сторону моей ладони. Я невольно усмехнулась этой глупости.

— Да, дорогая, можешь идти.

И я ухожу, чтобы никогда не вернуться.

— Дорогая? — я вздрагиваю.

Так вздрагиваю, что вместе со мной вздрагивает даже кровать вместе с ее благоухающими подушками и воздушными простынями, вместе с с одеялом я спускаюсь на пол, едва не теряя равновесия от внезапной темноты в глазах. Вылетаю из комнаты, натыкаясь взглядом на маму. Она как будто расстроена. 

— Что такое? — спрашиваем мы друг у друга с почти одинаковым беспокойством.

— Что? — не понимает мама. — Я пришла узнать, чего ты притихла, не случилось ли чего?

Шутит, думаю я первые секунды. Раньше я подолгу пыталась привлечь её внимание, но она была занята, вечно игнорировала меня, или же односложно кивала, будто бы ей не хватало сил сказать мне, чтобы я сгинула.

— Я притихла? — удивляюсь я. — Я уснула, кажется.

А что мне снилось? Звери, учитель и наши бесконечные игры в жмурки, от которых уже скулы сводит.

— Я уже настолько привыкла к тому, что ты разговариваешь в своей комнате с игрушками, что твое резкое молчание сбило меня с толку, — произносит мама.

Я тянусь к маме, чтобы обнять её. Она не ожидает такого жеста с моей стороны, не притягивает меня, но и не отталкивает.

— Мам, скажи, ты же из-за папы меня не любишь? Потому что я его дочь?

Её руки вздрагивают. Я не смотрю на лицо, но уже чувствую, как оно вытягивается — словно я её сильно удивила или даже оскорбила.

— Что? — придушено спрашивает она. — Да кто тебе такое сказал?!

— Я предположила, — отвечаю со вздохом. — Ты меня не замечаешь словно.

Какое-то время она молчит. Опять в себе, думаю я, но оказываюсь неправой.

— Малышка, дорогая моя, я так привыкла к тебе, что воспринимаю тебя как часть своего мира — и если ты из него уйдешь, я не знаю, что со мной будет. Ты всё, что у меня есть.

Теперь и она делает попытки меня обнять.

Мы стоим вместе, я чувствую ее запах и слушаю дыхание — теперь-то каждый её мерный вздох как на ладони.