28.

Мужичок, весящий примерно вдвое больше меня, сидел в углу комнаты, нервно перебирая листы договора. Его толстые пальчики иногда отрывались от драгоценных бумаг для того, чтобы взять из кармана пиджака цвета детской неожиданности платок с инициалами и вытереть раскрасневшееся и вспотевшее от духоты лицо. Сквозь линзы очков в толстой оправе его глазки казались ещё меньше, прямо как у поросёнка. Маслянистые губы подрагивали, будто он хотел что-то сказать, но затем бросал беглый взгляд на моего отца и не осмеливался издать хоть какой-то звук. Трус.

Я сидела в кресле с неестественно прямой спиной, впившись ногтями в ладони. Каждый вздох давался мне труднее, чем предыдущий; голова кружилась. Я искала оправдания и разумное объяснение всему тому, что учинил отец, но не находила ничего.

Что бы он не творил, раньше я не считала его плохим человеком. Он отвернулся от нас с мамой, когда у него появились деньги и статус. Потом, когда был нужен мне до ломоты в костях, он отвернулся снова, пичкая маму таблетками, - она вроде бы и есть, но шуму ему не создавала. Удобно, правда? И сейчас он отвернулся от меня снова. На этот раз, наверное, насовсем.

Он круто развернулся лицом ко мне на каблуках своих до блеска вычищенных туфель и бросил ещё один небрежный взгляд в мою сторону, будто ему было противно просто смотреть на меня. Я до последнего не могла поверить, что все это происходит на самом деле. Что мой отец, по сути, всадил в меня пулю, что он продержал меня в этом доме две чёртовых недели, совершив настоящее похищение. Глаза жгло, истеричные рыдания зарождались где-то глубоко внутри, но я точно уверена, что они там и останутся. Так всегда было. Я всегда молчала. Я всегда боялась.

Я думала, что если буду успешно учиться, стараться не создавать проблем и вообще вести себя тихо, как гребаная мышь, то отец поменяет свое мнение о себе. Я думала, что смогу стать хоть немного лучше для него. Что он простит мне то, что я натворила несколько лет назад. Но будем честны: я и сама себе этого не простила. Да и можно ли это простить?

Ответ, к сожалению, был до смешного очевиден.

- Просто поставишь свою роспись, и я оставляю тебя в покое. К сожалению, однажды я сделал поспешные выводы, переписав большую часть наследства на тебя, но я не могу позволить тебе иметь хоть какое-то отношение к моей компании. Это сильно портит репутацию, - отец брезгливо поморщился, будто при одной мысли о нашем родстве у него начинает срабатывать рвотный рефлекс. Думаю, так оно и есть. - Я дам тебе определённую сумму денег: на жилье, обучение и прочие нужды. До совершеннолетия ты, конечно, можешь пожить у меня с твоей матерью, но я бы не советовал.

На этом моменте я не выдерживаю, и мой невеселый смех разлетается по всему кабинету скрежетом, который режет уши. Я все смеюсь и не могу остановиться - мой родной отец не советует мне жить с ним под одной крышей. Ну разве не потешно? Смех дерет горло, но я продолжаю, не в силах остановиться. Отец морщится ещё сильнее, затем его лицо становится совсем суровым. И с этого становится ещё смешнее.

- Что смешного я сказал? - прогремел он. Обычно, когда он говорит таким тоном, я прячусь. В прямом смысле слова. Прячусь в своей комнате или где ещё, чтобы не попасть под горячую руку, чтобы не быть униженной сотый раз на дню, если он обращал на меня с матерью внимание.

Он считает это проявлением уважения. Он считает, что я уважаю его, если не подаю вида о своём жалком существовании, он считает, что я благодарна ему за крышу над головой и за все, что он сделал, если я не могу сказать ему и слова без робости в голосе. Но знаете в чем шутка? Страх не есть уважение. И мне очень жаль тех людей, которые не понимают этой разницы. И отца мне своего тоже жаль. Просрал он все грандиозно, что тут скажешь.

А сказать есть что. Причём много. Мне так хочется разразиться тирадой о том, что он может катиться ко всем  чертям вместе со своими деньгами, компанией и репутацией, но эти слова застревают в горле, не осмеливаясь выйти на свет. И это не уважение. Это страх. Самый настоящий страх, который рождается в тебе совсем неожиданно, а затем растёт с каждым днем, будто снежный ком. И теперь ты просто запуганный ребёнок, старающийся казаться агрессивным, харизматичным и каким бы там ни было еще, чтобы никто не понял, чего ты боишься на самом деле, точнее, кого ты боишься на самом деле.

Давай, Кира. Скажи ему. Скажи. Больнее, чем есть, уже не будет. Скажи.

Но я молчала. Молчала секунду, десять, тридцать. Мужичок-юрист нетерпеливо бросал взгляд на свои наручные часы - ему не было никакого дела до семейных драм, его главной задачей являлась тонкая стопка бумаг у него перед носом. Он был свидетелем. Свидетелем, который мог бы помочь в случае, если бы отец не справился с гневом или ещё что. Он мог бы помочь.

И, как бы жалко это ни было, эта мысль стала решающей.

- Мне не нужны твои деньги, - хриплю я и не узнаю свой собственный голос. Я прочищаю горло и продолжаю: - И компания со статусом тоже не нужны. Я подпишу эти бумаги. Но при условии, что ты оставишь и мать в покое.

Глаза отца расширяются. Вена на лбу вздувается, челюсти плотно сжаты - он всегда так делает, когда злится. Мне правда жаль, что я так хорошо знаю его.

И мне действительно жаль, что я знаю все то дерьмо, что он творит.

Ненависть - всепоглощающая и жгучая - бурлила во мне. Я встала с кресла, в спинку которого до этого трусливо вжималась, надеясь утонуть в ней. Вкус железа почувствовался во рту, когда я прокусила щеку изнутри, - это должно было хоть как-то помочь усмирить мою агрессию. На этот раз, уже настоящую, не показную. Спасибо, папочка.

То, что происходило с матерью... Это все он. Всё из-за него.

Кабинет заходил ходуном. Лицо отца расплывалось у меня перед глазами, но мне было плевать - я не собиралась притворяться, что мне все по боку. Не сейчас, не теперь.

- Я знаю, что те таблетки - твоих рук дело. Я знаю, что ты наплел ей всякого. И она почти ничего не помнит, - об этом ты тоже знаешь. Но ты должен знать кое о чем ещё: я ненавижу тебя. И я знаю правду. Много правды. Так что если ты не хочешь, чтобы заголовки местной газеты пестрили о том, что ты, сохраняя семейный очаг, подсадил свою жену на «транки», - оставь нас в покое.

Мой голос срывается, и я улыбаюсь, чувствуя, как слезы обижагают лицо. Мне плевать. Пусть он видит, что он сотворил со мной, со всеми нами. Пусть они все видят. Показывать свои чувства - это нормально. Чувствовать - это нормально. Я не хочу больше притворяться. И этого лживого ублюдка я тоже видеть не хочу. Почему я не догадалась раньше? Почему мне потребовалось столько времени, чтобы понять, что она те таблетки принимала не по рецепту врача, а потому, что так захотел мой папаша? Почему я такая наивная, черт меня дери?

- Ты не посмеешь. - Он качает головой и сжимает руки в кулаки, приближаясь ко мне шаг за шагом. И сколько бы смелости во мне не появилось после той вспышки ненависти, она испарилась в эту же секунду. Я попятилась назад, от него, пока не уперлась ногами в кресло. Я помню этот взгляд, помню эту пульсирующую вену на лбу, помню это ощущение пощечин. Я все помню.

И я также помню его молодым папой, который пусть и был с головой погружен в работу, но все равно уделял внимание своей семье. Он учил рисовать меня планы зданий, жертвуя своим сном, он знал, что я люблю чай с мёдом, и он страховал меня, когда я впервые вставала на "мостик". Почему, черт возьми, я не могу просто взять и вернуть того человека? Почему нельзя все поменять, повернуть время вспять, сделать так, чтобы все были счастливы? Неужели деньги могут так сильно поменять человека? Медленно, но верно я теряла его, он сам себя терял, и я готова была рухнуть на пол в отчаянных рыданиях от осознания всего этого дерьма, что произошло с ним. С нами. С семьёй, от которой осталось лишь одной название.

- Посмею, - шепетом сообщаю я, закрыв глаза. Я не хочу видеть его ярости, которая именно в эту секунду исказит его лицо.

Я почти готова к жгучей боли, но вместо этого я слышу сирены. Слишком громко, будто они совсем рядом, будто «скорая» стоит у самых ворот неизвестно на кого оформленного дома. Слуховые галлюцинации на фоне стресса? Вполне вероятно.

- Что это, мать твою, такое?! - я слышу разъяренный голос отца, направленный в другую сторону комнаты, и размыкаю глаза. Значит, все-таки не галлюцинации. - Ты говорил, что за тобой нет хвоста!

- Так его и не было, - пискляво ответил юрист-или-кто-он-черт-возьми-такой. Он с обожанием посмотрел на моего отца, и меня вдруг одолели рвотные позывы. - Я не знаю, ч-что это. А я знала. И отец знал. На моём лице расцвела вымученная улыбка - скоро всё кончится. ***Сердце бешено колотится. Остаются считанные секунды до того момента, как я увижу её, и...- Господи, я так скучала! - Кира в прямом смысле слова бросается мне на шею с диким воплем, обвивая ногами мою талию. Я смеюсь, наслаждаясь её теплом,  и притягиваю её к себе так близко, насколько это вообще возможно. И держу так крепко, что любому стало бы понятно: я не собираюсь её отпускать. Я осыпаю торопливыми поцелуями всё её лицо, а затем наконец нахожу её губы. Чёрт подери, они такие сладкие, что я стону ей прямо в рот, чувствуя, как мне становится в разы жарче. По рваным вздохам Киры я понимаю, что она чувствует тоже самое. Она всегда чувствовала тоже самое, что и я. Теперь всё будет иначе. Никто не сможет забрать её у меня. - Я тоже скучал, Кир, - шепчу я, оторвавшись. Мне требуется ещё с полминуты, чтобы восстановить дыхание, и я пользуюсь этим временем, заправляя ей прядь за ухо. Кира льнёт к моей руке, закрыв глаза, и по её щекам струятся слёзы. Я целую её лицо, снова, пытаясь поймать все её слезы губами, глажу по спине и по волосам, раз за разом повторяя, что всё будет хорошо. Она кивает и улыбается на мои слова, пока я несу её к дивану в гостиной дома, где её держал её родной отец. И только подумав об этом, я злюсь так чертовски сильно, что прямо в эту минуту ощущаю катастрофическую необходимость набить этому ублюдку морду.Она видит мою злость, и я должен признать, что она слишком хорошо знает меня. Она одаривает меня очередным поцелуем, и теперь уже я ловлю губами её стоны и рваные вздохи. К чёрту всех этих полицейских, что уже увели её папашу и обыскивают дом, к чёрту это всё. Мы - это всё, что сейчас важно. Мы вместе и, святое дерьмо, если это не счастье, то я тогда вообще ничего не смыслю в жизни. Она сидит у меня на коленях, и я не могу налюбоваться ею. Я пытаюсь запечатлеть в памяти каждый сантиметр её прекрасного лица, её изгиба губ, цвет её глаз. Это невыносимо. Она невыносимо красива, и я не знаю, как мне этому противостоять. А надо ли вообще противостоять этому всему?- Почему ты так смотришь? - она улыбается, и её щеки покрываются совсем детским румянцем. Я не отвечаю, лишь вновь притягиваю её к себе для очередного поцелуя, зарывшись пальцами в её золотистые волосы. Клянусь, я готов делать это до скончания веков. Ну, конечно, не обещаю, что всё дело обойдётся одними поцелуями, но уверен, что ей понравится. Она касается холодными пальцами моей шеи, затем блуждает ладонями по загривку, запуская пальцы в мои волосы и чуть оттягивая их. Чёрт подери, ну что она со мной творит? Эту безжалостную особу нужно объявить вне закона. Она убьёт меня в скором времени, но я совру, если скажу, что против такой кончины. Что такое любовь? Не знаю. Я не смогу объяснить это, не смогу дать точного определения. Наверное, это ответственность за свои - и не только - ошибки, это умение слушать и слышать, это готовность переиначить себя самого и всё в подобном роде, но любовь - это прежде всего доверие. Доверяет ли она мне?Почему тогда не рассказала мне о своём прошлом? Почему я узнаю это от кого-то другого? Неужели она считает, что я отвернусь от неё, едва узнав правду? И почему я, святое дерьмо, не могу просто взять и спросить у неё об этом всё прямо сейчас?А я знаю, почему. Мне просто страшно, что если я не получу ответы, если она мне так и не доверится, то дальше не будет ничего. "Нас" не будет. И ничего из этого - ни объятий, полных надежды, ни поцелуев, от которых в голове вместо серного вещества шумят фейерверки, не будет. Ничего не будет. Мне страшно, что она так и не откроется мне, так и не доверится. Так и не полюбит.Боже, блядь.- Тём? - она обеспокоенно смотрит мне в глаза, и я понимаю: я не смогу жить с этим. Я провожу большим пальцем по её нижней губе, очертив её контур, стараясь улыбнуться. Но уверен, мои глаза остались всё такими же... печальными, должно быть. Я вдыхаю её запах полной грудью, беру её ладони в свои и целую костяшки её пальцев. Кира смотрит на меня, затаив дыхание и непонимающе хмурясь. Её глаза странно блестят в свете люстры, висящей в гостиной. Сейчас мне захотелось стать этой люстрой и висеть, ни о чём не думая. Ни о правде, ни о лжи, ни о доверии. - Доверься мне, - шепчу я, вновь убирая непослушную прядь ей за ухо. Она тяжело вздыхает и закрывает глаза. Мне на миг показалось, что она понимает, к чему я веду. Телепатия?- Ты о чём, Тём? - её голос дрожит, и становится абсолютно понятно: она прекрасно понимает. Или у меня уже развилась долбаная паранойя. - Ты знаешь. О твоём прошлом. Ты не можешь вечно молчать...- Могу. Всегда же молчала, - отрезает она и встаёт с мои колен. Я вскакиваю вслед за ней, чувствуя, как воздух в комнате накаляется. Наша общая злоба на весь этот мир настолько ощутима, что её можно резать на куски, но сейчас ей, наверное, кажется, что мы по разные стороны баррикад. Это не так. Всё, что я требую, - это доверие. Эгоистично? Пусть так. Но без доверия тогда ничего не выйдет. Вашу мать.- Я не буду давить на тебя. Просто доверься мне. Пожалуйста?.. Я совершенно не знаю, что говорить и что делать. И мне кажется, что я делаю только хуже.И что-то мне подсказывает, что мне не кажется. Зачем я затеял всё это? Я всегда уверен во всём, но когда дело касается Киры, я просто напрочь теряюсь. Я смотрю на неё с мольбой во взгляде, но едва посмотрев мне в глаза, она опускает голову и делает вид, что разглядывать узоры на паркете - трындец как интересно. - Я доверяю тебе. Слышишь? Доверяю. Но это сложно...- Так расскажи мне, если доверяешь. - Я обнимаю её и кладу свой подбородок ей на макушку. Чувствую, как она кивает, а затем слушаю её голос - дрожащий и тихий, разбивающий тишину на осколки, как какую-ту стекляшку. Мне никогда не нравилась тишина, но честно, лучше бы я не слышал всего того, что она говорит. И не потому, что мне противно или что-то вроде. Мне больно за неё. Это и есть любовь?