Седьмая глава. Голос собак

Второй класс. Лето прошло для меня почти незаметно — я много гуляла, встречалась с Надей, слушала её странные истории, направленные исключительно на обличение всяких пороков.

Она говорила мне о маньяках, говорила о страшных дядьках, которые не прочь забрать какую-нибудь несмышлёную девочку к себе в логово. Я боялась ходить там, где, по словам Нади, были замечены такие дядьки. Более того, я умоляла Надю никогда в это место больше не приходить повторно — но она уверяла меня, что всё в порядке.

У неё всегда всё в порядке. Сначала всё в порядке, а потом её заберут, отберут от меня, втопчут в грязь, как дешёвую куклу — и даже полиция будет бессильна.

В конце августа мы с Надей вместе пошли в это место. Это был старый заброшенный парк, от которого остался только небольшой пролесок, истыканный крупными статуями с облупившейся белой краской. Ночью и в мутные сумерки они выглядели настоящими людьми — я ёжусь, едва представляю себе это. Однажды уже доводилось видеть их в тени.

Помимо статуй в парке есть ещё танцплощадка, огороженная забором — там внизу уже пробили дырку, поэтому на танцплощадку может прийти любой — вот и мы пришли сюда для того, чтобы потанцевать.

Надя включила громкую музыку, я нерешительно потопталась на месте, пытаясь представить себе то, как буду двигаться в такт мелодии, танцевать и махать руками, якобы выворачивая их змеями.

Моя подруга присоединилась ко мне, стала своеобразной направляющей между нами — я повторяла за ней, копировала, переиначивала, отражала её движения, потому что Надя лучше знает, как нужно двигаться, а я лишь могу подстроиться под неё и зеркально отражаться в ней. Надя щёлкала пальцами, я пыталась угнаться за её темпом, за ритмикой песни, но скорость нашего танца всё равно была слишком медленная, а оттого и слишком неуклюжая.

— Мы танцуем невпопад, — резюмировала Надя, останавливаясь на середине движения.

Я решила некоторое время быть направляющей, а потому танцевать не прекратила.

— Стеня! Остановись! Заново давай.

Я застыла, как по команде, но дело было даже не в приказе Нади — о, эти холодные, жестокие приказы капризного ребёнка, которые должен выполнять другой ребёнок, с более слабой волей. Я остановилась лишь потому, что Надя внезапно придумала мне новое сокращение от имени — Стеня. Почти как «стена», только с мягким согласным в конце.

На удивление, мне очень понравилось это дерзкое сокращение.

Надя включила музыку вновь и мы начали с начала. Я двигалась так быстро, как только могла — Надя, казалось, не прилагала никаких усилий к тому, чтобы плавно очерчивать руками змей, бабочек или другую живность.

Тогда я почувствовала, что мы с ней команда, которая может добиться большего, если будет танцевать активнее и пойдёт на курсы танцев. Какие вершины нас ждут! Это не просто какие-то песни, не просто стойка с руками по швам в общем хоре, не просто надрывный голос — это целая жизнь.

Очередной наш пируэт прервал дикий голос, громкий лай, разрывающий музыку пополам.

Я застыла, испуганно озираясь, а Надя танцевала дальше, не обращая внимания на лай и рычание. Нужно к ней обратиться, вдруг Надя совсем ушла в себя и не слышит?

— Эй, Надь, там собака гавкает! — пискнула я, привлекая внимание Нади на волнующую меня проблему.

Подруга смотрит на меня так, словно я сморозила несусветную глупость. Только сейчас я понимаю, как её лицо было перекошено от злости — я прервала её танец своими россказнями, страхами, которые совершенно беспочвенны.

— Надя, — пробормотала я, когда звук повторился.

— Умоляю тебя, Стеня, не бойся, это же обычные собаки. Они нападут только тогда, когда почувствуют твой страх.

Скользкое, наспех отпущенное «Стеня» вновь приземляется мне на губы, и я слизываю это непрошеное слово, смакую во рту и спешно проглатываю. Небрежность, вот каково оно на вкус.

Собак было двое — одна поменьше, такая вот маленькая моська с чёрными пятнами на кофе-молочном брюхе в черных носочках и чёрной кляксой между глаз. Выглядела зловеще, если бы не светлый окрас, я бы решила, что эта псина — адская гончая. Заморит бедую большую медведицу до смерти.

Вторая гончая была похожа на породистую, в отличие от первой моськи. Тут цвет поблагороднее — белый, лохматый, грязный, без всяких пятен. Она пролезла под забором вслед за первой и подошла к нам, скалясь и дёргая пушистым хвостом.

— Не двигайся, не делай резких движений, — сказала мне Надя.

Я замерла, но в глазах у меня было нечто вроде бегущего кролика, у которого сверкают начищенным серебром пятки. Собаки, нет, гончие, это заметили и двинулись на меня.

Я Большая Медведица.

Но пока что малая.

Испуганно я бросилась в сторону, но одна зубами поймала меня за штанину, отчего та затрещала, но не разорвалась. В ужасе я закричала, а когда почувствовала боль, уже не просто кричала, а визжала.

Запуталась в ногах, рухнула на сухую землю, а собаки прыгнули на меня.

Надя взяла большую палку, больше похожую на сук.

— Стеня, не вертись!

Я извивалась как змея.

— Не надо, ты их разозлишь! — заревела я.

— Они уже злы! Чёртовы псины!

Палкой она отогнала от меня большую собаку, а с маленькой мне пришлось сражаться собственноручно — я начала громко шикать на неё, брыкаться, сучить ногами, но это только сильнее распаляло животную агрессию: собака больно ухватилась за икру правой ноги и отскочила, как ошпаренная.

— Вот что бывает, когда трогаешь Стефанию! — взревела я то ли с торжеством, то ли с обидой.

Младшая гончая во всю прыть неслась прочь. Надя никак не могла заставить себя отбросить палку в сторону — она вцепилась в неё мёртвой хваткой, так, что даже костяшки рук побелели. Я хотела её приободрить, но сама была на грани истерики — нога болела, рука тоже болела, каждая из этих собак оставила по укусу на моих конечностях. Отдёрнув рукав, я впилась взглядом с припухлость, которая постепенно начала наливаться синевой.

Надя потупила взор.

— Давай, я тебя домой отведу.

Таким образом, мы с Надей надолго запретили себе и друг другу гулять в этом парке. Даже если здесь нет маньяков и больших странных дядек, здесь по-прежнему опасно — в любой момент ведь могут прийти собаки, неизвестно чьи, неизвестно какие, неизвестно зачем. Они приходят, потому что могут.

После этого инцидента мама долго не выпускала меня на улицу — всё проверяла признаки столбняка или бешенства. Я вновь загремела в больницу, вновь отдалась в распоряжения врачей, мне проверили анализы, взяли кровь, дали шоколадку за послушание, я высохла от слёз и от боли в руке и ноге.

На руке укус был не серьёзный, большая собака просто сильно меня ущипнула, стукнулась об меня зубами, из-за чего под кожей образовался синяк и небольшая гематома. Укус маленькой собаки был болезненнее. Теперь на ноге у меня красовался след от собачьих зубов, кровавый и ужасающе ровный. Вокруг укуса сильно распухло и потемнело — один только вид фиолетовой ноги вызывал у меня ночные истерики.

В школу я посла через две недели — едва выстояла первого сентября со свежим укусом, а потом мама деловито потащила меня на проверку, на анализы, на лечение. Отдыхала дома, чуть прихрамывая. Скулила по ночам, проклиная гончих и почему-то себя.

Зачем я пошла? Была же возможность не ходить. Была возможность закончить тот день менее травмоопасно.

В школу я иду с полным убеждением в том, что никто меня уже не помнит. Мы всего лишь год знакомы, ближе всех мне только Надя, а больше никто. Теперь в школу меня водит мама — тоже боится, что я наткнусь на какую-нибудь ненормальную собаку и она разорвёт меня окончательно.

Захожу внутрь и сразу устремляюсь на второй этаж — там моя территория. Там я могу делать всё, что душе угодно, особенно, если спрячусь в тень. Теперь-то мне уже не кажутся тёмные углы школьных рекреаций такими зловещими и мрачными, напротив, здесь было достаточно светло для того, чтобы тебя заметили.

Я пристраиваюсь возле окна и наблюдаю за приходящими учениками. Кто-то идёт в сопровождении родителей, кто-то один, а кто-то в компании одноклассников. Я внимательно вглядываюсь в плывущие лица, задумчиво огибаю взглядом грецкое дерево, которое давно уже высохло и не плодоносит. Под ним скопилось много листьев, сухих и чёрных, золотых и бурых, грязных и чистых. Никто не будет убирать эту территорию, незачем её убирать, слишком жуткая она. Грецкое дерево спиной стоит к другому зданию, которое тоже было школой раньше — говорили, что там уборщица повесилась, и вообще, призраки живут.

И она, конечно же, закрытая. Жуткая, опасная, закрытая. Сейчас там хранят картошку.

Позади меня скрипит дверь. На этот звук я реагирую с резкой болью в груди — дурацкий испуг, уйди, ты не вовремя.

Из актового зала вышла какая-то девочка. В руках у неё тряпка. Она сворачивает вправо и идёт в сторону девчачьего туалета. Я зачарованно провожаю её взглядом.

Не хочется думать об этом, но, кажется, мне нашли замену. Такую вот симпатичную рыжую замену из третьего «В».

Отворачиваюсь к окну, буравлю задумчиво подоконник. Мне не хорошо, но и не плохо. По сути, освободилось время — время для того, чтобы играть здесь в прятки с призраками и постепенно приходящими детьми. Чем дольше я смотрю на школьников там, внизу, тем хуже себя чувствую. Преследует глупое ощущение, будто никто из моих одноклассников не придёт, будто я буду единственной, кто придёт на учёбу — вот дура, да?

Но потом я замечаю спешащую к школе кучерявую голову. Становится намного легче — Надя пришла.

Дверь актового зала снова даёт о себе знать, но на этот раз я не оборачиваюсь, уже понимая, что если там опять эта рыжая, то она вошла только что, а если Алексей Степанович, то, вероятно, меня он не окликнет. Я пропустила первые две недели учёбы, как меня можно запомнить?

Ещё какое-то время я стою и пялюсь на идущих людей, равнодушно провожая их взглядом, а после замечаю, как чьи-то шаги позади уходят в сторону. Дернувшись, резко оборачиваюсь, выхватываю взглядом спину учителя музыки и ещё долго смотрю ему в след.

Значит, дверью хлопнул он. Постоял какое-то время, наверное, ожидая, что его рыжая ассистентка выйдет вслед за ним. Но она не вышла, поэтому он пошёл по своим делам, оставив зал на неё.

Другая часть меня с дрожью представляла, что во время его ожидания он разглядывал меня. Воспоминал, где уже видел эту русую макушку, может быть, даже имя припомнил? Не полное, а сокращённое.

Я особо не надеялась.

Надя стремительно взлетает на второй этаж, и я с радостью отдаю свои владения ещё и ей. Мы играем в прятки, но игра продвигается медленно и как-то вяло — когда один ищет, а второй прячется, поиск затруднён большим количеством мест, где можно притаиться.

Я стараюсь не выпендриваться — углубление приведёт лишь к растрате Надиных ресурсов, а прятки — не единственная игра, в которую мы хотим сыграть.

Чуть позже приходят наши одноклассники, я хмуро здороваюсь с Глебом, он хмуро кивает мне — вот уже год мы в контрах, общаемся исключительно по делу, друг к другу не лезем, чтобы не создавать больше проблем. Его ехидное, слюнявое «Фаня» до сих пор неприятно звенит у меня в ушах.

Когда нас собирается человек пять — я, Надя, Глеб, Света и Саша — мы решаем поиграть в ЖПМ. Аббревиатура буквально переводится как «живой, полуживой, мёртвый». Водящего выбираем при помощи считалки — древний метод, но позволяет хвастнуться своими познаниями в бессчётном количестве считалочек.

Водящим стал Глеб — я кисло приняла эту новость, моей задачей теперь является не попадаться ему, даже если я буду мёртвой. Второго падения на себя я не переживу.

Отвернувшись к стене с повязкой на глазах, Глеб шёпотом быстро проговаривает аббревиатуру, так быстро, что у меня всё перемешивается в уме. Я буду тянуть жребий последней, сначала идёт Надя, она самая смелая. Подождав какое-то время, она резко кричит «Стоп!» и Глеб выдаёт вторую букву — «П». Следом идёт Света, ей достаётся «М», она старается не показать, что расстроена. Потом свою метку получает Саша — он почему-то спокоен, словно знает уже, что получит самую хорошую метку — её он и получает. «Ж».

Я, не улавливая и не разбирая, что там шепчет Глеб, быстро (даже слишком быстро) останавливаю его. Глеб колеблется мгновение, словно раздумывает над тем, смухлевать ли ему или сказать правду. Едва я открываю рот, чтобы стребовать ответ, как Глеб выдаёт:

— «Ж».

И я не знаю, правда это или мухлёж.

Дальше Глеб крутится вокруг своей оси и считает до десяти, территория у него ограничена, как и у нас: игра проходит в пределах рекреации, небольшой и квадратной.

Света запрыгивает на подоконник и группируется так, чтобы занимать как можно меньше места. Надя пристроилась у стенки прямо напротив Глеба, я хочу подойти к ней, но случайно замечаю, что все мы кучкуемся на одном месте, в то время как половина дозволенной территории бессовестно пустует. Поэтому ухожу в дальний угол, не сажусь, чтобы вовремя успеть убежать.

Саша принимает удар на себя — Глеб сразу же принимается ловить живого, а тот резво убегает, подпрыгивая и нарочито громко пыхтя. Саша топчет, скрипит кроссовками по линолеуму, машет руками и проходит в опасной близости от подоконника.

Его замысел я понимаю в последний момент: Саша выворачивается из едва не сомкнувшихся рук водящего, и исчезает в рекреации. Глеб шарит руками по подоконнику, хватает Свету за ногу и сильно сжимает — неужели думает, что мёртвый вырвется?

— Света? — угадывает Глеб.

— Как? — удивляется Света.

— Только тебя подоконник смог бы выдержать, — бормочет Глеб. — Шучу. У тебя штанина задралась с самого утра, я запомнил.

Дальше всё повторяется, но водит теперь Света. Мне достаётся «М» — и это такой контраст с прошлым раундом! Пока остальные игроки получают свои метки, я внимательно присматриваюсь к полупустой рекреации. Есть возможность спрятаться в дверном проёме — закрытая зверь не пустит меня внутрь, но я хотя бы не буду выпирать из-за стены. Света раскручивается, а я стремглав (чтобы никто больше не видел) несусь к какому-то классу и прячусь в выемке.

Всё, что я могу — это пригнуться или лечь, если эту дверь начнут ощупывать. Двинуться никуда не выйдет.

Надя в этот раз живая, Глеб полуживой, Саша мёртвый (и поделом). Он спрятался где-то рядом со Светой, видимо, надеясь на то, что его обойдут и больше не вернутся.

Надя привлекает внимание Светы, резвится с ней, ловко уворачиваясь от её цепких рук. Иметь Свету в качестве вады — занятие рисковое. Она такая шустрая, что даже со связанными глазами может поймать кого-нибудь из зрячих живых.

Глеб бродит рядом со мной — и мне это так не нравится, что я шикаю ему:

— Уходи отсюда.

— Боишься, что сдам? — тихо спрашивает он.

— Да. И ты обзор загораживаешь.

— Ты мёртвая. Тебе не нужен обзор.

Он прав. Всё равно не убегу.

Но, немного потоптавшись, Глеб всё-таки отходит в сторону, ближе к Саше. В этот же момент Надя, чтобы не попасть в руки водящего, резко пригибается, а жадные ладони за ней тянутся точно щупальца чудовища. Я подавляю крик — и пальцы вады проходят в сантиметре от моего колена. Надя вскакивает и бежит в другой конец рекреации, оставив водящего мне. Замираю, даже не дышу — но биение сердца меня выдаёт.

А потом рука Глеба оглушительно хлопает Свету по плечу. И она вмиг оборачивается, заключая того в объятия. Щупает рубашку в мелкий горошек, ерошит волосы, отчего они встают торчком.

— Глеб? — спрашивает она.

— Ага. По причёске угадала?

— По дурацкой выходке.

Света снимает повязку, а я неотрывно смотрю на Надю, которая стремительно идёт ко мне. У меня нет слов, у меня даже эмоций никаких нет, кроме страха — вон, меня до сих пор трясёт. Надя хватает меня за руки, спина отрывается от холодной двери и вместе с подругой мы идём в другую рекреацию, более светлую. Останавливаемся возле окна — Надя смотрит на меня с чем-то жёстким во взгляде. Я не решаюсь с ней заговорить, просто мысленно её оправдываю.

Это игра, ничего страшного. Наде не повезло, она слишком сильно поверила в себя. Она забылась и потеряла управление. Оступилась, поэтому упала к моим ногам. И привела с собой ваду.

— Ты случайно? — не выдерживаю я.

Хочется зажмуриться, чтобы не видеть её лица в тот момент, когда она будет врать.

— Да, — отвечает Надя спокойно.

А глаза всё такие же твёрдые.

***

Уроки проходят муторно: я часами думаю о сегодняшней игре. Я была незаметной. Точно щепка. Даже тогда, когда мне выпал шанс побегать от водящего, я не смогла его осуществить. Я хотела найти место, чтобы приткнуться к нему и пересидеть раунд. А когда в жеребьёвке мне выпал «М», я совсем слилась с ролью мертвеца. Приютилась в щели, а как испугалась, когда меня чуть не схватили!

И о Наде думаю постоянно. Специально она или всё же нет?

Вслух я себя уговариваю: она случайно. Она не могла бы так меня подставить. Она у меня хорошая подруга. К тому же, она лично мне сказала, что это была случайность.

Глупая, глупая, глупая случайность.

Но мысли мои идут вразрез со словами — они отвергают, кромсают, не ставят ни во что мои чувства, моё желание выставить подругу в выгодном свете — для моих мыслей я лишь поле для экспериментов.

А что, если подумать о том, что Бог — дурак? Что я в него не верю и вообще, я богохульна? А что, если попросить небо, чтобы прямо сейчас меня сбила машина? А что, если уронить с моста телефон — прямо в холодную воду? А что, если Надя всё-таки сделала это специально?

Вряд ли я узнаю ответ. Вряд ли я когда-нибудь перестану её оправдывать. Вряд ли я вообще вспомню эту историю, через десять лет она станет достоянием этой рукописи, а моя голова вычеркнет из памяти любой намёк на этот день.

После последнего, самого зубодробительного, самого скучного урока — математики — я остаюсь на продлёнку. Сейчас по расписанию у нас прогулка, я могу сходить на кружок до трёх часов дня, а потом прийти обратно в класс, чтобы сделать уроки на сегодня.

Отпрашиваюсь у воспитательницы — она женщина понимающая, ей тоже не хочется гулять два часа с маленькими полоумными детьми. И она меня отпускает, приказав вернуться строго к двум (меня лишили одного часа, но это ничего, я ещё мала для таких вольностей). Надя со мной не идёт, она собралась поиграть с девчонками в классики. Я едва ли не передумываю.

— Надь! — кричу я, спускаясь на первый этаж, попутно натягивая кофту. — Вы долго играть будете?

— Пока не надоест, — отвечает Надя.

В классики рано или поздно побеждают. Эта игра не заточена на то, чтобы в неё играли бесконечно. Человек кидает камень и прыгает туда, куда камень упал. Если, конечно, он не упал на линию разметки. От одного до десяти, сквозь воду, сквозь огонь — обратно. Пройдя клетки с лица наизнанку, ты проходишь второй уровень, впереди — ещё восемь. Каждый уровень меняется: сложности, допущения, варианты. В конечном счёте уровней может быть больше десяти, достаточно просто придумать новые.

Я успею, говорю я себе. Успею.

Выхожу на улицу, вижу знакомые лица, лица моих одноклассников, что с родителями под руку спешат домой — в объятия телевизора, тёплого чёрного чая, печенья или пирожных. Возможно, их накормят кашей или супом, а может, отведут в кафе или сплавят к бабушке, чтобы она хлопотала о еде и весе ребёнка. А потом уроки, оттягивание этого скучного дела, препирательства с мамой, откладывание до последнего, предлоги для того, чтобы слинять из дома во двор к друзьям.

На продлёнке всё это воспринимается легче. Здесь есть время для прогулки, для игр с одноклассниками и детьми из параллели (а то и с ребятами из классов постарше), полдник с шоколадкой или булочкой с джемом, сгущёнкой, повидлом. Уроки помогает разобрать воспитатель, добрый — сделает их за тебя. Ты только перепишешь и оставшееся время до пяти часов будешь веселиться и играть.

Никаких забот — настолько никаких, что даже жалость душит.

Я стою на пороге, спускаться всё не решаюсь. На самом деле я думаю, насколько разумным было моё спонтанное решение в одиночку пойти на кружок, к тому же я даже не решила, какой? Есть бисероплетение (но там скучно), есть шитьё (но я ещё мала для швейной машинки), есть оригами, квиллинг, модульное оригами и другие изощрения — такое скучно, не для меня, не моё. Я люблю что-то попроще, где накосячить есть меньше шансов.

Есть один кружок, где мы практикуем либо приклеивание на бумагу опилок (цветных, измельчённых, как крошка), либо торцевание гофрированной бумагой (корпус ручки, тонкий стержень, бумажные квадраты и клей, ещё клей, много самого разного клея). Я часто выбираю именно торцевание, мне нравится процесс скручивания бумаги в подобие крошечного стакана, или полого цилиндра, как угодно. Приклеивание — вот моя страсть. Возможно, поэтому оригами меня не возбуждает. Магия сложения никогда не давалась мне хорошо.

Я всё ещё стою, спину уже обдувает прохладный ветерок. Позади открывается дверь, я привычно думаю, что этот непрошенный гость — очередной ученик с очередным учителем, чей рабочий день подошёл к концу.

И это действительно так.

— Ты не замёрзла?

Но это не очередной учитель.

Я чуть мотаю головой. Конечно, я не замёрзла, даже не озябла — ветер прохладный, но не колкий.

— Чего ты тут стоишь? — спрашивает он.

— Иду на кружок, — отвечаю я.

— Тебя отпустили?

— Ага.

Разговор сошёл на нет. Я по-прежнему никуда не иду — теперь задумчиво рассматриваю асфальт. Вот-вот придут девочки с мелом, расчертят классики (и клеточки наверняка сделают маленькими, чтобы вместиться можно было только на носочках), я ещё немного постою и уйду, а они меня попытаются привлечь игрой. И я, такая слабовольная, такая падкая до игр и веселья, останусь с ними, напрочь забыв и про опилки, и про гофрированную бумагу.

На том кружке было ещё много настольных игр — но что они все против такой заманчивой партии в классы?

— Си, — говорит Алексей Степанович, обходя меня так, чтобы я его видела. — У меня к тебе предложение. Ты девочка шустрая и умная, ведь так?

Я киваю, смотрю куда-то мимо него — не хочу разглядывать. Мне хорошо думать, что я разговариваю только с его голосом.

—В последнее время я [пристально] за тобой наблюдаю.

«Пристально» — это я от себя добавила. Очень уж просилось.

Теперь я перевожу взгляд на него, но периферическим зрением вижу сбоку какое-то движение. Светлое, волнообразное, шустрое.

Словно бежит кто-то.

Смотрю в упор на его застёгнутую кожаную куртку, пересчитываю медные пуговицы (ровно семь, как нот в музыке). Есть заломы — старая, я бы даже сказала — старинная.

— И я услышал, что в тебе есть голос.

Теперь я поднимаю взгляд на лицо, оно выше моего, перекрывает небо, яркое-яркое небо, оно сочится светом ему на непокрытую макушку, мне на больные глаза — и лицо Алексея Степановича уходит в тень.

Тут учитель говорит то, что я давно ожидала услышать, но никак не могла об этом даже мечтать:

— Ты не хочешь вступить в школьный хор?

Я распахиваю глаза — наверное, выгляжу глупой и наивной, но мне всё равно.

Алексей Степанович улыбается мне — я вижу эту улыбку даже сквозь тень, наплывающую на него.

Всё как будто замирает: тени, свет, пространство, воздух, звуки — нет ни колыхания ветерка, ни шагов и голосов, ни живости, ни мёртвости, ничего нет.

Возвращаюсь в реальность только тогда, когда Алексей Степанович слегка прикасается к моему плечу. Проверяет, жива ли я. Могу ли что-то ответить ему, — что-то адекватное и связное.

— Так ты согласна?

Незачем это было спрашивать — по глазам ведь всё видно.

Разговор как будто закончен, но мы по-прежнему стоим, глядя друг на друга с приятельскими улыбками. Он чуть наклоняется, как будто хочет что-то мне прошептать.

Всё вокруг потихоньку оттаивает.

И я слышу непрекращающийся голос собак.