Четвертая глава. Куколка Надя

Один из дней. У меня не всё в порядке — я начинаю замечать, что теряю связь с реальностью, ибо реальность настолько хрупкая, насколько всеобъемлющая. Просто посмотрите, что окружает нас. Мир, которому настолько важно работать исправно, маячить перед нашими глазами, чтобы матрица не дай бог не сломалась, чтобы ни один физик не усомнился в своих открытиях, настолько важно это всё, что реальность из кожи вон лезет, чтобы мы ничего не заметили.

Я стала смотреть туда, где реальность не успела зашить полотно своего мира. Я стала видеть дыры.

Но обо всём по порядку. События нужно разворачивать... по их хронологии — таков закон правильного романа.

Я сижу на уроке по окружающему миру. Ощущение, будто сижу на паре по философии — учительница рассказывает нам о зарождении мира, о первобытной жизни, о теориях возникновения мира — очень глупо звучит теория об инопланетянах, но, если так подумать, сам Бог, живя вне Земли, наверное, тоже является инопланетянином, хотя, по той же логике, он вообще не живёт ни на одной из планет, он же отец всего мира, значит ли это, что он экзопланетянин? — но вместе с тем слушать её интересно.

Я сижу за партой с Надей, Надя же просто смотрит по сторонам, словно её совсем не волнуют проблемы возникновения мира — реальность её существа кончается на три сантиметра дальше её носа. Я её не виню, сейчас-то я понимаю, что это было лишь попыткой отгородиться от всего настоящего, от всего, что тревожит людей, и никак их не касается. Надя завёрнута в тёплый кокон, который греет её изнутри и вообще не контактирует с внешним миром.

Только я. Я — та, кто ещё способен вытянуть Надю из кокона её существования.

Сейчас я понимаю, что могу это сделать, могу помочь моей дорогой подруге познать жизнь и пронять её, но тогда я лишь думала, что Надя «странная» и «сама себе на уме».

И я хотела помочь ей разобраться.

В тот день я могла бы сказать, что Надя — прекрасный солнечный лучик. Она и правда была такой, она смотрела на меня как на красивую обёртку — почему обёртку? Потому что такая, как я, способна мерцать, едва свет озарит меня.

После урока я подхожу к Наде, легонько пихаю её в плечо. Она поднимает на меня взгляд, полный лукавой неопределённости. Она меня обескураживает, я почти бросаю свою затею спросить у неё, что она таит в глубине своих зрачков.

— Надя, пошли, прогуляемся! — весело предлагаю я.

Надя, откинув тёмные кудряшки за плечи, вскакивает со своего места, точно впущенная стрела. Я выхожу из класса, внимательно наблюдая за тем, как эта красивая девочка степенно идёт за мной. Надя вызывает во мне восхищение.

Я хочу быть похожей на неё.

Я хочу выпытать у неё её тайны.

Словно огрызок прошлого, я следую за настоящим, ведусь на его скользкие уловки, которыми он привинчивает меня к себе. Я — остаточное явление настоящего, я то, что постоянно пытается его поймать и ощутить пальцами, но я так медлительна, что в пальцах, вопреки всем мольбам и просьбам, остаётся только прошлое.

Я и сама целиком и полностью состою из прошлого.

Однажды образовавшись, моё тело стало консервной банкой, внутри которой захоронены внутренности.

Я испортила метафору.

Надя ждёт от меня разговора. Сама она немногословна: я могу по пальцам пересчитать те моменты, когда она начинала разговор первая. При этом её лицо округляется так, что кажется, будто сейчас оно откроет рот и предложит изложить свою просьбу.

— Мы вчера с мамой ездили в аквапарк! Знаешь, что мне там понравилось? Бассейн с волнами — один раз волна опрокинула меня на пол, если бы не мама, я бы точно захлебнулась! — говорю я, внимательно наблюдая за реакцией подруги.

Надя безучастна. Возможно, она ждёт, что я предложу ей что-нибудь другое — любую другую историю из своего прошлого. Давай, у меня же их так много, Надя, я расскажу тебе любую.

Даже если она будет выдуманной.

— А потом мы пошли в баню! Это было супер. Я такой духоты ещё никогда не ощущала.

— Да.

— Да! Душно было так, что ноздри жгло!

Надя вдруг начинает смотреть на меня в упор. Я, совершенно не подозревая дальнейшего выпада, мило щебечу о красивой плитке в финской бане, о мокрых волосах, о большом взрослом бассейне, где удаётся стоять только на цыпочках, о рыжей трубе-горке, которую я испугалась и всегда буду пугаться.

О большой ракушке и искусственном песке, что не липнет к ногам и не рассыпается.

Едва я открываю рот, чтобы рассказать ей про запах древесины и сухих листьев в бане, где усидеть мне было особенно тяжело — сорок градусов, я слишком тяжело выношу такие температуры, как Надя восклицает:

— Вот именно, Стеш, баня — это душно. Не говори больше о ней. Духота не может быть «супер», ты же знаешь, как мы все страдаем от жары летом.

Мы плавно входим в неосвещённую часть рекреации. Я отталкиваюсь рукой от угла, Надя лавирует между гуляющими школьниками.

— Летом жара сухая и долгая, от неё некуда деваться, а баня влажная и из неё всегда можно выйти. Почему я не могу говорить о том, что мне нравится? — спрашиваю я.

— Тебе нравится баня? Ты же сказала, что в ней горят ноздри.

— Да, это правда. Но она для здоровья полезна. Полезному не обязательно нужно быть приятным.

Надя морщится так, словно её удушили некачественными духами. Я представляю громадную помпу, которую сдавливаю рукой.

— Стеша, давай сменим тему. Я не хочу больше слушать про твои весёлые выходные, — говорит Надя.

— Это потому, что я в школу не пришла? Прости, у мамы билеты были на тот день только, мы не могли поехать в другой день.

По её взгляду я вижу, что задела больную струну — Надя отворачивается, пялится в однотонную стену, за которой скрыт актовый зал.

— Не извиняйся, — отвечает Надя небрежно, — я всё равно уже забыла про эту твою... оплошность.

Это слово ударяет меня хлеще пощёчины.

Оплошность? Так значит то, что я не смогла прийти в школу, не смогла по той простой причине, что мама мне приказала идти с ней, Надя называет оплошностью?!

— Что? — тупо спрашиваю я.

Надя резко смотрит на меня и останавливается, в то время как я слепо продолжаю двигаться по инерции, замирая только в последний момент.

— Что?! — упрямо повторяю я.

Надя, ничего не ответив, разворачивается и уходит в том направлении, откуда мы пришли. Я подавляю порыв погнаться за ней.

— Да что?! — кричу я ей вслед, но Надя не удостаивает меня ни взглядом, ни словом, ни даже короткой заминкой.

Желание подчиниться перевешивает другое желание — его я и выбираю. Вместо того, чтобы пойти за Надей следом и попытаться выпытать у неё её сдвиги и загоны, я предпочитаю пойти в класс противоположной дорогой — и я очень спешу, точно пытаюсь обогнать своего соперника.

Тем не менее, в класс я прихожу вторая. Надя сидит за партой рядом с нашей одноклассницей и никуда не смотрит. Одноклассница Света рассказывает ей какие-то глупые повседневные вещи, а Надя, принимая вид прилежной слушательницы, буравит взглядом столешницу. Я деланно прохожу мимо подруги и сажусь на своё место, которое теперь пустует.

Итак, Надя меня бросила.

Я расстроена, но не настолько, чтобы бросаться Наде в ноги и умолять её вернуться — сама остынет и вернётся. А у меня тоже есть гордость.

И эта гордость — ха-ха-ха, я смеюсь, слышите? — с грохотом, с треском, с неуклюжей грацией разбивается под конец последнего урока.

Боком я чувствую, как холодно пустующее Надино место. Периферическим взглядом я вижу одноклассника за первой партой — раньше его закрывала Надина голова.

Не могу сказать, чего мне жаль больше — отсутствие густых мелких кудряшек, обрамляющих Надину голову чёрным ореолом, красивых пальцев с длинной ногтевой пластиной, ярко-розового пенала с мордочкой кошки, вечно одинокого жёлтого карандаша, что чуть-чуть кончиком грифеля залезает на мою сторону парты, — или самой Нади, милой куколки Нади, что вспыхивает подобно спичке, держится одной рукой за турник, в то время как вторая прячется в глубоком кармане, с дыркой вместо шва.

Я бывала в её карманах — она меня туда затащила. Взяла мою руку, разогнула пальцы и, шепча что-то про интересный фокус, попросила нащупать дно кармана её мастерки. Я всунула руку в её карман и впервые

прикоснулась

к Пустоте.

Мною овладел Хаос — я упала в его объятия, полетела сквозь пространство и время, в то время как Надя, точно Немезида, что-то речитативом читала, бормотала несвязно и панически ветрено — я чувствовала волнение в груди и шевеление волос на висках.

Немезида открыла пасть и схватила меня за руки.

Тогда я вытащила ладонь из чужого кармана, тогда я перехватила её руку пальцами, она сильно сжала меня в своей хватке, и пальцами по очереди надавила на каждую мою костяшку — я поняла правила игры и перехватила инициативу.

Так мы и играли. Сплетясь руками на манер крепкого замка, мы пальцами перебирали кости друг друга, давя так сильно, что болела кожа, болели суставы, болело всё. Это был многоуровневый массаж, красивый танец двух когтистых девочек, которые так цепляются друг за друга, что готовы вывихнуть пальцы.

Мы забивали Пустоту между нами болезненным сцеплением ладоней.

Не выдержав этой пустоты, этой тишины и напряжения, я вскакиваю с места и, обогнув парту, за которой теперь сидит Надя, выхожу в коридор. Она проводит меня взглядом — я чувствую его на своих лопатках, на кончиках волос, на складках одежды и полах юбки. Я чувствую, как она цепляется за меня глазами, жадно провожает мою неуверенную походку, впивается в мои тонкие руки и мысленно хватает их.

Чтобы вывернуть.

Я выхожу в коридор, прохожу несколько метров в какую-то сторону, непрестанно оборачиваюсь — иди за мной, иди за мной, идизамной, Надя! Я спотыкаюсь о свои тапки, приваливаюсь плечом к углу и даю волю слезам.

Пустота смыкается надо мной, подобно большим распластанным ладоням, что, свыкнувшись друг с другом, придавливают к столу большую муху. Я — муха, которую поймали ладони Хаоса.

Я вытираю лицо рукавом блузки, но делаю это так небрежно, что только сильнее размазываю влагу по лицу, пачкаю рукав, пачкаю подбородок и воротничок.

За что?

Почему?

Что я такого сказала?

Что я сделала?

Почему ты на меня обиделась?

Не знаю, урок ли сейчас, или перемена — вроде бы, только что закончился последний урок. Половина класса собирается домой в объятия родителей, в объятия телевизора и компьютера, а вторая половина спокойно разбредается по опустевшему классу — и готовится к продлёнке.

Я тоже ведь там, а значит, спешить мне некуда.

— Си, — прорывается взволнованный голос сквозь забитую мою мембрану.

Я мигом оправляюсь, смахиваю с лица недовольство, отчаяние, горечь, принимаю вид милой девочки, что только что вышла из душного класса проветриться.

Я совершенно не похожу на тот образ, который выдумала.

— Что случилось? — всё тем же тоном спрашивает Алексей Степанович.

К глазам подкрадываются слёзы, а я ещё слишком мала, чтобы уметь их подавлять.

— Ничего, — разбито отвечаю я, стекая по стенке вниз.

Он стоит, как будто не решается подойти. Мне всё равно, мне не всё равно только на Надю, зачем она так поступила? Что я сделала ей плохого?

Неужели она это только из-за того, что я не пришла в школу?

— Нет, ты плачешь. Что случилось? — Алексей Степанович садится напротив меня.

— Меня подруга бросила, — реву я, прикрываясь руками.

Я хочу, чтобы вы ушли. Уходите, пожалуйста.

Нет, не уходите, нет-нет, помогите мне, помогите исправить ошибку, сделайте всё за меня, помирите нас, вы же старше, вы видите больше, а что могу видеть я?

Уходите или спасите меня, в конце концов!

И я чувствую, как Хаос прикасается ко мне, Пустота — липкая, гнилая и противная — обволакивает мои руки, касаясь блузки, залезает под ткань и водой растекается по коже, течёт до тех пор, пока не пропитывает каждую клеточку моего тела, моей одежды и даже волос.

Я отнимаю руки от лица — точнее, мои руки отнимают от меня. И всё, что я могу — это жалко рассматривать взрослого человека, что, несильно сжимая мне плечи, тянет мое тело наверх.

— Пошли, пошли, — приговаривает Алексей Степанович, — у меня чай есть. У тебя сейчас продлёнка?

Сглотнув комок чего-то непонятного, я просто киваю.

— Отлично. Как только придёт ваша воспитательница, я предупрежу её, что ты задержалась в актовом зале. Ты не бойся, я не буду у тебя спрашивать лишнее — только то, что ты сама захочешь рассказать.

Я вновь киваю, представляя лицо воспитательницы, когда она узнает, что я с Алексеем Степановичем ушла в актовый зал пить чай.

Внутри тихо. Я, вытирая последние остатки слёз, взбираюсь по ступенькам, едва не спотыкаюсь на последней, и чуть не лечу вперёд лицом. Стоящая парта не даёт мне упасть.

Без сил сажусь за эту парту — напряжённо смотрю на Алексея Степановича, что, зайдя за кулисы, включает электрический чайник и развязывает пакет с печеньями.

Хрупкая-хрупкая, уязвимая, глупая.

Чувствую себя неуютно. Хочется просто встать и уйти — но спускаться со сцены после всего, что случилось, я уже не в состоянии. Да и к тому же, я выйду из актового зала и куда пойду дальше? Что со мной случится, если я просто пережду здесь? Может, Надя поймёт, что была неправа и помирится со мной!

И я приготовилась ждать, хотя чего я в сущности ждала, сказать сложно — появления Нади на пороге, прямо как несколько дней назад, а может, простого мягкого взгляда — который словно бы говорит «я тебя прощаю».

Втянув в себя воздух, я рассматриваю неровности парты. Синяя. Много раз крашеная, шероховатая и кое-где облупившееся. Краска застывает, краска крошится, надуваясь пузырями прямо на поверхности стола. Я задумчиво вожу пальцем по пупырчатой поверхности, представляю себя глухонемой, вынужденной получать информацию только таким способом — с помощью выпуклостей и вмятин.

Алексей Степанович застаёт меня глубоко подавленной. Пример с глухонемой увлёк меня сильнее, чем я предполагала.

— Ну что ты опять грустишь? Такая весёлая нотка была, не могу же я теперь называть тебя До? — улыбается учитель, с тихим стуком ставя горячий стакан напротив меня.

Я не знаю, что ему сказать такого, чтобы он прекратил попытки воззвать к моей радости. Пока Надя не со мной, я не могу чувствовать себя хорошо!

— Это самовнушение, Си, — говорит мне Алексей Степанович. — Большинство чувств — это самовнушение. И я не говорю об эмоциях — они естественны и появляются непроизвольно, но вот чувства... чувства индивидуальны и их можно контролировать.

— Я не хочу думать о том, что Надя меня бросила, — говорю я, обхватывая похолодевшими пальцами кружку. — Но я всё равно думаю. И чувствую себя ужасно.

— Значит, у тебя есть потребность в Наде. Это та кудрявая девочка, да? Хорошая. Между вами что-то серьёзное произошло?

— Нет. Я рассказала ей о том, почему я не пришла в школу на днях, а она на меня обиделась. Я развлекалась вместо того, чтобы быть с ней! — восклицаю я с горечью.

— В таком случае, она ещё придёт в себя, не убивайся так. Подожди немного, будь доброжелательна — и увидишь, как она на тебя отреагирует.

Как она меня отреагирует? Поймёт, что я не купилась на её костюм Немезиды? Я не такая простачка — и на манипуляцию не попадусь. Этот крючок останется пустым!

— Я постараюсь. Я думаю, она меня простит.

Совсем некстати вспомнилось, как мы с Надей играли в куклы — я всегда была с Мирой, а Надя с Дорой, ведь эти куклы так или иначе отражали нас самих. Дора была мягкой. Но очень смелой девчонкой! Она отчаянно побеждала врагов, но щадила их, когда они в том нуждались.

Надя в Дору вкладывала беспощадность. Едва кукла оказывалась у неё в руках, как становилась убийцей, грозной звездой по имени Немезида — из-за этой ассоциации я едва не переименовала маленькую Дору в богиню возмездия. Зато кличка перекинулась на Надю — и иногда, когда с ней особенно тяжело, я вспоминаю о второй своей подруге, живущей внутри первой — о царице Немезиде, о королеве Возмездия, о княгине Тьмы, что вместо Цербера на коротком поводке удерживает Пустоту.

А Мира... просто была. Была моей куклой, которая разговаривала тогда, когда я хотела, действовала так, как я хотела — в общем, слепо подчинялась мне и знала, что я выкину её в комод с игрушками, если она поступит по-своему. Я её контролирую, и именно поэтому мне совершенно не интересны её чувства.

И, тем не менее, имея красавицу Дору, я всегда выбирала Миру. Есть ли в этом какой-то смысл?

Мои куколки-куколки.

— Раз так, дорогая моя нотка, я хотел вообще-то поговорить с тобой с глазу на глаз, — говорит Алексей Степанович, а у меня всё сжимается.

Я бросаю взгляд на шторы, что перехвачены лентой — сцена сейчас открыта для того, чтобы сюда проникало больше света. Мысленно я развязываю ленты и закрываю сцену от посторонних глаз.

Мысли дробятся, фейерверком разбрасывая вспышки по парте, по полу, по Алексею Степановичу. Искры моих мыслей впитываются в его рубашку, что-то он небрежно с себя стряхивает, словно эти обломки ему неинтересны.

Но я же знаю.

Я знаю, что то, что впиталось — он прочёл.

— Ч-что значит «с глазу на глаз»? — спрашиваю я, чувствуя агрессивное биение сердца.

— Наедине.

Занавес?