Первая глава. Магнитофонная кассета

Моё имя — Стефания. Мне семь лет. Мама в десятый раз одевает меня в школу: натягивает чёрные колготки, застёгивает пуговички на рубашке, через голову надевает на меня жилетку, а через ноги — юбку. Вместо косичек завязывает мне высокий хвостик — с волосами мама работать не умеет, но так как в школе нужно выглядеть опрятно, я терплю тугой хвост.

Оттягивает мне голову так сильно, что по дороге в школу я морщусь и ненавижу всё, что происходит вокруг. Мама разговаривает по телефону, смотрит по сторонам — вдруг встретит кого-то знакомого?

Самая частая знакомая (я говорю «частая» потому, что мамины знакомства маленькой мной принято было измерять не в близости того или иного человека, а в частоте его появлений в моей жизни) носила хлёсткое имя Лиля.

Лиля — Ли-ли-я, — как беленький цветочек, как красивая мерцающая обёртка ириски, как нота (ноты, много нот!). Лиля часто приносила мне те самые ириски в блестящих обёртках, словно только они у неё и были. Вряд ли эта женщина была готова променять мою сладкую белую любовь на шоколадные батончики или леденцы.

Что я ещё могу сказать про Лилю? Ну, у неё был приятный голос — немного с хрипотцой, но на высоких нотах отчаянно звонкий, как трель нашего звонка. При смехе особенно было заметно то, как голос с хриплого прокуренного поднимается до тончайшей чистой си. Эту ноту я успевала поймать лишь мимолётно — слишком прерывистым, хаотичным был смех маминой частой знакомой.

Её лица я вспомнить сейчас не могу, но всё, что мне остро врезается в память, касается её пушистых рыжеватых волос. Сейчас, переполненная ощущениями и отголосками былых впечатлений, будто бы утроенных, я могу даже сказать, что волосы тёти Лили были покрыты ярко-красной ржавчиной.

До школы мы с мамой доходим спокойно — сейчас она передаст меня в руки классного руководителя, а сама уйдёт на работу. Стоит сказать, что работа мамина отнимает у неё много сил и времени — она работает педиатром. Часы приёма с восьми утра до двух дня, а дальше она сидит и возится с бумажками, в то время как я жду её у порога школы.

Отдельно расскажу про школу — ведь это то место, где всё ещё случится.

Школа у нас маленькая, компактная, расположена в виде буквы Е — или Ш. Я называю её Расчёской. Школа-расчёска. Младшая школа расположена в нескольких метрах от старшей, там же неподалёку стоит в одиночестве третья школа, уже давно закрытая. В ней, по слухам, повесилась уборщица.

Но это я узнаю чуть позже.

А сейчас я стою возле класса и жду прихода классного руководителя. У нас это женщина — хмурая и скупая на слова селёдка, которая, если чем-то недовольна, всегда сводит брови к переносице так сильно, что меж ними ясно проявляется тройная грубая складка.

У меня, когда я стою перед ней, всегда заканчиваются слова. Если воспринимать их камнями, то вот вам: при виде Людмилы Осиповны мои камни вываливались из глотки и оттягивали мне руки.

Она вела у нас все уроки, за исключением, конечно, уроков музыки и физкультуры. Музыку преподавал Алексей Степанович Кармазинов — да, прямо с фамилией, для моего повествования оно необходимо (хотя не очень).

Имея такую странную, литературную фамилию, Алексей Степанович походил на выходца из дворянства — его корни только это подтверждали. Но разве можно унаследовать такую грацию и статичное спокойствие, которого в нём было столько, сколько у меня волос на голове?

Его профессия ему подходила лишь частично — надо ли говорить, что он имел красивые тонкие руки и длинные проворные пальцы? Кое-каким голосом он тоже обладал — им же нас и учил.

На уроках мы почти всегда пели, учили новые песни, поверхностно повторяли ноты, потом учили снова, делали всё для того, чтобы понимать хотя бы относительно это сложное и мутное понятие «музыка».

Физкультуру вела Раиса Сергеевна — грузная женщина, совершенно не подходящая для роли учителя физкультуры. Она часто объясняла нам все упражнения на словах, просила показать какого-нибудь особенно старательного ученика, но никогда не плясала перед нами сама. Фигура не позволяла — или гордость?

Но я сейчас я жду Людмилу Осиповну, а если точнее, то других своих одноклассников. Они всегда приходят позже меня. Возможно, у их родителей есть больше времени на то, чтобы собрать своих детишек: одеть их в платьица и брючки, завязать хвосты и заплести косы, поцеловать их в лобик на прощание и привести в школу за ручку (а может, привезти на машине).

У моей мамы столько времени нет. Поэтому я колупаю стену возле класса.

Школьные коридоры погрязли во тьме — свет здесь не включают, потому что кроме меня и пары таких же ранних пташек сюда некому приходить засветло. Я обычно гуляю по этажу одна — брожу по тупиковой рекреации с зелёными стенами, перевожу взгляд на тёмные окна, завешенные вуалью нового дня.

Другой коридор ведёт к актовому залу, — это такая большая одинокая комната, имеющая два входа с противоположных сторон («дверцы по бокам разрисованного бегемота», — так говорит обитатель этой комнаты). Вокруг актового зала есть обходной путь ко второй лестнице — там спускаются те, кому срочно нужно выйти в задний школьный двор. У противоположных стен — они смотрят прямо на бетонную коробку, внутри которой покоится наш актовый зал — есть двери, ведущие в другие классы. Я называю эти классы «тёмными», потому что окон в этом коридоре нет, как и искусственного освещения. Этот круговой коридор всегда погружен во тьму.

Здесь однажды кое-что и случится.

Потом приходит Людмила Осиповна, всегда угрюмая, всегда как будто бы мятая. Я только сейчас понимаю её состояние — как ещё выглядеть вблизи таких пожирателей душ, как дети?

Она приходит вместе с кучкой детей, каждый из которых смотрит на меня с лёгким разочарованием. Конечно — я вас обогнала. Я пришла быстрее вас.

Потому что у моей мамы нет лишнего времени, чтобы плести мне косички.

Есть ещё одна очень интересная рекреация — мы когда-то учились там, когда у нас сорвало раковину — это очень смешная история, в какой-то степени даже пророческая.

До занятий оставалось всего ничего — десять минут. Я сидела в классе, моя подруга Надя веселилась с другими одноклассниками — они играли в догонялки. Меня что-то потянуло, смутило, испугало — как сейчас помню — я взяла подругу за руку, сказала ей очень строго и даже с истерикой: «Пошли в коридор».

«Сейчас будет звонок».

«Пошли в коридор».

Она, чуть поколебавшись, вышла за мной. Ничего не говорила больше, просто шла, пока я говорила, что в классе небезопасно, что наши одноклассники взбесились, что у парт острые углы, а стены и пол — бетонные. Больно падать, больно ударяться, вдруг тебя заденут?

Где Людмила Осиповна была в этот чёртов момент?

Не знаю, где была. Знаю только то, что в следующую секунду раздался грохот — прямо из нашего класса. Крик.

Много криков.

Надя остановилась, бросила на меня странный взгляд: словно я ей чего-то не досказала. Конечно, мы бросились обратно, а там уже вовсю поливал фонтан от оторванной раковины. Как выяснилось после, Мила (моя одноклассница) схватилась за край раковины, когда мальчики решили её оттащить от неё за ноги.

Вырвали раковину. Теперь весь пол был в воде.

Мила ушиблась лбом и расцарапала ладони. А мы ушли на некоторое время в другую рекреацию.

Так вот, о ней. Чтобы до неё дойти, нужно было преодолеть длинный и узкий коридор-кишку, по разные стороны которого были дверцы-классы. Наш класс (его я потом называла «изгой») был в самом конце этого коридора, прямо рядом с большими полупрозрачными двустворчатыми дверьми, за которыми, по слухам, таилась комната, о которой никто ничего не знает.

Мы были там один раз и играли в зверей вместе с доброй тётей — но больше эти двери никогда не открывались.

Я далековато отошла от своего повествования. Всё, что я пишу в прошедшем времени, вполне можно считать нынешними воспоминаниями, которые перемешаны меж собой на манер калейдоскопных цветных конфетти. Играю фактами, не примешивая вымысла — и не говоря основной истории, лишь вводя в курс дела.

Я в первом классе. Это мой десятый учебный день.

Надо повторять это почаще — иначе я расскажу всю историю без этого знаменательного дня.

А знаменателен он вот почему.

Когда занятия начинаются, ко мне подходит мой новоиспечённый одноклассник (тогда я ещё не всех могла запомнить — лишь отыскала среди человеческого хлама Надю), кажется, это был Глеб. Он дышит мне в лицо, шепчет что-то премерзкое, а учительнице абсолютно всё равно, она впархивает в свою обитель и приказывает нам вести себя не слишком агрессивно. Ей нужно к завучу «на пару минут», дверь остаётся открытой — не дай Бог будет услышан хоть писк.

— Фаня, скажи, тебе страшно приходить в школу самой первой? — шипит Глеб.

Я, деловито проглотив его слюнявое «Фаня», серьёзно отвечаю:

— Нет, а в чём дело?

Тут сзади меня хватают за плечи, скручивают руки и валят на пол.

— Темно же! — восклицает Глеб, и мои глаза укрывают чьи-то липкие руки.

Мне противно и страшно — я пытаюсь вырваться, немного повизгиваю, лягаюсь, но на меня валится просто орава детей разного калибра — от субтильных девочек с костями вместо кожи до упитанных свиноподобных туш. Меня хотят раздавить — меня хотят уничтожить. Я уже верещу, хотя мозг приказывает мне экономить воздух, так как его здесь и так всего ничего. Ещё минута в таком состоянии, и я бы сломалась, точно говорю. Я бы потеряла руку или спину — слишком жестоко на меня насели. И почему? Мне тяжело понять это даже спустя приличное количество времени. Вот я есть — и вот меня нет.

Дети слабо различают границы дозволенного. Они думают, что им простят многое, например, рукоприкладство, грязные, необдуманные слова, насилие и изнасилование (об этом будет чуть позже), но они не понимают, что дети так же порочны, как неприкосновенны. Я пожалуюсь родителям. Я скажу маме!

Но я ничего так и не сказала. Возможно, это было зря — всегда нужно говорить, даже если случается какая-нибудь бытовая, школьная склока, где тебя отчитали, где учитель принял участие судьи, где неправые наказаны за дело, а правые наказаны за компанию — говорить нужно всегда.

Но как это сделать, если твоя мама глуха и апатична?

Я ничего не сказала. Сейчас я думаю, что это было зря. Может быть, она как-нибудь повлияла бы на ситуацию. Возможно, она стала приводить меня в школу попозже.

Чтобы не было нужды оставаться одной в темноте — о, эта милая каменная клетка! Сколько ещё дней предстоит тебе скрывать меня от глаз учителей и детей?..

Тут сквозь отсутствие воздуха до моих ушей доносится голос — я узнаю его с трудом, так как звуки под тяжестью живых горячих тел несколько деформируются, приобретают вид приплющенной магнитофонной кассеты.

— Что здесь происходит? — спрашивает кассета.

Я больше не кричу — меня не существует! Я вся в горячем дурмане собственного использованного воздуха.

Дети, что сидели на мне сверху, вскакивают и отшатываются по местам. Те, кого придавило вслед за мной (дурацкая куча бесполезного биомусора), поднимаются тяжело, словно это на них напали и чуть не удушили, а не меня. Я не встаю — мне вообще хочется уснуть и проснуться дома, а лучше у мамы в утробе.

Алексей Степанович подходит ко мне. Я по-прежнему делаю вид, что я слилась с полом и не шевелюсь. Вспоминаю игру «Сова» — музыкант Кармазинов хищная птица, а я зверёк. Я грызун, который понимает, что он под чужими взглядами. Что самый опасный взгляд ждёт моей ошибки.

Например — лишнего вздоха. Я не хочу вздыхать, потому что мне больно пошевелиться (ощущение такое, словно по мне прошлись катком), но тем не менее, я всё-таки судорожно заглатываю безвкусный глоток свеженького воздуха, чем и привлекаю внимание.

— Вы что, придавили её? — спрашивает Алексей Степанович у детей.

Они молчат, а мне нужно говорить. Но я молчу точно так же — совершенно не хочется произносить никаких слов.

Не говоря и даже не ругаясь (слова излишни, а громкие слова даже опасны), Алексей Степанович подходит к лежащей мне и, нагнувшись, пытается приподнять меня за локти.

Похоже на комичную сцену в каком-нибудь скетче — сценаристу и режиссеру задали придумать и снять смешную нелепую постановку, где главной героиней будет неуклюжая школьница, а её спасителем — совершенно левый учитель-музыкант. Уверена, я бы услышала, как его пальцы отбивают чечётку на моей коже — просто потому что им нужно где-то её отбивать. А так как он взялся за руки неуклюжей ученицы и безуспешно её тянет, стоит ли отказываться от игры на чужой — весьма нервной — коже?

Я проявляю попытки шевеления, когда понимаю, что Алексей Степанович вполне способен оторвать мне руки. Не помню, что было потом, кажется, я посмотрела на него краснющими от невыплаканных слёз глазами. Получила взгляд в ответ — и поднялась на ноги.

— Ну и какая причина заставила вас наброситься на ребёнка? — спрашивает наш учитель музыки, а я растираю руки, в которые этот коршун впился своими пальцами-ветками.

Сейчас моя очередь говорить. Сейчас я могла бы как-то ситуацию замять — а потом пожаловаться маме.

Но я была глупой девочкой. И отвечает за меня Надя:

— Им не понравилось, что она приходит в школу раньше них. Гуляет по школе. Скрывается в тени.

Последняя фраза явно была лишней — она производит на Алексея Степановича неизгладимое впечатление. Он морщится от отвращения, наверное дотошно представляя себе ночь и тьму и тёмные углы школы, морщится так, словно в темноте творятся плохие вещи. Словно это я их творю.

— Если я увижу ещё раз, как вы к ней пристаёте, — говорит учитель музыки, — я буду вынужден рассказать всё вашему классному руководителю.

Я смотрю на него благодарно, но в душе понимаю, что благодарность моя слишком мала по сравнению с тем, что я действительно могу дать.

Я могу дать молчание. Непоколебимое, стойкое и золотое молчание.