Третья глава. Загипнотизированный зайчик

Минула неделя, минуло как будто много недель, а моя жизнь продолжает катиться однообразно. Каждое утро я прихожу в школу задолго до звонка. Я смотрю, как мимо школы проходят люди, которым есть куда спешить — они, подхватив сумки и чемоданчики, бегут на работу. Опаздывают, не успевают сесть на автобус, не могут вовремя перебежать дорогу — извините, подождите где-то девяносто секунд, это же всего лишь секунды, вам спешить некуда — правда, что ли?

Мне спешить некуда. Я здесь одна, я делаю вид, что школа принадлежит мне. По крайней мере, та её часть, которая скрыта во тьме.

Он приходит. Он на меня смотрит. Он улыбается — солнце, что жарит и смеётся, жарит и смеётся, пока я прячу глаза от того, что так сильно слепит.

Изо дня в день я провожу возле окна, ожидая появления своей подруги. Она обещала, что придёт сегодня пораньше. Обещала поиграть со мной в куклы. Я принесла для неё двух красивых девочек, которыми играю редко.

Кукла Дора и кукла Мира. Одна имеет красивые каштановые волосы с белесыми прядями (я хочу их выдрать), вторая — красивые белые волосы, чрезмерно уходящие в желтизну. Миру я возьму себе, потому что цвет волос у нее близок к моему, к тому же, она имеет точно такую же родинку над верхней губой. У меня эта родинка была предметом маминых восхвалений — она часто целовала меня туда, шепча нечто вроде: «Вкусная мушка».

Шоколадная крошка?

Нет, вкусная мушка.

Из-за этого я часто думала, что мама любит мух — при других она называла меня Мушкой, возможно, таким образом она подчёркивала мою тёмную родинку, которая все годы в детском саду отравляла мне жизнь.

От окна я отхожу, хочу уйти в другое место — о том, чтобы спуститься на первый этаж, не может быть и речи. Там я уже не хозяйка. Там придётся подчиняться охранникам, поварам и уборщицам.

Мне остаётся только пройтись вокруг актового зала. Вновь провести пальцами по стенам. Вновь почувствовать на себе пристальный паучий взгляд. Вновь придумать себе монстров и хищников, вновь заговорить об охотнике и жертве, об их взаимодействии, о том, кто из них будет сверху пищевой цепи. В конкретной ситуации я, скрытая во тьме, напоминаю охотника.

Едва я прохожу двери, ведущие в актовый зал, как они распахиваются. Учитель музыки ловит меня взглядом, а я, как загипнотизированный зайчик, замираю напротив него.

— Ну, что, Си, готова протереть доску ещё разок? — задорно спрашивает Алексей Степанович.

Я пугаюсь, отчего-то не ожидая, что он заговорит. Ужасное чувство — напугать тебя даже и не пытались, но ты всё равно вздрагиваешь и порывисто вздыхаешь, ощущая, что тебя обманули. Обвинить его не за что — ты сама виновата, Стеша.

— Готова! — восклицаю я, оправляясь от дрожи.

Напугал. Все они пугают. Такое случается с каждым — я просто должна смириться.

Сегодняшний день всё же немного отличается от того, что происходило каждый день несколько недель назад. Если бы повествование позволяло не перескакивать с эпизода на эпизод, я бы рассказала всё сразу же.

Но нужно немного подождать.

Сегодня я в необычайно скверном настроении. Меня вдруг взбесило то, что я вынуждена каждый божий день, кроме выходных, занимать своё утреннее время (время, когда я могу побыть владыкой, полноправной хозяйкой второго этажа школы!) уборкой исписанной в край доски. Странно, почему она так сильно грязнится? Что такого проходят дети старших классов, что Алексею Степановичу приходится исписывать доску вдоль и поперёк? Причём легко там узнаются длинные полосы с набросанными на них кружочками и хвостиками. Поверх есть надписи, которые я не могу разобрать, но кажется, я узнаю там букву «А», букву «Е» и какую-то закорючку, сильно напоминающую «г».

Тряпка суха, мел крошится с неё сразу же, как только беру её в руки. Закостеневшая, чёрствая, пыльно-белая, ткань ломается моими пальцами. Я мну её, совершенно не замечая того, что Алексей Степанович буравит меня взглядом. Спускается к рукам, рассматривает мои движения — самое ужасное, что я позволяю ему это делать.

— Беги, зайчик, ну же, — улыбается, — а то на урок опоздаешь.

Мне становится дурно, но я смахиваю всё на присутствие мелового облака, которое я подняла из-за агрессивного выверта тряпки. Послушная, милая, ничего не знающая, но имеющая какое-то сдавленное предчувствие, я бегу в туалет, чтобы проделать все те же движения, что и каждый день.

Как же. Опоздаю.

Первый урок у нас — музыка.

Когда я прибегаю назад, актовый зал встречает меня пустым. Алексей Степанович куда-то вышел, а может, спрятался, но говоря честно и объективно, мне всё равно. Я иду к испачканной доске, прохаживаюсь по ней тряпкой, которую именно сегодня выжала слишком плохо — с неё сочится вода каждый раз, когда я надавливаю на неё. Белая жидкость заливает мне руки, спускается по сгибу локтя, пачкая белую блузку, потом стремительно, по капелькам, спускается с кожи и ткани на пол, оставаясь там блестящими пятнышками.

Нужно было выжать получше, — приходит в голову мне. А куда девать лишнюю жидкость? Не выжимать же ещё прямо тут, на тёмном линолеуме, где после высыхания останутся недвусмысленные белые пятка как доказательство моей неаккуратности?

Лучшим вариантом было бы сбегать в туалет и выжать её в раковине. Я делаю шаг навстречу этому решению, но убежать всё же не успеваю — меня окликают.

— Стеш, ты что тут делаешь? — спрашивает Надя.

Её каштановые кудри сильно напоминают волосы моей Доры.

— Я на урок пришла, — говорю, отбрасывая тряпку на парту, что стоит рядом.

Очень не хочется признаваться ей в том, что я здесь работаю в качестве рабыни. Хотя, разве тогда я только об этом думала?

— Но вещи нужно в классную комнату положить, — простодушно отвечает Надя, подбегая ко мне. — Ты принесла кукол?

— Конечно! — говорю я довольно.

Руки мокрые, руки холодные, руки меловые. Я подавляю виноватый смешок. Из портфеля достаю тёмноволосую куклу, даю её Наде, которая, шутя что-то про смутную схожесть с ней самой, выхватывает Дору из моих рук.

Странный шипящий звук появляется в правом ухе и настойчиво напоминает мне о том, что я всё ещё не сделала свою прямую обязанность — доска словно светится белым, привлекая к себе внимание.

— Наверное, надо доску протереть, — нерешительно говорю я, смотря на Надю, прося её отпустить меня.

— Я думаю, нас это не касается, — отвечает она, скептически разглядывая испещренную, исцарапанную мелом поверхность доски.

Мне нечего возразить. Говорить о том, что этого захотел учитель, я не собираюсь: не знаю, как к этому отнесётся моя подруга. Скажет ли она, что я подкаблучница?

Половая тряпка?

Вряд ли. Она девочка умная, знает, что нужно будет промолчать. Но её взгляд молчать не будет.

Её взгляд внимателен и проницателен: он видит то, до чего пока не в состоянии додуматься голова. Именно поэтому, спустя столько лет, я позволяю себе сделать вывод о том, что Надя уже тогда знала, к чему приведёт моя ежедневная уборка в музыкальном классе.

Я буду зависима.

Волк, точивший клыки где-то внутри Надиного сердца, сейчас встрепенулся, оголил неровные зубки — и приготовился напасть. Я мысленно приготовилась отбиваться.

Входит Алексей Степанович. Замечая нас, он сдавленно улыбается, слегка кивает головой, отчего его кудряшки пружинисто подпрыгивают, пушась и расползаясь по всей голове подобно длинным стебелькам вейника — трава сорная, но очень красивая.

— Имя? — спрашивает Алексей Степанович, поднимаясь на сцену.

— Надежда, — отвечает Надя, хлопая своими большими и очень красивыми глазками.

Я пихаю её в бок. Не отвлекайся, зая. Давай играть в куклы — я сделаю твоей Доре красивое платьице из подручных предметов — ткани своей юбки, старого подсохшего пластыря и носового платка.

Надя словно вспоминает то, зачем она меня нашла и отвлекла от работы. Мы прижимаемся друг к другу теснее, достаём кукол и начинаем демонстративно (со смешками, с игривыми перемаргиваниями) шептаться.

Алексей Степанович подходит к доске — ему, наверное, не нравится её внешний вид. Учитель осматривает его внимательнее, затем обращает внимание на тряпку, валявшуюся неподалёку. Это ему, наверное, тоже не нравится.

Потому что периферическим зрением я вижу, как он подбирается ко мне.

— Разве вам не нужно оставить портфели в вашей классной комнате? — спрашивает он у меня.

Я глотаю язык, а потом вдруг выплёвываю:

— Мы можем уйти.

— Приходите лучше на урок.

Мы с Надей переглядываемся — на её лице видна неопределённость, на моём — волнение. Он прогнал меня? Он решил меня прогнать?

Да что я такого сделала, в самом деле?

Мы уходим, Надя периодически оборачивается: дверь актового зала закрыта, никто там не стоит, везде всё пусто. На мой вопрос, почему Надя так часто туда смотрит, она раздражённо отвечает:

— Странный он. У нас был урок в актовом зале, но он нас выгнал. Всё равно после звонка пойдём обратно к нему.

— Он странный, — соглашаюсь я, — но добрый.

— Да нет, не добрый, — бормочет Надя, теребя моей кукле волосы. — Добрые так не смотрят.

— Да как?!

Я выхожу из себя. Меня напрягает всё, что говорит или делает Надя. Она словно назло мне говорит именно то, что пряталось глубоко внутри меня, не смело вырваться, потому что я старательно (и эхом в голове: старательно-старательно-старательно) внушала себе то, что всё хорошо. Нет ничего странного.

Но Надя заметила — а значит, то, чего я так боялась, начало существовать.

— Не знаю, — признаётся Надя, пожимая плечами, — он хотел меня поругать, но молчал. Я точно могу тебе это сказать.

— Наверное, он был не рад тому, что мы так рано пришли, — заключаю я.

Очень надеюсь, что это правда хотя бы отчасти.

***

Когда начинается урок, я притворяюсь обычной школьницей — мнимой первоклашкой, которая пялится по сторонам и пристально разглядывает доску. На деле я хочу понять — есть ли здесь что-то, кроме персоны учителя? Есть ли что-то иное, нежели в край исписанная доска?

Я смотрю на стену слева, там какой-то рисунок. Поле, берёзки, река, взгляд зрителя уходит в даль, туда, где сходится горизонт и все три плоскости — это точка, это центр, это важнейший Wasserstraße — он режет мне глаза и создаёт неудобные, плоские, мельтешащие круги перед глазами.

Что говорит этот человек? Я думаю. Я пытаюсь вникнуть. Я бегаю по тетради, чтобы вспомнить его слова, которые он произносил на прошлом уроке, но вместо слов я вижу только крючки и загогулины — я ничего не пишу, я разве уже умею писать?

Что ты привязался, образ дьявола? Что бы делаешь рядом с Алексеем Степановичем? Что ты хочешь от меня?

Я хватаюсь за голову, делаю глубокий вздох, вспоминая, как звучат слова песни, которую нам давали выучить. Что там? «Учат в школе»? «Антошка»?

Выхватываю взглядом Надю — она решила сесть поближе. Она буравит учителя музыки взглядом. Я вздыхаю ещё раз, опускаю голову в тетрадь, пытаюсь разглядеть клетки, пытаюсь удержать сознание в руках, пытаюсь бесконечно-бесконечно-бесконечно прогнать сонливость и непонятно откуда взявшийся страх — уходи. Уходите все.

Причитаю, вспоминая слова песенки, которую нам предложили выучить.

Дружба крепкая не сломается,

Не расклеится от дождей и вьюг...

Всё плывёт и мне это не нравится. Я как будто попала в иррациональный сон, где всё выращено на каких-то глупых обрывках моей памяти — вот эта ядовитая голубая река, выедающая глаза трава в поле, берёзки, бельмом белеющие, прямо как мои белки сейчас.

Внезапно в такт моему причитанию начинает припевать лисичка — моя плюшевая игрушка, которую я любила до одури, которая всегда, неукоснительно, по одному лишь моему хотению, пела мне песенку о дружбе — сейчас её голос охрип, зачерствел и приобрёл технические помехи.

Друг в беде не бросит,

Лишнего не спросит —

Вот что значит настоящий...

Я едва не роняю голову на парту. Рядом со мной суетится какой-то мальчик — я в классе ещё не всех выучила, а этот человечек выглядит настороженным. Если я тебя испугала, прости. Я себя не контролирую.

— ВЕРНЫЙ ДРУГ.

Зайчик Стеша поднимает голову. На Стешу смотрит множество пар глаз. Самая важная среди них — пара учителя. Он наблюдает на Стешей едва ли не с отвращением.

Теперь я медленно понимаю, что читала песню слишком громко. Мои попытки заглушить искусственность мира внутри меня сыграли со мной злую шутку и заглушили мир внешний — тоже.

О нет, не обращайте внимания — это всего лишь смещение реальностей. Иногда такое будет происходить — это будет лазейкой. Это будет ключиком.

Я жду, что он назовёт меня по фамилии — по имени духу не хватит. Я жду, что он скажет мне строго «Орлова, ты больна?» или что-нибудь попроще и не настолько оскорбительное — «Орлова, ты в порядке?»

Но он не говорит, хотя я жду, что получу по шапке за срыв урока. Я смотрю ему в глаза и неосознанно начинаю злиться — да хотя бы на то, что Надя до сих пор сидит ко мне спиной и смотрит куда-то в сторону. Оставила меня, бросила меня, вот что значит — настоящий, верный друг.

Потом Алексей Степанович отводит взгляд, а я понимаю: разговор закончился, так и не начавшись. Даже по фамилии не назвал — решил, что мне хватит одного его строгого взгляда. Но мне не хватит.

Остаток урока я сижу как загипнотизированный зайчик и стараюсь больше не смотреть по сторонам — обстановка меня всё же немного пугает, а что говорить про исписанную доску, что стоит прямо передо мной и намеренно перетягивает моё внимание на себя?

И почему я её не помыла, почему?

Алексей Степанович на меня не глядит, но я отчего-то уже заранее знаю: я приглянулась ему. Я ему интересна.

Я могла бы этим пользоваться.