Пятая глава. Анти-интер-текст

Я практически не дышу. Испуганно слежу за взглядом учителя, а тот, словно издеваясь, впивается глазами в меня. Ждёт ответа, вообще-то.

Я должна дать ответ, но как его дать, когда сказать совершенно нечего?

Это ведь он хотел поговорить со мной, а не я с ним! Я вообще пришла только потому, что повелась на чай и задушевные разговоры. Да и вообще, я так надеялась на то, что Алексей Степанович помирит меня с Надей, но этого не произошло, надежда меня покинула.

Надежда.

— Что? — не выдерживаю я.

На секунду кажется, что Алексей Степанович кивает, соглашаясь со своими мыслями. Мне это не нравится — я жду момента, когда всё пойдёт не так.

Возможно, разорвётся пространство, или, быть может, случится что-то ещё хуже...

И тогда впервые появляется Дыра.

В панике я бросаю взгляд на штору, за которой кулисы — и вижу, что она трепыхается, будто там кто притаился и дрожит. Едва хочу вскочить, крикнуть учителю о том, что штора не может трепыхаться сама по себе — как наваждение исчезает и превращается в ничто.

Тогда я не думала, что это Дыра. Тогда я решила, что кто-то притаился за шторой и внимательно слушает.

Насколько можно быть уверенным в том, что отражение в зеркале повторяет в точности все ваши движения? Насколько можно быть уверенным в том, что в движущемся автобусе трясётесь не только вы, но и бутылки с водой, стоящие в конце салона? На них никто не смотрит — так зачем тратить лишнюю энергию на то, чтобы подчиняться законам физики?

Насколько можно быть уверенным в том, что всё видимое вами — действительно существует? Мы не видим предметы. Мы видим отражённый ими свет.

Может ли свет издеваться над нами?

— Си, — говорит Алексей Степанович с улыбкой, — ты в прошлый раз забыла доску протереть. Я лишь хотел напомнить тебе о том, что ты вызвалась моим помощником. Поможешь на этот раз?..

Стеша смотрит на учителя. Стеша совершенно не понимает того, что учитель пытается ей сказать — потому что Стеша попала в пространную яму, что закручивается воронкой и грозится выплюнуть Стешу в другой конец реальности — здесь пространство искривится настолько, что Стеша потеряется в собственном поле зрения.

— Ну так что? Это не нужно делать сегодня — достаточно будет того, что ты придёшь завтра и выполнишь то, о чём я тебя прошу.

Самое время отказаться, Стеш. Сказать, что тебе не нужно это, тебе это противно, да и вообще — тебе никто за это не платит. Откажись и дело с концом.

Ну так что?

— Х-хорошо, — бормочу я и сама себя мысленно ругаю, — мне всего лишь нужно протереть доску, да?

— Да. Если тебе скучно, я могу играть что-нибудь. Утренняя игра на пианино заметно поднимает настроение, тебе так не кажется?

Я киваю. И ещё разок. Для пущей убедительности.

Но на самом деле уже тогда мне было непонятно, почему Алексей Степанович так печётся обо мне, почему он предлагает мне заниматься таким бессмысленным трудом, как протирание доски? Ещё и играть предлагает...

Я бы послушала сейчас какую-нибудь сонату, но тогда, будучи в первом классе, слушать что-либо из классической музыки мне было в тягость. Я не понимала, что в этом может быть такого — музыка? Какая музыка?

Смазано кивнув, я начинаю пятится задом к выходу — главное, не упасть со ступенек, не свалиться с края сцены, чтобы не доставлять никакого удовольствия Алексею Степановичу видеть меня и надменно улыбаться.

— Я рад, что ты согласилась. Жду тебя тут завтра перед первым уроком.

Всё-таки оступившись, я едва не лечу с порожек, но вовремя восстанавливаю равновесие. Разворачиваюсь корпусом к выходу и, боясь обернуться, меткой стрелой вылетаю из актового зала. Даже ноги заплетаются.

Скачет сердцебиение.

А я вновь вынуждена каждое утро прозябать у Алексея Степановича в актовом зале вместо того, чтобы расхаживать по своим владениям и забираться в такие части школы, о которых и помыслить трудно.

Я иду обратно в класс, боясь того, что Алексей Степанович так и не предупредил воспитательницу о том, что я задержалась у него. Это мне не нравилось, но ничего поделать с этим я не могла.

Прибежав в класс, я с удивлением обнаруживаю, что воспитательницы ещё нет, а Надя сидит в углу класса и читает журналы. Мне сдавливает сердце одна только мысль о том, что Надя сидит вот здесь, неподалёку, совершенно неагрессивная, даже умиротворённая — и разглядывает картинки.

Я медленно подбираюсь к ней, выжидая какого-то знака. Я не надеюсь на скорое её прощение, но мне искренне необходимо, чтобы мы вновь начали хотя бы общаться. Страшно представить, что будет со мной, если этого момента — момента нашего воссоединения — так и не произойдёт.

Чувствую, что тянет прохладой — вижу приоткрытое окно. Да, сейчас что-то, что называют «бабьим летом» — это когда лето, не желая впускать на своё место осень, делает всё, чтобы задержаться на месте ещё хоть немного.

Ветерок дует приличный.

И знак таки появляется. Надя склоняет голову набок, а я абсолютно точно знаю, что этот жест сигналит о хорошем расположении духа подруги. Делаю ещё несколько неуверенных шагов — на этот раз шаркаю ногами, чтобы Надя меня услышала и обернулась. Она слышит. Но не оборачивается.

Случайно я захватываю взглядом небольшой цветочный сад, что отделяет нашу часть класса от подсобки (в которой классная руководительница складывает вещички и где стоят наши шкафчики с мылом и полотенцами, так ни разу и не пригодившимися). Фикус, красивый и большой, должен был шевелиться от потоков воздуха, что идут от приоткрытого окна. Но ничего не происходит — он совершенно неподвижен. Не понимаю, по правилам мелкие и лёгкие листочки этого цветка должны хотя бы слегка шевелиться, хотя бы подрагивать!

Не выдерживая, я бормочу:

— Ещё одна Дыра.

Только теперь Надя оборачивается и внимательно смотрит на меня. Я больше не обращаю на неё никакого внимания — подхожу к растениям ближе, касаюсь рукой стремительного воздуха — а когда задеваю один из листков того самого злополучного фикуса, он начинает шататься и подчиняется ветру.

Дыра.

Это точно была Дыра.

— Ты привидение увидела? — гаркает вдруг Надя над самым моим ухом.

Я вскрикиваю, зажимаю испуганно рот, а Надя, явно не ожидавшая такой дикой реакции, стоит и хихикает в стороне.

— Точно привидение! — восклицает она, едва не катаясь по полу.

Я обескуражена, но я совсем не знаю, как объяснить то, что я видела. Могла ли я внушить себе это? Могло ли пространство внушить мне это? Не понимаю.

Я бессильно сажусь за парту с журналами. На глаза попадаются пёстрые картинки, наспех склеенные между собой в коллаж, который поймут только дети. На следующей странице — комикс.

Я растеряно вожу взглядом по фреймам, не читаю бабблы и лишь разглядываю картинки. Персонажи — явно не люди. У них скорее космическая внешность, немного звериная.

В мыслях какая-то гулкая пустота, словно только что там побывал Хаос и выпотрошил мои мысли все до основания — я больше не могу соображать, я поставлена на паузу и делаю вид, что всё в порядке.

Как что-то может быть в порядке, когда мир против твоей воли сходит с ума и ты — что самое ужасное! — наблюдаешь за этим сумасшествием в одиночестве?

Страшно представить, какое сейчас было лицо у Нади, потому что вдруг она подходит ко мне и говорит, вроде бы даже с нежностью:

— Прости за ужасную шутку.

Нет сил, чтобы поднять голову.

— Прости за то, что не пришла тогда.

— Да я... не хотела злиться из-за этого, — бормочет Надя.

Немезида надо мной смилостивилась. Я могу со спокойной душой идти домой, к маме.

Собравшись после продлёнки за считанные секунды, я жду маму у входа на крыльце. Странно, но другие мамы за своими детьми идут неохотно: возможно, сказывается ретроградный Меркурий, а может, тяжёлый рабочий день в середине недели. Надя обычно уезжает самая первая — за ней приезжает отец, при этом он всегда оглядывает меня с ног до головы, а потом приспускает окно и кидает задорное приветствие.

— Как мама?

— Здравствуйте! Чудесно!

Ничего чудесного.

Мама устаёт, но не жалуется. Мала я ещё для того, чтобы выслушивать её жалобы — вот так она думает. Иногда так и говорит: ты слишком мала для того, чтобы выслушивать мои проблемы. Поднакопи сначала своих.

Люблю маму.

Обычно я жду её на крыльце, а она идёт издалека, чуть ли не с самой линии горизонта, вразвалочку, едва перебирая ногами. За ней волочатся её хрупкие плечи, высокий хвост хлопает по линии позвоночника, иногда на сгибе локтя покачивается массивная сумка. Но чаще всего — небольшой мешок через плечо.

Я не бегу ей навстречу, я лишь только благоговейно машу рукой, когда мама подходит ближе. На лице у неё одно из десяти выражений — от милого до измождённого.

Чаще всего я вижу предпоследнее.

Она подходит, а я, сразу как-то подобравшись, соскальзываю ей в руки. Она меня приобнимает, делает вид, рада видеть меня, но подсознательно я знаю — она думает только о мгновении, когда головой коснётся подушки, упадёт и крепко уснёт.

Да какое ей до меня дело?

Не думай, Стеша, не думай, просто забудь об этом, сожми правду в кулаке, притяни её к груди, впитай, но не рассматривай; правду не видят — её понимают.

Домой мы идём в тишине, хотя я и пытаюсь как-то развлечься: пинаю камушки, они бодро отскакивают от подошв, ударяются о бордюры и застревают в пробитых коррозией ямках; топчу листья, которые совсем уже иссохли и размякли под многочисленными дождями, вечной сыростью, слезами, грубыми спешащими подошвами, так, что от них ничего практически не осталось, кроме крохотных кусков бытия.

Делаю шаг и застреваю — сияющее солнце заморозило мою тень. Не двигаюсь, позволяя маме пройти далеко вперёд, сама же смотрю строго на свою тень. Что-то меня в ней смущает.

От ног (настоящих!) взглядом поднимаюсь к концу, цепляюсь за юбку и выпирающие края блузки, за крохотные плечи и немного всклокоченные волосы.

Ах, вот оно что.

— Мам! — взвизгиваю я, кажется, испуганно.

Мама нехотя оборачивается. Смотрит на меня рассеяно, не может поймать меня в фокус — так я и остаюсь в её сознании расплывчатой бледно-розовой субстанцией.

— Пошли, Стеш, — бормочет мама.

— Мам! У меня головы нет!

Тут я замечаю лёгкую тревогу на лице мамы.

— Как? Ты что, забыла что-то в школе?

Я пугаюсь вслед за ней: мысленно перебираю все вещи, которые могла бы забыть, но, к счастью, не забыла.

— Да нет, мама, смотри, тут у моей тени нет головы!

Мама сдавленно улыбается. По ней сложно сказать, что она смеётся над моей выходкой, но я её слишком хорошо знаю, чтобы в этом сомневаться.

Пока мы идём домой, я разговариваю — а она лениво мне отвечает. Я задаю вопросы, прошу её рассказать мне что-нибудь о том, как прошёл её день, рассказываю сама (но намеренно умалчиваю о разговоре с учителем музыки — всё-таки, эта ситуация меня смущает). Мама кивает, издаёт смешки, иногда поворачивается в мою сторону — в такие моменты я чувствую, что всё по-настоящему. Я здесь.

Я есть.

И мама есть — это самое главное. Она есть для того, чтобы меня успокаивать, дарить мне ценный опыт, который самостоятельно я бы не смогла приобрести безболезненно. Она даёт мне опору, веру в то, что всё поправимо, что даже отсутствие важного человека в моей жизни совершенно не омрачает картину.

Потом, когда иссякают всякие темы для диалога, начинается самая настоящая игра. Придумав миллион загадок, вооружившись, так сказать, всеми необходимыми знаниями о мире и держа сознание в кристальной ясности, я делаю первые выпады.

Мама отвечает, сначала игриво, потом с ленцой, после — устало. Я сама понимаю, что выматываю её, ежедневно приставая с отгадыванием загадок, но чем ещё можно развлечься, пока куда-то идёшь?

Я пробовала молчать. Выходило со скрипом. Я хотела что-то придумывать — ну, например, какие-нибудь истории. Но всякая история рано или поздно должна закончиться, я же не хочу рассказывать такую, конец которой неизбежен.

Дома, сбросив портфель на пол возле тумбочки, сняв кофточку и шумно выдохнув, я падаю на колени, но вовремя меня подхватывает мама.

— Разобьёшься, — безразлично бормочет она.

«Начинается», — сокрушённо размышляю я, когда мама поднимает меня на ноги и проходит мимо, сгребая портфель и кофточку в одну кучу. Я смотрю, как она уносит это в мою каморку, прячет кофту в шкаф, а портфель вешает на стул — его задача заключается в том, чтобы всегда быть у меня перед глазами.

Я протискиваюсь в свою комнату, закрываю дверь (и краем уха слышу, как мама набирает на кухне воду, вероятно, в чайник), и натыкаюсь на Неё.

Красивая Фама лежит передо мной на самом краешке стола — вот-вот свалится.

Я подбираюсь чуть ближе, затаив дыхание и сделав всё, чтобы колебания воздуха, воспроизводимые мной, были минимальны. Подобравшись, с любопытством рассматриваю Фаму, провожу по её поверхности рукой, касаясь лишь двумя пальцами — указательным и средним.

Беру её в руки.

На первый взгляд — обыкновенная книга. Вот только я уже знаю, что спрятано внутри.

Думая лишь о причудливых иллюстрациях, которые таит в себе Фама, я открываю книгу на случайной странице — и взглядом брожу по замысловатым буквам, которые различаю с трудом. Картинки венчают текст самые странные: они чуть размыты, различить их тяжело, но я интуитивно понимаю, что здесь изображены люди. Толстые грубые линии, стиль рисунка — гравюра, отлитая черным и напечатанная множество раз — так, что любой контур утолщается настолько, что перестаёт быть контуром.

В книге рассказана история о девушке и юноше, вот только, объединяет их не любовь, а Яд.

Яд отравляет существование девушки, ведь юноша, искренне веря в то, что подмешивает своей возлюбленной в чай приворотное зелье, совсем не подозревает, что постепенно убивает девушку. Но она держится молодцом — её лицо, правда, на иллюстрации ужасного качества, но это вина книги, а не девушки, конечно.

Держится она ещё несколько месяцев, в один же момент всё её тело содрогается и распадается на сотни частиц, что юноша, вмиг постарев, никак не может собрать.

Этот яд отравляет и его самого.

Картинки напоминают нечто дьявольское: жирный контур, небрежность линий, рисовка средневековья, звуки меди, что отражаются звоном от стен, шепотки, которые я слышу в глубине книжного полотна, за пределами страниц и в пределах текста. Я также ощущаю ненавязчивое присутствие кого-то постороннего, я сбиваюсь с ритма текста, я не могу осилить и буквы, я теряю начертание слов, пропадают из виду картинки, меняется сознание, тянется струйкой воображение, очень узкое и маленькое, идеально обточенное — как кусок дерева, как жидкое обтёсанное полено.

Болит колено. Болит голова. Преимущественно затылок.

Темнота в глазах как признак потери зрения. Наличие сна. Утечка сознания...

Лишь когда я слышу удар по щекам, плеск воды и окрик матери, лишь тогда я понимаю, что лежала в обмороке.