Глава 16. В объятиях безопасности

Адель ~ Ада

Как странно устроено человеческое сердце: оно может желать присутствия того, кого устами отталкивает, и в то же время бояться, что это присутствие исчезнет навсегда. Так было со мной.

***

Я вошла в бар, и сразу ощутила, что воздух там был густым, тяжёлым, будто пропитан дымом и чужими голосами. Всё казалось странно размытым: лица людей, сидевших в полумраке, я не могла разобрать их черты. Я знала только двоих — Лео и Крис. Они сидели за столиком вместе с какими‑то мужчинами, которых я никогда раньше не видела. Их силуэты были чёткими, но лица будто скрывались за дымкой.

Я сделала шаг вперёд, но вдруг чья‑то рука резко схватила меня за локоть. Я вздрогнула, увидев отца, чьи пальцы вцепились в меня так сильно, что стало больно.

— Что ты здесь делаешь? — прошипел он, наклонившись к самому уху.

Его голос звучал глухо, будто стены сами повторяли его слова. Я попыталась вырваться, сердце колотилось.

— Я... я должна поговорить с ним, — выдохнула я, взгляд метнулся к Лео. Он не видел меня, не знал, что я здесь.

Отец сжал сильнее, его лицо было слишком близко, и на миг оно будто расплылось, как отражение в воде.

— Ты не понимаешь, — сказал он резко. — Уходи.

— Нет, — я почувствовала, как голос дрожит, но слова сами рвались наружу. — Я скажу ему правду. Я расскажу, что ты связан с портом, что всё это — подстава.

Отец дёрнул меня к себе, глаза сверкнули.

— Замолчи! — прошипел он. — Ты даже не знаешь, с кем я работаю.

Я хотела ответить, но раздался выстрел, потом ещё один. Звук был оглушающим, но странно приглушённым, словно хлопки доносились издалека. Люди закричали, но их крики звучали так, будто я слышала их сквозь толщу воды. Я вырвалась из рук отца и бросилась внутрь. Всё вокруг стало смазанным, как в кошмаре: столы двигались, лица искажались. И среди этого хаоса я увидела Лео. Он лежал на полу, неподвижный. Его голова безвольно откинулась набок, а рядом стоял Крис, кричавший что‑то, но слова тонули в гуле.

— Лео! — мой крик прорезал шум, но даже он отозвался эхом, будто я кричала в пустоту.

Я упала рядом, схватила его за плечи. Его глаза были закрыты, дыхание едва уловимое. Я звала его по имени, трясла за плечи, но Лео не отвечал. Его лицо бледнело прямо у меня на глазах, а кровь на рубашке расползалась всё шире, словно чернила по мокрой бумаге.

Вдруг мир вокруг начал меняться. Сначала звуки стали глухими, будто кто‑то накрыл меня стеклянным колпаком. Крики людей тонули, превращаясь в гул. Потом стены бара поплыли, линии расплывались, и лица вокруг стали безликими, как маски. Я почувствовала, как темнеет в глазах. Ноги подкосились, и я упала, не чувствуя пола под собой. Казалось, я лечу в пустоту, и сердце сжимается от ужаса.И в этот миг наступила тишина.

Я открыла глаза. Сердце колотилось так сильно, что я слышала его удары в висках, но тело оставалось неподвижным, будто не моё.Мне было страшно, до дрожи, но странным образом я не вздрогнула, не дернулась, как обычно бывает после кошмара. Наоборот, будто сон ещё держал меня, не отпуская. Комната казалась слишком тихой, слишком неподвижной, и эта тишина только усиливала тревогу. Свет, мягкий и рассеянный, проникал сквозь жалюзи, окрашивая стены палаты в бледно-золотистый оттенок. Я увидела Лео, сидящего в кресле у моей постели, с усталым, но неизменно внимательным выражением лица. Он был неподвижен, как будто сам воздух вокруг него боялся нарушить его молчание.

Я же была охвачена бурей чувств, столь противоречивых, что не могла бы их описать, даже если бы захотела. Его присутствие казалось мне одновременно благословением и проклятием.

Я лежала неподвижно, прислушиваясь к себе, к телу и к своей памяти. Его лицо было усталым, но в этой усталости не было раздражения, только преданность. Он был здесь всё это время. Я знала это, чувствовала это, даже когда была в полусне, в тумане боли и страха.

И всё же, мне было невыносимо стыдно. Я думала, что лучше было исчезнуть, чем позволить ему видеть меня такой разбитой, слабой и униженной. Его поза была неподвижной, почти торжественной, как будто он охранял не только мой покой, но и ту хрупкую границу между прошлым, будущим и настоящим, которую я так отчаянно пыталась удержать.

Я смотрела на него, и сердце моё сжималось от боли, которую невозможно было выразить словами, от страха, который не поддавался разуму, и от любви, которую я не имела права испытывать. Он не должен был быть здесь, не должен был вмешиваться, не должен был встретиться с моим отцом.

Я вернулась, чтобы всё изменить. Чтобы спасти его. Но как? Как, если он уже здесь, если он уже рядом, если он снова смотрит на меня с той же нежностью, с той же верой, с той же готовностью остаться, несмотря ни на что? Всё, что случилось тогда — его смерть, моя вина, моя невозможность остановить — всё это было слишком живо, слишком близко, чтобы я могла притвориться, будто ничего не произошло.

Моя ноша, моя тайна и моя боль.

Он не знает и не должен знать. Я должна заставить его уйти, даже если каждое слово будет резать по живому, даже если он будет смотреть на меня с той заботой, от которой хочется кричать.

Он проснулся. Его глаза встретились с моими, и в них была нежность, такая глубокая, что я едва не задохнулась.

Я отвернулась, стараясь не выдать дрожь, охватившую всё тело. Я знала, что сейчас начнётся то, чего я боюсь больше всего — разговор, в котором мне придётся лгать, кричать, отталкивать, чтобы защитить его от правды, которую он не должен знать.

— Ты проснулась, — сказал он, и голос его был таким тихим, таким бережным, что мне захотелось исчезнуть, лишь бы не слышать эту доброту, которую я не заслужила. — Я так скучал, карамелька. Ты не приходила в себя почти неделю. Врачи сказали, что это от стресса, что ты...

Он не успел договорить.

— Уходи, — сказала я резко, голос дрожал. — Убирайся отсюда. Я не хочу тебя видеть.

Он не шелохнулся, лишь задумчиво посмотрел. Он не ожидал этого. Не после всех дней, когда сидел у моей постели, не отходя ни на шаг, не после бессонных ночей, когда держал мою руку, пока солнце медленно выглядывало из-за горизонта.

— Ада...

— Не называй меня так! — закричала я. — Ты не понимаешь?! Я не хочу, чтобы ты был здесь!

Под его глазами были глубокие тени, как трещины в камне. Кожа бледная, натянутая, словно у человека, который давно забыл, что такое отдых. Волосы растрёпаны, будто он не прикасался к ним несколько суток, потому что всё это время держал голову в ладонях, теряя счёт часам.

Я схватила стакан с тумбы и бросила в него. Он ударился о стену в миллиметре от его лица, разлетелся, и осколки задели его щёку. Кровь выступила тонкой линией, но он не двинулся. Он смотрел только на меня.

— Ты думаешь, я боюсь боли? — сказал он тихо. — Я боюсь потерять тебя. Вот чего я боюсь.

Я замерла. Сердце билось так громко, что, казалось, его слышно на всю палату.

— Господи, да какого чёрта ты здесь?! — закричала я, голос сорвался. — Я же сказала убирайся! Уходи к чёртовой матери!

Он не шелохнулся. Только спокойно смотрел, с любовью. И это бесило меня ещё больше. Как я должна была пробить эту броню?

— Ада, пожалуйста, давай поговорим...

— Ты что, тупой?! — я бросила в него подушку. — Я не хочу тебя видеть! Не хочу, слышишь?! Мне плевать, что ты думаешь! Плевать!

— Плевать? Тогда почему ты плачешь?

Я отвернулась. Слёзы текли по щекам, и я даже не заметила, когда заплакала. Я знала, что он не уйдёт сразу, знала, что он будет бороться, но я также знала, что если он останется, всё повторится. И я не смогу снова держать его умирающего. Не смогу снова потерять.

Он должен уйти, даже если для этого я должна стать той, кого он возненавидит.

— Это не из-за тебя.

— Ада... — он подошёл ближе. — Я знаю, ты боишься... Ты многое пережила, и я...

— Да пошёл ты! — перебила я, сжимая кулаки, чтобы приглушить дрожь в руках. — Ты не знаешь, что я пережила!

Он не ответил сразу, лишь молча смотрел, и сердцем я надеялась. О, как я надеялась, что он не послушает меня, что останется и скажет: «Я не уйду». И в этом взгляде было столько терпения, что мне захотелось закричать.

— Ты раздражаешь меня, — продолжила я, с наигранной холодностью. — Ты напоминаешь мне моего отца. Ты такой же!

Сказать это было трудно. Словно я предавала не его, а себя. Прости, — прошептала я мысленно. Я не верю в это. Я просто не знаю, как иначе заставить тебя уйти.

Он подошёл ближе, и его рука коснулась моей. Я ощутила почти невесомое прикосновение, но оттолкнула его с яростью и отчаянием.

— Не трогай меня! — закричала я. — Я ненавижу тебя!

Это была ложь. Каждое слово — ложь, но я не могла остановиться. Я не могла позволить себе быть слабой и сказать правду я тоже не могла.

Он стоял передо мной, молчаливый, упрямо спокойный, как будто мои крики, мои попытки оттолкнуть его были не более чем ветер, касающийся скалы. Я металась, говорила жестокие слова, бросала в него предметы, и всё же он не уходил.

Он смотрел на меня, и я чувствовала, как внутри всё рушится. Я хотела сказать ещё что-то, ещё одно жестокое слово, ещё одну ложь, чтобы оттолкнуть его окончательно.

— Ты думаешь, что если останешься тут, всё станет лучше? Что я вдруг забуду, каково это быть сломанной? Что я...

Слова застряли в горле, как будто воздух внезапно стал вязким, непроходимым. Он опустился на колени. Этот крупный, широкоплечий парень, чья сила всегда казалась мне несокрушимой, теперь стоял передо мной на коленях, как будто сам воздух стал слишком тяжёлым, чтобы держать его на ногах. Его руки дрожали, но не от страха, а от боли, которую он больше не мог носить в себе.

— Пожалуйста, — сказал он, голос хрипел, как будто каждое слово рвалось из глубины. — Позволь мне забрать твою боль. Я знаю, что не смогу забрать всю эту боль, но хоть часть, хоть крупицу. Позволь мне держать тебя, когда ты падаешь...

Он стоял передо мной на коленях. Такой сильный, такой упрямый, такой мой. Его руки дрожали, глаза были полны боли и решимости. Я смотрела на него, не в силах вымолвить ни слова. Всё, что я хотела сказать, всё, чем собиралась защищаться, рассыпалось, как пепел. Он не был угрозой. Он был раненым, а я была причиной этой раны.

Внутри меня всё кричало. Сердце истошно, безумно, отчаянно просило: «Останься! Не уходи! Не бросай меня!» , а разум, холодный, трезвый, беспощадный, шептал: «Отпусти. Спаси его. Ты — гибель для него».

Я содрагалась от этого противоречия. Каждая мысль, как удар. Каждое чувство, как нож. Я хотела его, любила его, но я знала, знала до боли, до ужаса, что если он останется, то он снова сломается. Из-за меня...

— Я не боюсь сломаться, — сказал он вдруг, будто прочитал мои мысли. — Я боюсь потерять тебя. Вот чего я точно не переживу.

Я начала рыдать. Не тихо, не сдержанно, а так будто всё внутри меня разрывалось. Я закрыла лицо руками, но слёзы лились сквозь пальцы, и голос мой дрожал, ломался, предавал меня.

— Уходи, — прошептала я. — Пожалуйста. Я не выдержу, если ты останешься.

Я начала махать руками, как будто могла физически вытолкнуть его из комнаты, из своей жизни, из судьбы, которую он не должен был повторить. Слёзы текли по лицу, но я не замечала их. Я была охвачена паникой, как человек, оказавшийся на краю обрыва, зная, что любимый вот-вот сорвётся.

— Ты не понимаешь! — закричала я, почти всхлипывая. — Ты не должен быть здесь! Ты не должен был вмешиваться!

— Я понимаю больше, чем ты думаешь, — прошептал он. — Я вижу, как ты страдаешь, чувствую это каждой клеткой своего тела.

— Я не могу... — всхлипнула я. — Я не могу донести до тебя, что со мной. Я не могу объяснить, как больно мне видеть, как ты рушишься рядом.

— Я не рушусь, — прошептал он, глядя снизу вверх, — Лучше быть раненым в попытке сохранить тебя, чем целым, но пустым вдали от тебя.

Он всё ещё стоял на коленях. Его руки обвили меня за талию, осторожно, как будто я была хрупкой фигуркой из стекла, которую он боялся разбить. Он прижался ко мне, уткнувшись носом в мой живот, и я почувствовала, как его дыхание стало прерывистым, как плечи дрожат. И тогда я услышала, как он заплакал. Лео. Тот, кто всегда был как броня. Как стена. Как щит, готовый разорвать любого, кто посмеет причинить мне боль. Он, чья ярость могла вспыхнуть мгновенно, если кто-то посмотрит на меня не так. Он, чья сила казалась мне несокрушимой. Он плакал... сдавленно, глухо. Словно каждая слеза — это трещина в его душе. Сейчас он был сломлен из-за моих слов. Из-за страха потерять ту нить, что нас так связывает.

— Даже если ты ненавидишь меня... — прошептал он, голос хрипел, ломался. — Даже если терпеть меня не можешь... только не отталкивай. Не говори, что я тебе чужой. Не говори, что я должен уйти. Я не выдержу, Ада...

Его слова были как нож, от того как он умолял и просил просто не быть изгнанным.

— Прости, что не помог... Прости, что тебе пришлось пережить это, — продолжал он, уткнувшись в меня, как будто хотел исчезнуть в этом прикосновении. — Мне так жаль, что я и сам не могу себя простить...

Я смотрела на него, и сердце моё разрывалось. Я хотела сказать, что люблю, что не ненавижу, что он ни в чем не виноват, но я не могла. Я только гладила его по волосам, по затылку, как будто этим могла сказать всё, что не умела выразить словами.

Он выглядел как человек, который все эти дни сражался с невидимым врагом и проигрывал, но всё равно продолжал идти, потому что где-то в конце этого пути была я.

Он был слишком велик, слишком сильный, чтобы стоять вот так, сломленный, умоляющий. Это было невыносимо. Слова рвались изнутри, как будто душа сама решила говорить, несмотря на разум, несмотря на страх.

— Лео... — мой голос дрогнул, и я едва смогла выговорить. — Ты не виноват. Ты никогда не был виноват.

Он поднял голову, и в его глазах мелькнуло облегчение, боль, надежда. Но я не дала ему заговорить.

— Встань, — прошептала я, и слёзы снова потекли по щекам. — Пожалуйста, встань. Я не могу видеть тебя таким. Это слишком. Ты не должен стоять передо мной на коленях.

Я потянула его вверх, и он поднялся вместе со мной. Мы оказались так близко, что дыхание его обжигало мою кожу. Я смотрела в его усталые, красные глаза, воспалённые от бессонницы. От того, что он не смыкал их ни на миг, боясь, что если закроет, то потеряет меня. В них не было ни капли упрёка, лишь усталость и любовь. Такая, что от неё хотелось упасть рядом и просто плакать.

— Ты не виноват, — прошептала я сквозь слёзы. — Ни в чем не виноват, слышишь?

Он хотел что-то ответить, но я не дала. Я шагнула ближе и прижалась к его губам. Поцелуй был полным боли и отчаяния. Слёзы текли по моим щекам и смешивались с его, солёные, горячие, как признание, которое мы оба боялись произнести.

— Ада... — выдохнул он между поцелуями, голос дрожал. — Я... я ведь не отпущу тебя.

— Молчи, — прошептала я, снова целуя его, будто каждое прикосновение могло заглушить страх, заглушить прошлое.

Мои руки скользнули по его плечам, по груди, я толкнула его назад, и он, не сопротивляясь, отступил к окну. Его спина коснулась холодного стекла, и он автоматически присел на подоконник, словно уступая моему напору. Я не остановилась. Я наклонилась к нему, снова и снова касаясь его губ, жадно, отчаянно, будто боялась, что если остановлюсь хоть на миг, то он исчезнет. Его руки дрожали, но всё же обвили меня, прижимая ближе.

— Ты... дрожишь, — прошептала я, прерывая поцелуй, и провела ладонью по его щеке, где ещё блестели следы слёз. Кожа была горячей, влажной, и под пальцами я ощутила тонкую линию — свежую царапину, оставшуюся от того самого стакана, который я швырнула в стену.

Я замерла, пальцы дрогнули. Сердце сжалось от вины.

— Господи... — выдохнула я, едва слышно. — Я же сама...

Он поймал мою ладонь, прижал её к щеке, прямо к этой царапине, и устало улыбнулся, но с той самой нежностью, от которой у меня перехватывало дыхание.

— Это пустяк, — сказал он тихо. — Если бы ты знала, сколько боли я готов вынести, лишь бы быть рядом с тобой...

Я почувствовала, как его губы коснулись моих пальцев, лёгким поцелуем, и слёзы снова навернулись на глаза. Царапина жгла меня сильнее, чем его кожу, потому что она была напоминанием о том, как я пыталась оттолкнуть его, и о том, что он всё равно остался.

— Лео... — прошептала я, сжимая его лицо обеими руками. — Я не хотела ранить тебя.

Он наклонился ближе, и его голос стал низким, почти шутливым, но в нём звучала твёрдость:

— Тогда целуй меня так, чтобы я забыл об этой царапине.

И я подчинилась, закрыла глаза и позволила себе утонуть в этом поцелуе. Он был долгим, бесконечным, как будто мы оба пытались вдохнуть друг друга, насытиться тем, чего так долго лишали себя. В нём было всё: боль, вина, любовь, отчаяние и надежда. Я оттолкнула его чуть сильнее, прижимая к окну, и он подчинился, не сопротивляясь, только крепче держал меня за талию. Его дыхание было горячим, прерывистым, и я чувствовала, как его сердце бьётся так же безумно, как моё.

— Не отпускай, — прошептала я сквозь слёзы, снова целуя его. — Только не сейчас.

Его поцелуи стали настойчивее, глубже, и я чувствовала, как он берёт контроль в свои руки. Его ладонь скользнула выше, к моей груди, задержавшись на линии выреза. Это прикосновение было осторожным, но в нём чувствовалась сила, которую он больше не скрывал. От этого жара, исходившего от него, у меня перехватило дыхание, и я поняла, что этот напор не пугает меня, а, напротив, заставляет сердце биться быстрее.

Я дрожала от того, что наконец позволила себе поддаться. Его решимость была заразительной, и я почувствовала, как сама тянусь к нему, как пальцы мои находят край его рубашки. Медленно, почти нерешительно, я стянула ткань с его плеч. Под моими ладонями открылась его горячая, напряжённая кожа, словно в нём горел тот же огонь, что и во мне.

Я не могла сдержать тихого вздоха, и он уловил его, чуть улыбнувшись в поцелуе. Его уверенность пугала и завораживала одновременно, но больше всего она дарила ощущение, что я могу позволить себе отпустить всё и просто быть рядом с ним.

Его губы ещё касались моих, дыхание было горячим и прерывистым, но вдруг он медленно отстранился. Его ладонь всё ещё держала моё лицо, большой палец осторожно стирал слезу с моей щеки. Он смотрел прямо в глаза, и в его взгляде впервые за всё это время мелькнула не только боль, но и тёплая, почти озорная искра.

— Знаешь... — прошептал он, уголки его губ дрогнули в едва заметной улыбке. — Мы ведь в больнице. Если продолжим так, врачи решат, что нам обоим нужно лечиться.

Я замерла, ошеломлённая его словами, и невольно рассмеялась сквозь слёзы. Смех был дрожащим, но настоящим.

— Дурак, — прошептала я, ударив его кулаком в грудь, но не оттолкнув.

Он наклонился ближе, почти касаясь губами моего уха:

— Может быть, но дурак, которому ты нравишься.

Он отстранился и сделал шаг к двери, но я не выдержала. Моя рука сама потянулась к его ладони, крепко сжала её.

— Стой, — прошептала я.

Он обернулся, удивлённый, и я резко потянула его к себе. Он оказался так близко, что я чувствовала его дыхание на своей коже. Я уткнулась в его грудь, и слова сами рвались наружу, дрожащие, сбивчивые:

— Прости меня... за всё, что я наговорила, за то, что пыталась оттолкнуть тебя, за то, что...

Он резко перебил, приподняв мой подбородок, заставив смотреть прямо в его глаза:

— Тсс. Ты не должна просить прощения, карамелька. Ни за что. Слышишь?

Я замерла, сердце билось так громко, что казалось, он его слышит. Слёзы снова навернулись, и я прошептала:

— Тогда... тогда я хочу сказать... Я очень тебя люблю.

Он будто окаменел на секунду, взгляд его расширился, дыхание сбилось.

— Что?.. — выдохнул он, словно боялся поверить.

— Я люблю тебя, — повторила я твёрже, и слёзы скатились по щекам.

Он не дал мне сказать больше. Его руки обвили меня, прижали к себе, и он поцеловал меня сильно, жадно, так, будто хотел впитать каждое моё слово, каждую слезу. Я ответила, и этот поцелуй был уже не отчаянием, а признанием, клятвой, дыханием двух душ, которые наконец перестали прятаться.

Потом он медленно отстранился, его лоб коснулся моего, дыхание было горячим и прерывистым. Он смотрел прямо в мои глаза и тихо, почти шёпотом, спросил:

— Чувствуешь ли ты... как сильно я люблю тебя?

***

«Я оттолкнуть пыталась вновь и вновь, Скрывая страх за маской резких слов. Но каждый раз твой взгляд сжигал преграды, И падали, как листья, все ограды.»