Десятая глава. Рождение ужаса и языка

Третий класс. Мне девять. И зовут меня по-прежнему Стефания Орлова.

Отгремел последний звонок, линейка, сыграли свой выпускной бывшие четвероклассники, а третий класс стал на год старше — теперь он выпускной, а мы встали на его место, и вся эта круговерть началась сызнова — это я про подготовку к выпускному. Теперь Алексей Степанович возьмётся за нас, в первую очередь предельно подробно проработает меня, дай Бог, что не выплюнет куда-нибудь в неясную ирреальность.

Дыры перестали мне видеться так часто, как раньше, всё-таки, лечение пошло мне на пользу. Касательно моих встреч с Алексеем Степановичем... он вновь стал меня словно избегать. То и дело я натыкалась на непроницаемую стену, при любых попытках поговорить была непременно остановлена его чуть хрипловатым голосом, обругана и даже послана в класс.

Поначалу меня это злило, потом начало беспокоить. Пару раз я намеренно приходила в актовый зал пораньше, бралась за тряпку и просто пыталась вернуть привычный ритм жизни, но при каждой такой попытке Алексей Степанович приходил в такое бешенство, что волосы на моих руках вставали дыбом от ужаса.

Кстати, про ужас. Надя за последние три месяца повторяла эти слова ежедневно, словно её заело на одной-единственной реплике:

— Весь ужас в том, что...

Я не перебивала, но кожей чувствовала, как липкое слово «ужас» впитывается в мои поры, вызывая непонятную и противную чесотку. Дошло до того, что впоследствии я стала мысленно поправлять свою подругу, заменяя слово «ужас» на синонимы или просто рандомные слова, например, «торт».

Весь торт в том, что...

Весь мрак в том, что...

Весь интернациональный язык в том, что...

Могу так до бесконечности.

Параллельно с этим я замечала, как Надя временами смотрит на меня — словно я очень плохой человек, провинившийся лично перед ней, да и вообще перед всеми. Я молча проглатывала все её взгляды, её хмуро сдвинутые брови, её попытки стукнуть меня, поставить щелбан, внушить мне, что я ни на что не способна — я хорошо изучила свою подругу для того, чтобы утверждать, что она явно пытается восполнить свои недостатки через унижение другого.

И я никому об этом не рассказывала, потому что в этих делах у меня словно отсох язык — я пробовала поделиться своими переживаниями с мамой, но при первом же выплюнутом слове споткнулась о зубы, запуталась, растерялась и в агонии паники бросила эту затею.

Фу, зачем мне чем-то с ней делиться? Она, наверное, опять потащит меня в больницу или к психотерапевту.

Всё, за что цеплялась всё это время, это за неожиданное расположение ко мне Глеба.

Но обо всём по порядку.

Вот моё воспоминание: после очередной безуспешной попытки завоевать внимание Алексея Степановича, я бреду по школьному коридору одна, даже в окна не смотрю, настолько они меня расстраивают и бесят. Единственное место, куда я согласна смотреть — прямо перед собой. Мало что разбираю на своём пути, так сильно меня душит обида.

Нет, ну ведь сначала это он пытался обратить на себя внимание, постоянно смотрел на меня, часто задерживал меня у себя, предлагал выпить чай и даже поиграть в жмурки, вот только сразу после этого он словно приобрёл панцирь, а моё очарование (тогда я подобрала другое слово... обаяние?) не смогла пробиться сквозь эту преграду — так и осталось вне её маячить воздушным неотпущенным шариком.

Бедный Алексей Степанович, наверное, после разговора с Алиной и её матерью у него начались проблемы, и он решил, что лучшим вариантом будет не встречаться со мной наедине больше никогда.

Сейчас бы подумала о том, что кто-то узнал о его болезненном влечении к маленьким девочкам. Поэтому Алексею Степановичу пришлось шифроваться, отдаляться от меня намеренно.

А может, дело в том, что мне уже девять, а не семь? Я стала больше понимать. Я начала больше видеть. И уж конечно теперь спускать его извращения ему с рук я была бы не намеренна.

Возможно, Алексей Степанович в очередной раз прозрел, осознал то, что он делает со мной, и этот последний всплеск, отголосок его здравого ума вновь отдалил его, заставил просеять себя сквозь другое, и, возможно, это было бы навсегда, если бы я не навязалась.

Вновь навязалась.

Погрузившись в свои мысли так глубоко, я совсем перестаю замечать дорогу, по которой иду. В итоге плечом я задеваю кого-то ростом примерно такого же, как я, и моё неаккуратное движение приходится человеку в другое плечо. Испугавшись, я отступаю и оступаюсь, а человек неосознанно хватает меня за локоть и едва не валится со мной.

По ощущениям примерно то же, что было со мной в первом классе, когда весь класс решил накинуться на меня и буквально растоптать. На этот раз меня удерживают, оттягивают локоть на себя. Я поднимаю голову и встречаюсь взглядом с Глебом. Он испуган точно так же, как и я, если не сильнее.

— Извини, — говорю я, вырывая руку из его хватки.

В ответ он кивает и отворачивается, чтобы продолжить путь. Ещё некоторое время я смотрю ему вслед, почему-то ожидая, что это придурковатое чучело остановится и обернётся.

Но он не останавливается и не оборачивается, из чего я делаю вывод, что он, кажется, вовсе не придурковатое и вовсе не чучело.

После этой стычки про Алексея Степановича я забываю моментально. Теперь мне в голову закрадывается интересная мысль: вдруг Глеб что-то скрывает? И идёт сейчас к своему секрету?

Пометав взгляды в разные стороны, я грациозно соскальзываю в тенистые углы школы и, обуянная ужасом вперемешку с интересом, стараюсь чётко поспевать за куда-то идущим Глебом.

Даже со спины видно, как одноклассник мечется, головой не вертит, но то и дело оступается, застывает на мгновение возле того или иного мутного окна, потом вдруг сворачивает на лестницу и спускается на первый этаж. Я крадусь за ним, имитируя движения паука.

Вот на лестнице он меня и ловит.

— Фаня, — окликает он, а я едва не высовываюсь из своего укрытия, чтоб дать ему по морде. — Хватит меня преследовать!

— Тогда скажи, куда ты идёшь, — откликаюсь я.

— Не твоё дело. Отвали.

А я всё равно скачу за ним.

Глеб это, кажется, замечает, поэтому, вместо того, чтобы идти дальше, он хватает меня за плечи и оттаскивает в какой-то тёмный угол. Я пищу, даже пытаюсь вырваться, но разве моя хватка может совладать с его?

— Слушай, — говорит он, — ты меня реально достала. Тебе чё надо?

— Я... я просто хотела узнать, куда ты идешь, — лепечу я.

— Я никуда не иду, понятно? Я гуляю. А если тебе страшно одной, могла бы так и сказать.

Меня немного озадачивает эта реплика. Я совсем не боюсь ни одиночества, ни темноты, единственное мое желание — выследить Глеба, вынюхать все его грязные секреты. Быть может, он прячет труп в подсобке? Откармливает демона? Я боюсь даже предположить, что он может откармливать ещё, кроме мифических существ.

— Мне? Страшно? — я притворно смеюсь. — Дурак ты. Я следила за тобой.

— Зачем? — недоумевает Глеб.

Моя реплика, брошенная вскользь, заставляет его на шаг отступить и отпустить меня. Я вожу плечом, мысленно вправляя сустав.

— Вдруг ты занимаешься чем-то запрещенным?

Он вздыхает. Вздыхает странно; как будто пытается одним движением сказать мне что-то, донести одну важную мысль, а я, слепая и глупая, безнадёжно плутаю в трёх соснах и не могу сосредоточиться на его намёках.

Темнота вокруг нас постепенно рассеивается; холодный свет проталкивается в окна, мягко касается волос Глеба, огибает его подбородок так, чтобы контраст затемнил впадину под нижней губой. Глеб приоткрывает рот, чтобы что-то сказать, но следом я слышу не голос, а лишь очередной безнадёжный вздох.

— Не ходи за мной, — уже не приказывает он.

А всего лишь просит.

Десять секунд (я считаю: раз-два-три-четыре-пять...) я смотрю на то, как его фигура в нелепом пиджаке с блестящей мелкой полоской скрывается под навесом тьмы, следует туда, где, вероятно, он будет откармливать не реального демона, а внутреннего.

Через несколько дней я все-таки узнала причину такого поведения Глеба — он попросту влюбился. Да, увы, его внутренним демоном оказался всего лишь человек противоположного пола. Как я узнала позже — это была Света. Неудивительно, ведь Света очень красивая, необычная и приятная девочка, а Глеб, как выяснилось, всегда к таким и тянулся.

Однажды утром он сам подкараулил меня у раздевалки и предложил сделку.

— Раз ты всё и так обо мне знаешь, сыщица, — произнёс он с насмешкой, — я хочу предложить тебе кое-что. Можешь последить за Светой и выведать у неё, кто ей из нашего класса нравится. Я могу взамен что-нибудь для тебя сделать.

— Какой ужас, Глеб! Ты предлагаешь мне следить за моей подругой? — я едва сдерживалась от хохота.

Столько таинственности на себя напустил из-за такого пустяка! Правда, для Глеба это был далеко не пустяк — я видела, как его руки мелко тряслись, когда он тянулся ко мне, чтобы удержать (я развернулась, чтобы демонстративно уйти). Да и голос его словно бы садился временами — такое бывает, когда волнуешься, когда пытаешься унять дребезжание голоса, постоянные скачки снизу-вверх — и по итогу вовсе теряешь голос, разговариваешь прерывисто и с большими паузами.

— Да блин, стой. Она же не подруга тебе, ты всегда только с Надей ходишь. Я тебя прошу, если не хочешь помочь мне, то хотя бы просто молчи о том, что я попросил тебя сделать.

Еще секунды две я мучила его своим насмешливым взглядом. Надо же, и этот человек чуть не раздавил меня в первом классе.

— Не называй меня больше Фаня, — говорю я строго. — Я согласна помочь тебе в этой комедии.

Я собиралась разыграть собственную комедию.

***

Мы с Надей играем в куклы после уроков; я сильно злюсь из-за того, что моя Дора выглядит сильно потрепанной, ведь я с такой любовь причесывала её раньше и мыла ей щёки от фломастера. Надя остается непоколебимой — её мало заботит внешний вид её куклы. Моя Немезида, вздёрнув нос, взирает на всех свысока.

— Надь, — говорю я, — какой язык ты бы хотела выучить?

— Китайский, — отвечает Надя спокойно. — Он самый сложный, а я очень люблю постигать сложное.

Колено на колене. Я пристально смотрю на то, как обнажает ляжки её юбка.

— Он такой непонятный! Я не могу отличить одни иероглифы от других, — говорю я, усаживая свою куклу на стол.

— Я знаю, как у них пишется «человек». Ещё знаю, как будет по-японски «люди», — говорит мне Надя и рисует нечто, похожее на «л» пальцем на столе. — В аниме видела.

— Я бы хотела выучить английский, — говорю я, переводя взгляд с колен на другие парты. — Это здорово — понимать всё на свете.

— Что может быть лучше русского? — спрашивает вдруг Надя, пальцами теребя юбку своей куклы. — Мы рождаемся в языковом пространстве, поэтому оно для нас будет самым лучшим.

Тогда я слабо понимала то, что Надя подразумевает под «языковым пространством». Я начинаю подозревать, что по ночам она много сидит в Википедии.

— Русский язык рождается в нас, а не мы рождаемся в нём, — говорю я фразу, лишённую в моей голове смысла.

Родись я в любой другой языковой среде — стал бы русский язык моим родным? Конечно же нет.

Но мне нравится то, как я озадачиваю этими словами Надю.

— Весь ужас в том, — говорит она свою сакраментальную фразу, — что мы не выбираем тот язык, который родится в нас.

— Если бы мы могли выбирать, какой язык ты бы хотела? — спрашиваю я, уже зная ответ — китайский. Ведь она так хочет его выучить.

Но, к моему удивлению, она говорит другое:

— Русский.

***

— Язык, — говорит мне Алексей Степанович после урока музыки, — это прежде всего инструмент. Не думай, что он сразу рождается внутри тебя. Инструмент — вещь сугубо «приложительная», факультативная, так сказать. Не понимаешь? Господи, ну хорошо, не факультативная, а дополнительная, то есть её может и не быть, понимаешь?

— А как человек без языка? Как он будет разговаривать?

— А как разговаривал Тарзан, пока не научился говорить по-английски? Никак! Удивительно просто то, что он был способен читать и понимать английские книги, но воспроизводить звуки, которыми обозначалось то, что он читал — не мог. Никогда не слышал. Вот это я называю рождением языка, милая Си. А не то, что имеешь в виду ты.

Мне становится как-то обидно за свою мысль.

— Мне трудно спорить, — отвечаю я несколько обиженно, — ведь я ещё мала для таких тем. Я лишь просто хотела узнать, что в чём рождается?

— Ты в матери, — отвечает Алексей Степанович нетерпеливо. — У вас ещё уроки есть? Или порепетируем выпускной? Вы уже начали учить что-нибудь?

— У нас сейчас окружающий мир. А потом мне нужно уйти, извините. Мама записала меня к зубному.

Я всегда так вру, когда мне нужна уважительная причина для того, чтобы уйти. Алексей Степанович спокойно проглатывает мою уловку, хотя я случайно замечаю, как его левая рука вздрагивает, опуская крышку пианино.

— Хорошо. Предупреди своих одноклассников, что я жду их после этого урока на репетицию.

Выйдя из актового зала, я нос к носу сталкиваюсь с Надей. Она тут же хватает меня за руку.

— Да что случилось? — кричу я.

— Ты там так долго была, я подумала, что что-то стряслось! — восклицает Надя, тряся меня за ладонь.

Я стряхиваю ее пальцы с себя и спокойно говорю:

— Да что может стрястись? Я просто спрашивала у Алексея Степановича о репетиции. Он сказал, чтоб после урока мы все зашли к нему. Хорошо, если кто-нибудь уже выучил что-то.

На лице Нади расцветает неопределённость. Она поджимает губы, смотря куда-то сквозь меня — я возвращаю её в реальность несколькими щелчками и хлопками, но далеко не сразу.

— Ты что-то хочешь мне сказать? — спрашиваю у Нади я, когда вижу, что её неопределённость связана с её неестественным молчанием.

— Я, наверное, не пойду на репетицию. Мне нужно уйти, — говорит она.

— Почему ты уходишь? Что-то случилось? Тебе куда-то нужно?

Надя пожимает плечами, что в нашем общении означает попросту: «я пока не придумала, почему». Затем Надя нелепо улыбается, ища поддержки в своей шалости.

Возможно, во мне всё ещё играла обида на язык, на его рождение, на ужас Нади, на Алексея Степановича, даже на саму себя за свою слабость — ведь это я первая решила уйти с репетиции под выдуманным предлогом, а Надя не успела его даже придумать! Возможно, это всё заставило меня сильно проехаться по Наде — не помню всего, что ей наговорила, но ответом мне был лишь едва сдерживаемый от гнева кивок.

Надя тут же скрывается, а для меня в ту же секунду начинаются полные неудач и боли дни.