Восьмая глава. Созидающий и расчленяющий

Спокойствие, абсолютное спокойствие, дыхание на ноль, не шевелиться, только принимать чужие руки, чужие указы, легкое касание одежд, полупризрачное и полупрозрачное небытие. Всё, как я люблю.

Я стала ходить в хор — для этого не потребовалась музыкальная школа, всё же такое любительское, своё, родное. Здесь было несколько девочек и пару мальчиков — семь человек в общей сумме. Я удачно затесалась между Машей и Дианой — они близняшки, которые согласились разбавить свою идентичность мной. Алексей Степанович был не против, наоборот, похвалил меня за такой удачный выбор (о каком выборе идет речь?)

Первую неделю мы разучивали песню и учились попадать в ноты. Выбрали ведущего (какого-то Пашу), на которого должен был ориентироваться весь хор. Я глаз с него не спускала — всё смотрела на его рот, округлый, как баранка, с влажной полосой на губах от постоянно причмокивания. Язык двигался там так непонятно и так неразборчиво, что я, пытаясь разобрать слова, терялась в них окончательно.

Здесь были дети с четвертого класса, были ребята с музыкальной школы, только я была как засланный казачок — ничего не понимала и ничего не умела.

Глубокий вдох. Никакого крика — только чистый голос.

— Орлова, — одёргивает учитель, отчего я вздрагиваю, затравленно смотрю на него.

Прошу, не бейте.

Но вместо этого Алексей Степанович обходит меня кругом, а вместе со мной и весь ряд — четырёх девочек и двух мальчиков. Мальчики натянуты, как струнки, такие крошечные худые струнки, с торчащими ёжиками бритых волос (кто-то наверняка натёр им голову кулаком — вот и торчат волосы в разные стороны, словно их всеми ветрами трепало). Девочки стоят развязнее, смотрят на учителя непоколебимо, но с опаской — он их старше, он способен и наказать.

Почему-то я напряжённо углубляюсь в представление наказания. Каким оно могло бы быть для этих девочек? Что он сделал бы с их крошечными, только-только зарождающимися чувствами (к музыке, конечно, только к музыке, думать о другом страшно и рано)? Какой ногой он растоптал бы их прекрасные голосочки, ещё не севшие, ещё такие писклявые и скользкие? А что насчёт их мечт, их надежд на светлое будущее, на беззаботную жизнь, полную прикрас и чудес?

Какой рукой Алексей Степанович убьёт это всё быстрее?

— Так дело не пойдёт, — говорит учитель, маятником блуждая из стороны в сторону. — Будете петь по одному. Посмотрю на ваши умения.

Мне мгновенно становится страшно и не по себе. Я бросаю растерянный взгляд на Диану, она качает головой, мол, ничего не могу сделать, Стеша, этот музыкант — себе на уме.

Меня по старшинству сунули в конец процессии. Пока Мальчики и девочки поют и распеваются, мусоля одну и ту же строчку про дружбу и ломкость, я смотрю на лицо Алексея Степановича и вижу за непроницаемой маской гораздо больше, чем замечала раньше.

Глаза у него горящие — и даже если он старается этого не показывать, оно всё равно против его воли лезет наружу, отражается в бликах, в глазах, в движениях его тела (едва заметно головой он отсчитывает такты, рука постукивает о стул, на котором он сидит спинкой вперёд). Когда мальчик поёт последние строчки, лицо Алексея Степановича непонятно вытягивается, являя собой апофеоз восхищения — вида не показывает, но сияющий взгляд и дрожащие губы выдают, выдают, выдают! Я пробую вытянуть лицо так же, пробую зажечь в себе огонь восторга, и действительно чувствую, как в груди распускается кроваво-красное тепло.

Мальчик уходит, встаёт Диана, а я смещаю своё внимание на неё. У неё не сильно очерчен подбородок, щёки прикрывают возможные скулы, округлый лоб тоже скрыт, но на этот раз кофейной чёлкой. Её сестра стоит неподалёку и являет собой идентичное отражение сестры, разве что немного тоньше. Едва Диана открывает рот, как я понимаю, откуда доносился тот ангельский писк, хрусталь и чистота в первозданном виде. Я невольно делаю шаг вперёд, поглощённая пением этой девчонки. И она стоит рядом со мной, она помогает мне тянуть ноты, она перебивает и перекрывает мой голос, чтобы звучность была тоньше, а косяков — меньше.

Теперь мне даже не приходится вытягивать лицо, чтобы почувствовать мурашки. Они свободно блуждают по телу, шершавым одеялом щекоча кожу

Последний звук из её рта синичкой вылетает в актовый зал и растворяется хрустальными отзвуками. Я делаю ещё один шаг, чтобы хоть ненадолго удержать Диану на её законном месте на сцене, но Алексей Степанович вдруг пронзает меня таким едким взглядом, что я поражённо ретируюсь в тень.

За Дианой идёт сестра, и вот чем они отличаются: утонченностью. Маша худая, она намного стройнее сестры, но голос у неё как будто грубее, в то время как у Дианы округлую фигуру компенсирует тончайший голос.

Она поёт, но должного эффекта это не производит — звук не превращается в птиц, не растворяется чудесами красок, не западает в душу. Она красива, она чертовски красива, но разве в красоте счастье при отсутствии такого чистого ровного голоса?

Дальше — ещё одна девочка, кажется, старше меня всего на год. Она то и дело поправляет золотистые локоны, а я невольно смотрю на свои пшеничные волосы, невольно сравниваю её с собой, невольно бросаю взгляд на учителя — ну скажи же, скажи, что ты тоже смотришь на её волосы, а не вслушиваешься в её голос, скажи, что мне не показалось и у неё действительно немного дрожат коленки — и, чтобы это не было так заметно, она пританцовывает.

Алексей Степанович смотрит куда-то в сторону, словно смотреть на эту хорошенькую девочку ему тошно. Мне хочется подойти к ней, развернуть её за плечи, чтобы точно убедиться, что она — простая кукла с идеальными чертами лица, настолько идеальными, что губящими всякий интерес.

Она заканчивает, поворачивается ко мне, но мне уже неинтересно её лицо, я, как снаряд, пущенный в цель, перехватываю взгляд учителя. Он сдавленно улыбается, прячет губы, чтобы улыбка не выглядела слишком явной.

Моя очередь. Это меня так подбадривают перед слушанием.

Я становлюсь туда, где стояло до меня еще шесть человек, я жду, когда начнутся слова, но вместо того, чтобы закрыть глаза и представить себе музыку как непрерывный цветной поток (где-то я слышала описание музыки как разноцветного, радужного потока, едва ощутимого, но оттого и более воздушного), я вгрызаюсь взглядом в руки Алексея Степановича. Показывайте, помогайте, наказывайте.

И Алексей Степанович, точно по моему хотению, начинает похлопывать по спинке стула, на котором сидит. Я киваю в такт, пою в такт, пою слова, выученные уже наизусть, затёртые до дыр и оттого потерявшие свой первоначальный смысл. Пожалуйста, пожалуйста, не прекращайте, стучите, так мне легче будет ориентироваться на музыку, которой нет, так мне будет удобнее, я ни разу не промахнусь и не оступлюсь, я буду послушной певицей, девочкой-хористкой, я буду делать всё, что скажете, я...

— Достаточно.

Я ещё не достаточно сказала.

Алексей Степанович встаёт со стула, позволяет улыбке растечься по лицу, глазам засиять пуще бриллиантов, а нам — порадоваться тому, что всё хорошо и мы справились.

— Всё-таки, я в вас не ошибся, — говорит он, одаривая одобрением каждого, даже меня.

Я жмусь к Диане, потому что чувствую от неё бешеную энергетику, Диана не против такой чрезмерной близости — она, быть может, чувствует, как я ей восхищаюсь.

На протяжении полугода я послушно ходила в хор, пела там бок о бок с другими детьми, представляла себя самой лучшей, самой красивой и самой желанной. Но в тайне, глубоко внутри я понимала, что всё это не так, я — не лучшая, я даже не хорошенькая!

А потом случается страшное — Алексей Степанович предлагает мне вместе с моими одноклассниками подготовить хоровую песню на выпускной.

— Я же только во втором классе!

— А выбирать придётся уже сейчас, ты же понимаешь, что чем раньше вы начнёте готовиться, тем лучше в итоге получится выступление. Четвертый «В» вот тоже со второго класса готовить начал, как видишь, Паша делает успехи.

Я щурюсь, отчаянно не понимая, что учитель задумал. Он хочет, чтобы я — именно я — помогла нынешнему третьему классу подготовить выпускной. Конечно, мне будет полезно посмотреть за этим, набраться опыта для собственного выпускного, но разве разумно приглашать ребёнка из другого класса?

Свои сомнения я хочу озвучить, но вместо этого лишь кивают, не до конца веря в успех предприятия.

— Ты согласна? — уточняет Алексей Степанович и видя, что киваю я почти агрессивно, вдруг улыбается.

Его рука опускается мне на макушку, ерошит волосы, плавно переходя в поглаживание, спускается к затылку, а оттуда к шее, и я жмурюсь, точно-точно уверенная в том, что всё это по дружбе и без притязаний на мое тело.

Та девочка, которую мне нестерпимо хотелось развернуть к себе и убедиться, что ее золотистые волосы — лишь фикция, зовут Алина. Она из третьего класса, хотя худое и хилое телесложение вряд ли позволит отнести её даже к разряду «школьница» — скорее «дошкольница». У Алины, как оказалось, мелкий взгляд, мелкие глазки, близко расположенные к переносице, вздёрнутый миниатюрный носик, толстые брови и выпирающая верхняя губа цвета увядающей розы. Взгляд её всегда направлен куда-то поверх головы, он всегда злой — словно там, в глазах, прыгают бесята.

Наши отношения с Алиной не сложились с самого начала. Всё то время, пока я репетировала сценки и танцы вместе с остальными, Алина намеренно пыталась меня подколоть или обидеть.

Один раз было совсем неприятно: я грубо ответила ей на фразу о том, что я не гибкая и неповоротливая, Алина не подала виду, что её разозлила моя грубость — хотя губы сжались сильнее обычного, а взгляд потух, как перегоревшая лампочка.

Мне пришлось встать, ибо я чувствовала, что если останусь сидеть, Алина меня ударит или просто бросится на меня.

— Ты ещё и жирная, — сказала она тогда, сжав ладонями бока. — И как он тебя вперёд поставил, такую неказистую?

— Нека... что? — я мало что понимала в её претензиях, но уже знатно закипала от злости.

— НЕКАЗИСТУЮ! — крикнула Алина. — Тебе нужно похудеть. Вот что если я тебя тут сейчас закрою...

Я коротко рассмеялась. Алексей Степанович хранит ключ от актового зала на столике рядом с фортепиано — и вряд ли Алина успела взять ключ оттуда умышленно. В конце концов, она могла и не договориться со мной до худения и запирания здесь.

Если это, конечно, не было её целью изначально.

— Ну давай, попробуй! Я же знаю, что ты не сможешь, — сказала я с вызовом.

Её золотистые волосы словно подпрыгнули на её плечах — а может, мне так лишь показалось. Может, я вновь начала видеть Дыры.

— Так уж не смогу? Ключ у меня уже есть, — сказала мне эта дрянь, и, прежде, чем я успела остановить стремительно закатывающееся сердце в пятки, Алина выскользнула за дверь и стала греметь ключом, пытаясь попасть им в замочную скважину.

Красная пелена застелила мне глаза. Не понимая, что сейчас будет с ней, я думала лишь о том, что сейчас будет со мной. А со мной мог бы случиться приступ клаустрофобии, если бы Алина действительно закрыла бы меня здесь. Поэтому я, не думая и ничего не чувствуя, кроме паники и безотчётного страха за свое ментальное здоровье, со всей доступной мне прытью и скоростью побежала к двери, тараня её телом, сбивая с ног ошарашенную Алину.

Мне хотелось её оттрепать за волосы, приложить головой о стену, раз, второй, третий, мне хотелось, чтобы она заверещала от боли и страха, чтобы прекратила цеплять меня за то, что я не часть их коммуны.

Мне хотелось её измучить и выбросить, как игрушку. Изувечить.

Прикончить.

Я замерла, глядя на неё исподлобья. Мой вид, полный гнева и праведного ужаса Алина восприняла как сигнал к бегству. Развернувшись, она рывком бросилась от меня наутёк, а я, словно лютый зверь, словно паук, помчалась за ней, не разбирая дороги.

Перед глазами стояли только её золотистые волосы, которые я бы с радостью вырвала поодиночке, прилюдно сожгла или нацепила бы на себя — просто как трофей. Ничего серьёзного.

Я хотела её догнать, чтобы она наверняка узнала, как опасно со мной шутить.

Алина свернула за угол один раз, потом второй и тут-то я её и потеряла. Она могла пробежать прямо и спрятаться за ближайшей стеной (которую я, успокоившись, почти сразу же проверила), а могла спуститься по главной лестнице, что ведёт вниз, на первый этаж — уж там, в малознакомой для меня обстановке, она смогла бы спрятаться за любой колонной.

Но Алина была то ли глупа, то ли нерасторопна. Не исключаю, что в ней это присутствовало в красочной гармонии. Когда я свернула на лестницу, она стояла у второго пролёта и, держась за перила пыталась отдышаться. Меня она не заметила, хотя я стояла прямо над ней.

Вновь воспылав гневом, я тихо и быстро спустилась на второй пролёт, ожидая, что кролик почувствует приближение удава своим внутренним чутьём, третьим глазом, а потом удерёт от него так быстро, что тот даже не успеет подползти поближе.

Но Алина не шелохнулась даже тогда, когда я выросла за её спиной и вытянула руки, чтобы её удушить.

В последний момент эта затея показалась мне кощунственной, но оставаться без отмщения я не хотела. Кровь во мне так бурлила, просила выхода наружу, что я, сдавшись отступила, позволяя адреналину управлять моими дрожащими руками и моим воспалённым разумом.

Не сознавая, что делаю, я вытянула руки и со всей дури  толкнула Алину вниз по лестнице. Пожалуй, от смерти или сильных травм её спасло то, что он крепко вцепилась в поручень, лишь на мгновение выпустив его из рук, когда почувствовала неожиданный толчок. Она удержала равновесия на ступенях, но на несколько шагов спуститься ей всё же пришлось, чтобы голова не перевесила зад.

Я скрылась раньше, чем она успела бы меня догнать или отомстить мне.

Я бежала быстро и точно знала, куда хочу спрятаться. Вдогонку слышала крики и угрозы «Я всё расскажу маме!», а потом я, пробежав мимо женского туалета, забрела за угол, чтобы притаиться в стенной нише.

О ней я уже говорила намного раньше — неизвестно, для чего делались эти углубления в стенах, но за ними можно было спрятаться так, чтобы даже проходящий мимо тебя не заметил. Мои одноклассницы даже могли взбираться по боковым выступающим стенам к потолку — но баловались этим редко и втайне от учителей.

Я же лишь присела на линолеум, как следует вжавшись в стену. Я слышала, как чертова Алина набирала номер, чтобы позвонить матери, как срывающимся голосом лепетала о покушении, о том, что её «какая-то девочка» столкнула с лестницы, много чего ещё она про меня говорила, а я слушала и, к своему удивлению, не чувствовала ни злости, ни страха, ни горя.

Потом, помню, трубку Алина передала Алексею Степановичу и тот спокойно выслушал мамины угрозы и жалобы, выслушал Алину и пообещал обеим найти меня и наказать. Вот после этого мне стало действительно страшно.

Я пару раз меняла позу, потому что у меня затекали ноги от сидения в одном положении, но это мало облегчало мои страдания.

Алину мама забрала пораньше — и школа словно вновь опустела. Время близилось к пяти, продлёнка выводила детей на улицу, чтобы оттуда их забирали родители. Меня воспитательница не обнаружила, поэтому пошла к Алексею Степановичу, а тот, в свою очередь, зачем-то соврал, сказав, что меня забрала мама и он сам меня отпустил. Это мне не нравилось, с каждым его словом не нравилось всё больше, но выходить из укрытия я просто-напросто боялась.

Он перепутал. Спутал меня с Алиной. Да, определённо всё так.

И всё же я не могла отделаться от того липкого ощущения ужаса, который мог бы ждать меня, объявись я сейчас перед ним.

Воспитательница ушла, я слышала цокот её туфель, а Алексей Степанович не торопился закрывать дверь и прятаться в актовом зале, — напротив, он вышел в общую рекреацию и неспешно начал прогуливаться вдоль стены, постепенно подходя к тому углу, за которым пряталась я.

Я хотела вылезти. Я даже сделала попытку — но у меня настолько сильно затекли ноги, что я могла оттуда лишь выползти, но никак не выйти. Поэтому я решила оставаться на месте, а там будь что будет. Страшно было получить нагоняй от Алексея Степановича, но ведь он умышленно соврал о том, что мама меня уже забрала.

Теперь я с тревожным вниманием следила за его передвижениями.

Вот Алексей Степанович свернул за угол и, конечно, столкнулся с убийственной темнотой. Там, во тьме, вжавшись в ту же стену, которой принадлежит угол, я сидела ни жива ни мертва. Чем-то это напоминало игру «ЖПМ», вот только с той лишь разницей, что Алексей Степанович не был незрячим, а я могла примерить на себя роль не только мёртвой, но и живой.

— Си? Девочка-нотка, ты где?

Совсем некстати я подумала о том, что си — это та самая нота, которую он так любит трогать.

Даже не стоило пытаться прятаться от такого человека, как учитель музыки. Дойдя до ниши в стене, он повернул голову чётко туда, где сидела я. Сквозь толщу тьмы еще пару секунд он пытался разглядеть моё тело и моё лицо. Я опустила голову, рассматривая его ботинки. Затертые. Он наверное донашивает их до победного. Потом выбрасывает, надевая новую пару, — новую, но точно такую же.

— Си, когда тебя зовут, нужно подавать голос, — сказал учитель мягко.

Я подняла на него взгляд и попыталась встать — ничего не вышло, ноги затекли слишком сильно.

— Иди сюда, — сказал он и протянул руки.

Обхватил меня одной рукой за плечи, второй — под колени, поднял от земли и потащил в своё логово — чтобы наказать, чтобы долго и упорно наказывать, уж не знаю как, но смутно догадываюсь.

Боюсь представить, что бы со мной было, если бы мои прогнозы оправдались.

Зайдя в актовый зал, полутёмный и загадочный, Алексей Степанович усадил меня на стул, как куклу, а потом запер зал изнутри. Я сразу же повернулась в сторону второй двери, в противоположной стороне зала. Заперта ли она?

— Я заперся, чтобы нам не мешали. Чуть позже дашь номер своей матери, я позвоню ей и объясню ситуацию. А пока, если можешь, пройти на сцену и сядь за парту, поговорим.

Было страшно. Страшно за то, что Алексей Степанович собирается позвонить моей матери, чтобы рассказать ей всё то же, что ему рассказала Алина. Ещё было страшно просто находиться с ним в запертом актовом зале, с приглушённым светом, на сцене, тет-а-тет, да ещё и разговаривать по поводу моей вины.

Чувствуя, что покалывания в затёкших ногах прошли, я встала и поплелась за учителем. Он достал листочек бумаги, карандаш, положил это передо мной и заставил написать номер матери, её имя и отчество. Я послушно писала, изредка поднимая взгляд на хмурое лицо учителя, про себя отмечала его настроение (оно было неопределённым, как и весь его образ).

Потом он отложил бумажку в сторону, откатил карандаш, попросил подойти к нему. Я, резко встав, стукнулась о парту коленкой и зашипела. Потирая ушиб, обошла парту и приблизилась к Алексею Степановичу. Он смотрел на меня снизу вверх, хотя даже стоя я была ненамного выше его сидящего. Он сказал:

— Алина мне всё рассказала. Зачем ты это сделала?

— Она меня обзывала. И хотела закрыть здесь.

— Я тоже закрыл тебя здесь.

Я удивлённо посмотрела на него. Он же не пытается перенаправить ситуацию с Алиной на себя? Но вид его был совершенно нормален — даже без тени иронии. Быть может, я тогда плохо распознавала иронию.

Тогда вид Алексея Степановича был скорее созидающим.

И расчленяющим.

— Но вы же тоже здесь. Заперлись вместе со мной, — сказала я.

Он улыбнулся, а я поняла, что моё наказание — всего лишь этот разговор. Никакого расчленения, Стеша, выдыхай.

Алексей Степанович взял меня за ладонь и развернул спиной к себе. Я послушно повернулась, с трепетом отмечая, что его прикосновения совершенно отличаются от грубых захватов моей матери или одноклассников. Он прикасался так, словно боялся сделать мне больно или неприятно — вероятно, тогда он ещё помнил о том, что учителю прикасаться к ученику не полагается.

А потом он обхватил второй рукой мой живот и надавил, усаживая меня на колени. Я было дёрнулась, попыталась встать, но он меня успокоил, усадил покрепче, рукой погладил бедро, но тут же убрал руку, поднеся её к моему уху. Завёл локон за ушко, стал тихо говорить, аккуратно подбирая слова и словно бы их растягивая:

— Я понимаю, что тебя задирают другие ребята, в том числе те, с которыми ты согласилась готовить выпускной. Ты можешь быть выше них — особенно выше тех, кто тебя задирает. Ты веришь мне?

Я заворожена его поглаживаниями. Он не просто держит меня у себя на коленях — он гладит меня по спине, по плечам, по руке. Щекочет ухо шёпотом. Я едва держусь, чтобы не откинуть голову назад — или чтобы не вскочить с визгом.

Странно признавать это, но мне нравится. Нравится эта ласка, которую мне дает практически посторонний человек. Жалко, что сейчас я сижу на коленях Алексея Степановича, а не на коленях матери или кого-либо ещё.

— Угу, — промычала я, боясь даже вздохнуть лишний раз.

— Алина тебя обзывает, потому что сама волнуется за свою внешность. Оскорбления идут обычно от себя, а не на тебя. Ты будешь хорошей девочкой, если не будешь задирать её в ответ и не будешь сталкивать с лестницы. Или если просто сделаешь вид, что её не существует. Ты же будешь хорошей девочкой?

— Да, Алексей Степанович. Конечно буду.

Плохая идея, думаю я. Очень плохая. Потому что маленькая Стеша восприняла её слишком буквально.

Я настроила весь коллектив против Алины. Но говорить об этом особо нечего — я мало что помню из того периода. Помню лишь то, как у меня состоялась повторная подобная беседа с Алексеем Степановичем.

И была она более... раскрепощённая.