Девятая глава. Oh Si, you are the angel that I couldn't kill

I'll fake god todayHop up on a cloud and watch the world decayAna on my shoulders and we'll laugh awayMother Mother — Oh Ana

Да, вторая наша воспитательная беседа произошла там же, в гнезде похоти и разврата — в актовом зале. Даже само слово «актовый» теперь ассоциируется у меня с актом насилия.

Из-за того, что я настроила всю нашу группу против Алины, Алексей Степанович вышел из себя так сильно, что практически сразу я вновь оказалась в его актовом зале.

Про Алину я ничего не могу сказать — она заслужила моего обращения, но не заслужила того, что я сделала с её друзьями и близкими. Я отвернула их от нее. Моё безмерное желание отомстить вылилось в травлю, в коллективное игнорирование, которое мешало нам репетировать, а Алине так вовсе мешало жить.

Мы говорили с Надей по этому поводу — Надя уверяла меня, что всё я делаю правильно, не моя вина, что эта глупая Алина ведёт себя как животное, которое умеет только разрушать то, что построила. Алина никогда не признает свою вину, не пойдет извиняться или не сделает первый шаг к примирению. Ей нужно чужое внимание, она питается им как солнечным светом, греется и стремительно сгорает.

— И всё же, Алексей Степанович злится на меня за то, что я срываю репетиции, — пожаловалась я.

Надя усмехнулась, но ничего не сказала.

Все эти события, связанные с Алиной, я воспринимаю как длинный, очень продолжительный страшный сон. Он утягивает, не даёт даже лишнего глотка сделать — я стремительно проваливаюсь в воронку чувств, чужих ожиданий, оправданий и мыслей по поводу того, кто в этой ситуации прав, а кто виноват. Да никто здесь не прав — моя ненависть к Алине основана на её недоброжелательности, а её недоброжелательность, оказывается, была основана на её... ревности.

Как я поняла уже потом, Алина ревновала мои успехи, желала их себе, чтобы Алексей Степанович обращал внимание не только на меня, но и на неё тоже. Однажды я застала разговор: Алексей Степанович говорил Алине о том, что при её красоте и таланте ей обязательно нужно попробоваться в театр — в соседнем городе, что совсем близко, есть театральные кружки. Алина улыбнулась, а я поняла, что Алексей Степанович, хотел этого или нет, зажёг в юном сердце мечту. Мечта эта, как пробивающийся из-под земли росток, требовала регулярного полива.

Но его не было. Не было, не могло быть, ведь появилась я, и всё внимание учителя музыки перешло на меня. Мне Алексей Степанович говорил о том, что у меня достаточно скудные данные, но при большом старании ему удастся сделать из меня достойную хористку.

Вернёмся к тому эпизоду, в котором Алексей Степанович впервые узнаёт, что Алина больше не звёздочка коллектива, а я — её враг номер один.

Эта репетиция, на первый взгляд, ничем не отличается от прошлых, вот только закипание и всеобщая неприязнь к Алине возрастает настолько, что дети, которые должны были играть с ней в одной сценке, просят её заменить. Алексей Степанович удивляется, смотрит в мою сторону как-то неопределённо, потом спрашивает, почему они хотят замены. Дети объясняют, как-то сбивчиво, что с Алиной никто не дружит и всех она раздражает. Кто-то из толпы называет Алину «глупой», Алексей Степанович гневно сверкает глазами — и вновь бросает взгляд на меня.

— Хорошо.  Я понял, — говорит он. — Алина останется на своём месте. А вы, мои будущие актёры, должны будете смириться с тем, что ваш коллега вам не по душе. Хотя я понятия не имею, чем Алина могла вам насолить.

— Она многих задирает. Например, Стешу. Знает же, что Стеша маленькая, и всё равно её обзывает!

— Говорит, что Стеша не из нашего класса, а значит, и выпускной делать не должна. Бедная Стеша! То, что она рассказала нам про Алинку — лишь вершина айсберга.

Я слушаю всё это, стоя поодаль. Стараюсь не смотреть на Алексея Степановича, но щекой ощущаю его жгучий взгляд, всецело меня испепеляющий.

На удивление, больше про меня ничего не говорят, а Алексей Степанович тактично молчит. Оставшееся время репетиции я скована, полупрозрачна, нелюдима. Стараюсь ни с кем не разговаривать, избегаю взглядов, словно бы я сама превратилась в Алину, которая не пришла сегодня. И правильно сделала — иначе увидела бы, как её унижают (как унижают и меня, пусть и неосознанно).

После репетиции я собираю вещи и хочу выскочить первой, но при всём честном народе Алексей Степанович окликает меня и просит задержаться. Ласково просит.

Неестественно.

Я с сожалением провожаю взглядом подружек и друзей, которые радостной гурьбой покидают актовый зал. Я же на сцену подниматься не спешу, хотя с тяжёлым сердцем понимаю, что придётся это сделать.

Алексей Степанович выжидающе смотрит на меня, а мне ничего не остаётся, кроме как подняться и предстать перед судом.

Я неуклюже забираюсь на сцену и, не медля, сажусь за парту, твёрдо дав себе обещание никогда больше отсюда не вставать — пусть хоть сам садится мне на колени. Я испытываю смешанные чувства, но среди них легко можно отыскать раздражение и злость.

Алексей Степанович, якобы удовлетворённый моим выбором места, берёт стул из-под парты впереди и слегка разворачивает его, садясь прямо напротив меня. Встать не просит, и я этому очень рада — прошлая его выходка напугала меня и заставила думать о том, что либо с ним, либо со мной что-то не так.

Но та выходка, которую он сделает сегодня, побьёт прошлый рекорд.

Я наблюдаю за его руками: одну он непринуждённо держит на колене (а может чуть выше), а второй подпирает щёку, рассматривая меня то ли с интересом, то с раздражением.

— Кажется, Си, ты неправильно меня поняла. Я просил тебя оставить Алину в покое и перестать обращать на нее внимание, верно? А что сделала ты?

— Что? — спрашиваю я непонимающе.

— Ты весь её класс настроила против неё. Тебе не стыдно?

— Зачем она меня задирает?

— Алина девочка, быть может, и способная, но её умственные способности оставляют желать лучшего. Не хочу её оскорблять, но она не настолько сообразительная, как ты. И ты, как ребёнок умный, могла бы не уподобляться ей и её выходкам — к тому же, они совершенно безобидные. Алина не бьёт тебя?

Этот вопрос застает меня врасплох, потому что я понимаю, чего пытается добиться мой учитель. Он хочет показать, что мои действия по отношению к действиям Алины неравноценны и даже в какой-то степени несправедливы.

— Н-нет, — торможу я. — Не бьёт. Но и я её не бью. Она обзывает меня, а я обзываю её в ответ.

Его рука вдруг слетает со щеки и тянется к моим ладоням, которые я так беспечно оставила на парте. Не дав ему прикоснуться, я прячу руки под стол.

— Это не так, — говорит учитель, оставляя руку на том месте, где ещё мгновение лежали мои. — Ты чуть не травмировала Алину, когда столкнула её с лестницы. Это я пообещал замять. Но что скажет мама Алины, когда узнает, что её дочь отказывается ходить в школу из-за того, что против неё встали все одноклассники? И по чьей же вине?

— Кто вам сказал, что это по моей вине? — восклицаю я, невольно подаваясь ближе.

Учитель, вероятно напрочь забыв об этике, наклоняется ко мне и, чтобы я не отстранилась и не отскочила, рукой придерживает мой затылок. Мне страх сковывает горло — я не могу ни кричать, ни говорить, я только рот беззвучно открываю и захлопываю, клацая зубами.

— Ты. Только что.

Он держит меня крепко и немного больно. Я девочка боязливая, но крепкая — такая боль не заставит меня закричать или позвать на помощь. Да и стыд не заставит — мне очень стыдно и страшно даже показывать кому-то, что учитель музыки держит меня чуть ли не за шиворот и говорит напрямую мне в левое ухо.

То, что он говорит потом, заставляет меня дёрнуться, но так ничего и не добиться:

— У меня есть предложение.

Предложение. Если бы я не знала, что со мной разговаривает вполне осязаемый человек, я бы подумала, что ухо мне щекочет змея. Испуганным, бешеным взглядом я смотрю на Алексея Степановича, а он вдруг делается совершенно таким, каким я привыкла видеть его — приветливым и добрым.

Даже хватку свою он ослабляет, позволяя мне чуть отвернуть от него лицо.

— Однажды я видел, как ты играла со своими одноклассниками в жмурки. Вы очень интересно играли... я не знаю правил этих жмурок. Мне бы хотелось, чтобы ты меня научила. Покажешь, как нужно играть? Взамен я обещаю, что заглажу твою вину перед Алиной. Она не будет к тебе лезть — но и ты не будешь. Ты согласна?

Я наконец-то вырываюсь из его рук и откидываюсь на спинку стула, дыша сбивчиво и тяжело. Он видит, что мне ужасно страшно, что вот-вот я готова заплакать или позвать на помощь, а потому его лицо, словно по команде, изменяется, приобретает мягкость и доброжелательность. За те три секунды, что на моём затылке чувствуется прикосновение его длинных пальцев, лицо Алексея Степановича умудряется измениться до неузнаваемости. В последний миг молчания я уже не вполне верю в то, что настолько тесный контакт вообще был между нами.

— Стеш, ответь, — говорит учитель, внезапно называя меня по-другому.

Потом я уловила, усвоила, убедилась — называет он меня так лишь тогда, когда требует по-настоящему серьезного ответа.

— Зачем вам это? — спрашиваю я.

— У меня сынишка есть, чуть постарше тебя. Безумно любит игры, но друзей у него не очень много. Я бы хотел разучить с ним новую игру — как там она у вас называется?

— ЖПМ, — автоматически отвечаю я, не успевая обработать информацию.

Сынишка? У Алексея Степановича? Ещё и чуть старше меня? Сколько же тогда Алексею Степановичу лет?

— Это аббревиатура? — спрашивает он.

— Что? Что такое аб...

— Аббревиатура. Начальные буквы словосочетания. Как расшифровывается название?

— «Живой, полуживой, мёртвый», — бормочу я, всё ещё раздумывая над новым словом.

— Звучит мрачновато для деткой игры. Теперь понятно, почему вы зовёте её «ЖПМ». Покажешь правила?

И тут я вспоминаю, зачем вообще я должна быть согласна показывать учителю эту простейшую игру.

— А вы... уладите дело с Алинкой?

Ответом мне служит добродушная, чуть наигранная улыбка.

Пока он такой добрый, такой чуткий и приятный, я решаюсь спросить — если что, то уже готова всё свалить на свою бездумность и безмозглость.

— Алексей Степанович, — зову, когда учитель поворачивается ко мне спиной и бредёт к маленькой лестнице.

— Что такое, Си? — Он останавливается и чуть поворачивает голову.

Я вскакиваю и, делая пару шагов на негнущихся ногах, опираюсь руками на одну из парт.

— Зачем вы меня за голову схватили?

Алексей Степанович человек умный, поэтому он не даёт повиснуть неловкой паузе, чтобы придумать какой-нибудь невразумительный ответ. Он сразу же говорит, ровно и спокойно, словно ничего такого и не было между нами пару минут назад.

— Ах, прости. Мне стоило предупредить, что иногда я не контролирую руку.

— Как это?

— Сложно быть пианистом и знать, что рано или поздно тебе может помешать играть собственная рука. Да, малышка, у меня так называемая «чужая рука». Иногда она становится очень неуклюжей, а иногда пытается схватить то, чего я хватать не планировал.

Подойдя ко мне и протянув свою левую руку, Алексей Степанович с улыбкой произносит:

— Например, твою голову.

Я бы отскочила, если бы мне было куда отскакивать. К моему удивлению, никакая рука меня повторно хватать не собиралась, а Алексей Степанович уже давно отвернулся от меня, чтобы вновь попробовать спуститься со сцены. Я, конечно, следую за ним.

— Вы играете, зная, что ваша рука может вдруг вытворить что-то такое, чего вы не хотите? — переспрашиваю я, тащась за ним.

Алексей Степанович кивает и издаёт короткий смешок.

— Не записывай мне эту слабость в минусы, Си. Я уже давно свыкся с мыслью, что моя левая рука любит... пошалить. Такое случается крайне редко и в минуты сильных переживаний — или сильного напряжения.

Не знаю, каким образом, но слова Алексея Степановича так расположили меня к себе, что я готова была сама взять его под руку и куда-нибудь прогуляться.

Мы останавливаемся посреди зала. Алексей Степанович сразу обозначает границы — за пределы актового зала не выходить. Я соглашаюсь, радуясь тому, что он не ограничил сцену.

— Правила простые, — говорю я, снимая с себя кофту — почему-то всегда принято говорить о том, что правила простые, тогда как они могут быть совсем непростыми. — Я вóда. Надеваю на глаза кофту. Сейчас у нас будет жеребьёвка. Смотрите, я тихо-тихо, чтобы вы не слышали, говорю «ЖПМ», а вы, когда вам захочется, останавливаете меня — буква, которая вам выпадет, будет означать то, как вы будете от меня прятаться. Ж — значит живой, значит, вы можете бегать. П — полуживой, вы можете ходить. М — мёртвый. Вам придётся выбрать место и оставаться там, надеясь на то, что вóда поймает другого игрока. Сначала вóдой буду я.

Я отворачиваюсь от него, прикладываю кофту к лицу и тихонько прошу завязать рукава мне на затылке. Алексей Степанович послушно это делает, затем отходит.

— Я начинаю отсчёт, — говорю я громко, а потом, уже тише, повторяю про себя аббревиатуру.

Забавное слово. Как «Аббатство». Или «набат».

— Стоп, — произносит Алексей Степанович.

Я, забывшись, говорю совсем не ту букву, на которой он меня остановил, а следующую за ней — «Ж». Дальше я, не давая себе времени на то, чтобы расстроиться усложнением игры, начинаю раскручиваться ровно столько раз, сколько мне лет. Алексей Степанович шаркает по линолеуму где-то неподалёку.

Он как будто поддаётся мне, потому что я отчётливо слышу его шаги — неторопливые, вальяжные, словно ему совсем не составляет труда маневрировать и уходить от меня, сохраняя дистанцию. Честно говоря, в повязке я беспомощна — я могу лишь ориентироваться на звук, а вот ориентация в пространстве, координация, у меня совсем притуплена — и я легко могу наткнуться на стул или запнуться на ровном месте просто потому, что я ничего не вижу.

Но, всё же, мне не составляет большого труда найти Алексея Степановича — я хватаю его рубашку, вцепляюсь в неё так, словно он может от меня уплыть или вырваться до того, как я его узнаю. Он же обхватывает мои плечи, наверное, для того, чтобы я не уперлась в его живот лицом. А потом мне кажется, что он как будто прижимает меня сильнее.

Длится это ровно один миг, и в ту же секунду Алексей Степанович отстраняется, натягивая рубашку вниз до отказа, словно стесняясь чего-то (а я ведь всё вижу, потому что во время ловли кофта слетела с глаз и на манер шарфа обвила шею). Угадываю его имя, параллельно снимая кофту с головы. На уровне взгляда его локти — краем глаза замечаю, что он что-то ими делает. Я даже вижу легкую красноту на его щеках, выступившую от активной деятельности (или от стыда?).

— Теперь моя очередь, — сипло бормочет учитель и буквально вырывает у меня из рук кофту.

Повернувшись спиной, он садится на один из стульев для зрителей, а я становлюсь позади и помогаю затянуть на лице мою кофту.

Сейчас я думаю о том, что ему было в радость вдыхать запах этой кофты, знать, что её владелица потом ещё её обязательно наденет. И будет ходить в ней так долго, пока не потеряет. Об этом позже.

Алексей Степанович отсчитывает, я останавливаю и выпадает мне совершенно ужасная буква — «М». Это значит, мне придётся спрятаться.

Так как самым разумным было бы бежать за сцену, я подаюсь туда, но совесть, говорящая о том, что Алексей Степанович бегал от меня в районе зрительских мест, упрямо запрещает мне пользоваться такой роскошью, как нечестность. Это же учебная игра, Стеша! Будь снисходительнее! Поэтому, пока Алексей Степанович кружится ровно столько, сколько ему лет (на пятом повороте следить я устала), мне приходится отбегать к концу актового зала, чтобы найти там небольшой рядок стульев, на которые я сразу же ложусь поперёк.

И наблюдаю за тем, как Алексей Степанович, докружившись, бродит по залу так, словно до сих пор всё видит. Я могла бы списать всё на то, что он мухлюет и подсматривает, если бы не знала, насколько моя кофта, дышащая в один слой, непроницаема в несколько слоёв. И вниз подсмотреть ему не удастся, ведь я завязала кофту так, чтобы она плотно прилегала к спинке носа.

У мертвеца свои плюсы — он совершенно не издаёт звуков. В этой звенящей тишине только Алексей Степанович по-прежнему шаркает ногами, прохаживается от одного ряда к другому, так, словно бы всё прекрасно видит и просто не спешит меня ловить.

А потом я вижу, как он сворачивает, идя к тому ряду, на котором лежу я. Здесь он замедляется, потом и вовсе останавливается, словно хищник, который прислушивается к дыханию жертвы. Я не дышу.

И, тем не менее, он словно ощущает мой запах, моё тепло, идущее от взволнованного, разгоряченного тела. Повернув голову, Алексей Степанович сворачивает в тот ряд, на котором нахожусь я. Очень медленно (я ж никуда не убегу, верно?) он шарит рукой по мягким сиденьям, а ногой под стульями, а я, видя, что его ладонь стремительно приближается к моим ногам, беззастенчиво поднимаю их. Я стараюсь подтягивать к себе ноги как можно медленнее и тише, чтобы не создавать колебания воздуха, которое Алексей Степанович, чуткий и внимательный, обязательно услышит и почувствует.

Я уже собираюсь встать «берёзкой» — то есть на лопатки, подняв таз вверх, — как проворная тёплая ладонь касается моего приподнятого зада, обнаженного свалявшейся юбкой. Рука, не останавливаясь (чёрт возьми, ещё и левая!) проходится по моей коже вверх, по ляжкам ко внутренней стороне колена — и там Алексей Степанович хватает меня за икру, а я думаю о том, как это он в тот момент не додумался раздвинуть мне ноги и подглядеть цвет моего белья.

Сквозь капроновые колготки я ещё некоторое время чувствую его блуждающие руки, которыми он поглаживает и мнёт мою кожу, и ведь ничего не говорит, словно растягивая эту непонятную пытку — пытку обездвижения и мучительного угадывания.

— Си, ты ли это? За что я схватился? — щупает он удивлённо.

Странно, что не чувствует капроновых колготок. О, эта полупрозрачная ткань, рвущаяся при любом неосторожном движении, выдержала чудом натиск «шальной» учительской руки! Век буду благодарна — век буду помнить все те, которые впоследствии будут им порваны.

— Это моя нога, — говорю я, вырывая икру из его цепкой хватки.

Прежде, чем Алексей Степанович снимает повязку, я сажусь на стул, на котором мгновение назад ещё лежала в самой развратной позе, которая тогда была ещё доступна моему воображению. А Алексей Степанович, без насмешки или даже своей любимой доброй улыбки, смотрит на меня испытующе.

— Прости, дитё, я был неаккуратен. Ангел нынче строг ко мне?

Столько лет прошло, а я до сих пор пытаюсь понять, что же всё-таки значила эта его фраза про ангела. Может быть, ангел — я? Тот самый ангел, которого учитель никогда не смог бы убить. А может, есть ещё один ангел, следящий за нами, оберегающий меня от греха, а учителя — от меня? Так почему же он был таким строгим тогда? Или это я была строга?

В любом случае, тот ангел, которого всуе упомянул Алексей Степанович, ещё вернётся. В другом, быть может, облике. В облике ведьмы.

Я пытаюсь оправить юбку, но теперь она кажется мне слишком короткой, слишком маленькой, слишком детской для того, чтобы стоять в ней перед учителем. Он и сам почему-то до сих пор стыдливо оттягивает рубашку.

— Ещё раз сыграем или достаточно? — хмуро спрашиваю я.

Не представляю, как повернулась бы игра, согласись он на ещё один раунд.

— О, нет, нет, нет, Си, я и так тебя сильно задержал. Правила я понял. Этого достаточно, правда. Ты можешь идти, но помни: завтра утром тебя ждёт доска, а про Алину ты больше ничего не скажешь, хорошо?

Уговаривать меня не пришлось. Наобещав всё это и даже больше, я быстро собралась и вылетела из актового зала, впервые за последний час почувствовав свежесть и свет. На продлёнке теперь я была как бы условно, ведь Алексей Степанович регулярно отпрашивал меня на репетиции. Сейчас она снова подходила к концу и я спешила догнать одноклассников и друзей, чтобы вместе с ними сыграть на улице в классики.

Не трудно теперь уже догадаться, что делал Алексей Степанович после моего ухода — и почему он вообще так быстро выпроводил меня, заперевшись изнутри.

Тогда я думала, что он решил поиграть на пианино — какую-нибудь незамысловатую, игривую мелодию, что могла бы вдохновить его на новую сценку в сценарии выпускного, которая придумывается непременно так — в одиночестве и тишине. Тем более, когда я убегала, уже слышала отдалённо, как он нажимал одну-единственную ноту — мою ноту.

Но мысли учителя были далеки от музыки. И играл он во взрослые игры.