Вторая глава. Протяжная нота Си

С того дня кое-что в моей жизни изменилось — по утрам я перестала быть одна. Одиннадцатый учебный день — следом за ним двенадцатый. Я прихожу в школу в семь-сорок, учёба начинается в девять, везде темно и неприступно. Пауки прячутся по углам, в мути пространства сокрыты шероховатости грядущего дня. Я, как потеряшка, прибиваюсь к окнам, потому что только оттуда исходит свет — он делает меня заметной, но не совсем уязвимой.

Заметно и уязвимо — это как посмотреть. Если бы я была охотником, темнота была бы моим другом. Я была бы незаметна — а жертва уязвима. Но будь я жертвой... темнота дала бы мне всё ту же незаметность, по крайней мере для охотника. Но уязвимость мне даёт даже не моя открытость/закрытость от охотника, нет, уязвима я только потому, что сама не могу ориентироваться во тьме — и как раз это может дать охотнику преимущество.

Эта мысль ещё долго не давала мне покоя — всё грызла меня, выедала с разных сторон мое нутро, подговаривала меня рассказать её кому-нибудь. Поделиться. И вот, теперь говорю — здесь.

Оно ещё пригодится.

Я трусь возле окон, потому что мне нужно видеть улицу. Школьный двор очевидно пуст, но изредка его разрезают цветные кофточки-курточки-маечки, мелькают брюки и юбки, пестрят русые, чёрные, рыжие волосы, небрежно завязанные в хвостики, заплетённые аккуратно в косички или распущенные вовсе.

Колготками я упираюсь в лоно (надо бы подобрать другое слово) между батарейных плит. Плиты холодные, но на улице ещё тепло — ещё даже бабьего лета не было, что уж до заморозков! Минуту за минутой я пялюсь в стекло, чтобы выхватить взглядом хотя бы одну знакомую голову. Неважно, будет ли эта голова знакомая — мне важно лишь найти хоть чью-нибудь голову.

Я думаю о всяких глупых вещах, вроде того, что сегодня дождя точно не будет, что Надя, наверное, только что проснулась, и, не позавтракав, потихоньку собирается. А я жду её здесь, прижавшись коленом к батарее, опершись руками о подоконник — деревянный, настолько укреплённый тоннами краски, что слона выдержит. Или нашу физручку.

— Есть что-нибудь интересное? — доносится до меня голос, который поначалу я ошибочно принимаю за свой собственный.

Резко дёргаю головой, снизу вверх смотрю на Алексея Степановича. В руках он держит нотные тетради — зачем они ему, если ни нас, ни кого бы то ни было из первых классов он этому не обучает? Неужели припас тетради для себя?

— Ничего, — отвечаю я, вытягиваясь по струнке.

Его вопрос настолько неожиданный, что думать над ним мне приходится пару секунд дольше, чем я могла бы думать для ответа «ничего».

Его глаза рассматривают мои зрачки — они движутся в такт моим, ни на секунду не отставая. Как будто он имитирует моё отражение. Имитирует, чтобы приблизиться ко мне, пройти сквозь стык реальностей, прикоснуться...

Он прикасается к своим волосам. Настоящее пшеничное поле, которое прибило к земле ветром. Пальцы даже не похожи на ветки, с чего я вообще взяла эту бурду? Выдумала, выкрала откуда-то, переделала в своих воспоминаниях — теперь я точно помню, что пальцы у него похожи на лапки паука.

— Раз ничего, значит, ты сможешь мне кое в чём помочь. Сможешь? — спрашивает Алексей Степанович, а я отталкиваюсь ладонями от подоконника.

Колено заледенело, но это неудивительно, колготки ведь на мне белые и очень тонкие — если согнуть ногу, ткань натянется и покажет топлёно-молочную кожицу.

— Наверное, смогу, — с готовностью отвечаю я. — А с чем надо помочь?

— О, дело совсем нетрудное, я раньше делал это сам, но теперь появилась ты... Кстати, почему ты так рано здесь появляешься?

Плетясь позади него, я не разбираю половины фразы. Отвечаю невпопад, пространно рассуждая о маме, работе, о треклятых косичках, которые постоянно шестерёнкой крутятся у меня в голове. Я проглатываю слово и забываю о том, что говорила. Первое задание провалено. Мой контакт не установился.

— Я понял, — всё-таки отвечает учитель, — в таком случае, ты имеешь некоторое преимущество перед своими одноклассниками, да и вообще перед остальными школьниками.

— Какое? — мне интересно, я очень воодушевлена его словами, потому что до этого момента мне и в голову не приходило то, что я имею преимущество.

До чего оно меня довело...

Алексей Степанович замедляет ход, и, чуть обернувшись, бросает через плечо:

— Ты — одна в этой школе.

Среди темноты. Среди тишины. Среди битвы мрака и света, среди прячущихся пауков, среди неровного бетона и отполированных камней, среди запертых классов и большого дивана, разбитого в рекреации рядом с нашим классом.

Я вспоминаю о существовании уборщиц, поваров и некоторых учителей. Я вспоминаю о том, что иду куда-то уже не одна.

— Ну, уборщицы... — бормочет Алексей Степанович. — Они, как и повара, как и некоторые учителя, занимают только первый этаж, тогда как второй — в твоём распоряжении.

— А вы?

— А я — кочевник. С радостью бы остался на первом этаже, но мой класс на втором.

Пальцами я скольжу по стене. Подушечки слегка подпрыгивают от неровностей и шероховатостей, пробуют собой разные цвета — привет, иллюстрация кота Базилио и лисы Алисы. Помню, был песочек, такой светло-жёлтый, потом много бирюзового, голубого, рыжего и чёрного...

Возле двери мои пальцы прекращают тереться о стены и притягиваются к ладони. Эту ладонь я крепко прижимаю к груди.

Оставила отпечаток. Оставила! Здесь мои пальцы — запечатлены. На долгие годы вперёд. Я буду впечатывать их каждый день.

Раз я одна в этой школе, значит школа эта — моя.

Алексей Степанович открывает кабинет ключом, а я предвкушаю своё вторичное появление в огромном зале.

Справа — сцена. Она не очень высокая, чтобы на неё залезть, достаточно повыше поднять ногу (хотя короткая и скромная лестница любезно стоит сбоку как раз для таких коротышек, как я). На сцене у дальней стены в правом углу стоит рояль, в левом — столы и стулья, за которыми мы, школьники, должны сидеть и внимательно слушать. Эта часть сцены легко закрывается шторами, создавая просторные кулисы. Остальная часть пуста, на ней — выступают.

Алексей Степанович поднимается на сцену и манит рукой меня. Я, спотыкаясь о неровный кусковатый линолеум, следую за ним. Мы заходим за кулисы, я присаживаюсь на стул прямо за первой партой, Алексей Степанович небрежно приподнимает крышку рояля. Садиться за него он не спешит, играть — тем более. Что-то необычайно привлекает его в самом расположении клавиш. Сейчас точно утверждать я не могу, но тогда я была абсолютно уверена в том, что он удивился клавишам так, словно впервые их видел.

— Так вот, — продолжает Алексей Степанович, устанавливая нотные тетради на пюпитр, — твоё небольшое задание. Намочи тряпку и протри доску. Справишься?

— Наверное, да, — повторяю я. — А где намочить?

— Женский туалет слева, прямо следующая дверь.

Учитель подхватывает тряпку и легонько подкидывает по направлению ко мне. Я неуклюже ловлю, мну её в руках, поднимая меловую пыль. Стремительно спускаюсь со сцены, бросая последний взгляд на ровные ряды стульчиков и скамеечек по бокам зала.

Следующая дверь после актового зала — женский туалет. Я залетаю туда, чтобы перевести дыхание. Рассвет законно вступает в свои права, темнота ползком отступает от окон всё дальше — и всё глубже забирается в щели, в объятия пауков и укутанных паутинкой мошек. А мне всё равно почему-то страшно. Страшно оставаться здесь одной, страшно быть хозяйкой всего этого богатства — разве можно быть хозяйкой только потому, что ты здесь одна?

Неторопливо смачиваю тряпку, чувствуя, как холодная вода сковывает мои движения. Холод пропитывается сквозь кожу, по венам идёт к центру — к моему красивому маленькому сердцу.

На секунду ощущаю, как волосы на затылке шевелятся. От ветра или от прикосновения?

Тщательно выжимаю тряпку, наблюдая, как стекает в слив белоснежная и бело-рыжая вода. Отчего мел рыжеет, когда его мочишь?

Потому что это глиномел?

Теперь, когда вода с тряпки стекает почти что прозрачная, я могу выйти на свет. Кстати, о свете — в главной рекреации его внезапно включают.

Всё тонет в тусклой желтизне, а я, пока ещё не замеченная ни уборщицами, ни другими учениками, юркаю за дверь актового зала. Здесь по-прежнему темно и свежо. Никакого искусственного света (который не может разогнать тени), никакого подобия нормальности — здесь и так всё нормально.

Я запрыгиваю на сцену, немного игриво размахивая тряпкой — так она лучше просохнет. Алексей Степанович сидит за роялем и, уставившись в ноты, пытается воспроизвести какие-то скомканные звуки. Пальцами он грациозно блуждает по клавишам, но нажимать не нажимает — словно только тренируется играть, а не играет.

Я подаю голос:

— Тряпка намочена.

Учитель кивает, протягивает левую руку, указывая кончиками пальцев на противоположную стену. Там, буквально в полуметре от его руки, стоит передвижная доска. На ней много мела, настолько много, что разобрать написанное у меня не получается.

Возможно, это потому, что я ещё толком не умею читать.

Я подхожу к доске и начинаю аккуратно её протирать. Начинать приходится снизу, так как до верха я не дотягиваюсь, но это ничего, Алексей Степанович всё должен понимать, а потому, если что, протрёт сам.

— Напомни, как тебя зовут? — подаёт голос Алексей Степанович, нажимая вдруг «си».

Приятный тонкий звук врезается мне в уши. Алексей Степанович, не дожидаясь, когда клавиша умрёт, издав последний отголосок звука, начинает с небольшой периодичностью нажимать на «си», раз за разом пробуждая в рояле мелодичный звон.

Си-си-си...

Меня зовут...

— Стефания.

— А фамилия?

— Орлова.

Стеша Орлова. Стефа Орлова. Фаня Орлова. У меня много имён.

Но Алексей Степанович придумывает самое оригинальное.

— Си. Как удачно я тронул эту ноту.

В его понимании клавиши не нажимаются, а ноты не звучат, — ноты трогаются. Как тонкие струны укулеле, как струны гитары или скрипки, как струны моих нервов или его.

Всё издаёт звуки, всё в них погрязло. За пределами актового зала начинается жизнь — приходят в школу дети, приползают учителя. Возле двери играют в «Сову», или в «Море волнуется раз», или в «Челнок», или в «ЖПМ», а если точнее — «Живой, Полуживой, Мёртвый».

(В «ЖПМ» мы ещё поиграем).

— Си? — переспрашиваю я.

Конечно, нотам меня в садике никто не учил — я помню, что их семь, помню названия, но не помню звучания.

— Нота, — отвечает Алексей Степанович, — которую я тронул.

Для наглядности он нажимает клавишу ещё три раза — у меня голова уже звенит от этого звука, прекратите.

Нижнюю часть доски я протёрла, о чём сообщаю учителю. Он никак не реагирует, видимо думает, что я сама справлюсь с высотой, до которой не достаю. Положив тряпку на подставку для мела, я отхожу от доски и спиной натыкаюсь на выставленную ладонь.

— А верх? — спрашивает Алексей Степанович. — Я просил протереть всю доску, а не нижнюю её часть.

Его голос звучит устало и немного нервно. Словно это я виновата в том, что навязалась ему.

— Я не достаю до верха.

— Может, тебя подсадить?

На стуле он разворачивается ко мне. Мне чуть-чуть страшно, но больше интересно, как он собирается меня подсадить. Взять за талию и приподнять? А может, ко всему прочему ещё подхватить меня под колени, чтобы я не висела сосиской между его ладоней? А может, он думал о самом странном в такой ситуации способе — посадить меня на спину, чтобы мои ноги свисали с его плеч?..

— Нет, — отвечаю я. — Я попробую встать на стул.

Остаётся только посмеиваться. Наверное, он думал, что такой вариант элементарно не придёт мне в голову. А может, он ему самому в голову просто не пришёл — столько раз детям говорил, что ногами на стул становиться нельзя. На парту тем более. Но если ты не достаёшь до верха доски, а в тебе всего двадцать три килограмма — то пожалуйста.

И я, выкрав стульчик из-под парты, с грацией кошки залезаю на него. Залезаю и чувствую мурашки в спине — это ещё что такое?

Оборачиваюсь, а Алексей Степанович задумчиво смотрит мне в спину. Взгляд его остекленел, он будто бы ушёл в астрал. Я невольно одёргиваю юбку — и ведь приспичило её надеть поверх белых колготок! Сразу видно, что первоклассница.

Белые колготки перестают быть актуальны уже в третьем классе.

Наверху доска не такая грязная, поэтому справляюсь я с ней в несколько раз быстрее. Спиной всё также чувствую взгляд Алексея Степановича, но больше оборачиваться себе не позволяю — мне хватает того, что я едва держусь на ногах — стул подо мной страшно шатается.

— Только не сломай, — добродушно шепчет Алексей Степанович, а у меня нет сил улыбнуться в ответ.

Только не сломай — довольно иронично слышать это от человека, который-таки сумел тронуть одинокую ноту Си — присудить её себе, называть её своей ноткой, своей Си, а потом надавить на клавишу так, чтоб она прогнулась и издала пронзительный вой.

Писк, нечеловеческий, мелодичный, звонкий — крик.