Глава 13. Переизбыточная осторожность

Лэндон ~ Лео

Я вышел из душа, вытирая волосы полотенцем, и сразу почувствовал, что воздух в комнате изменился. Он стал тяжелее, будто пропитан чем-то невидимым, тревожным.

Ада сидела на краю кровати, всё ещё в полотенце, сгорбленная, как будто мир рухнул прямо на неё. Её плечи дрожали, слёзы текли по щекам, она захлёбывалась в них, повторяя одно и то же:

— Это я... это моя вина... я всё испортила...

Я подошёл, опустился на колени перед ней, стараясь быть рядом.

— Карамелька... что случилось? — тихо спросил я, но она будто не слышала. Только шептала, всё громче, всё отчаяннее:

— В прошлый раз я была дома... тогда ничего не произошло... а сейчас...если бы...

Я заметил её телефон в руках. Экран всё ещё светился. Я осторожно взял его, взглянул на сообщение.

Неизвестный: «Ада, срочно. Твоя мама в реанимации. Отец пришёл ночью, тебя не было. Он сорвался. Всё плохо.»

Мир вокруг замер. Я почувствовал, как всё внутри сжалось. Но сейчас не время для шока. Сейчас нужно быть сильным ради неё.

Я положил руку ей на плечо, мягко, но уверенно.

— Ада, послушай меня. Нам нужно ехать. К твоей маме. Сейчас.

Она замерла. Мои слова прорвались сквозь её паническое оцепенение. Она вскинула голову, в её глазах отражался ужас, но уже с проблеском осознания.

— К маме... — прошептала она, и в следующую секунду вскочила, начала одеваться, движения были резкими, почти механическими, как будто тело действовало отдельно от сознания.

Я натянул одежду, схватил ключи, и мы выбежали на улицу. Она шла, не оглядываясь, бледная, как лист бумаги, но с решимостью, которая рождалась из боли.Я открыл дверь машины, усадил её внутрь, сам сел за руль и завёл двигатель. Мы вылетели на дорогу, как стрела, разрывая ночную тишину.

— Ада, — сказал я, глядя на неё краем глаза. — Скажи адрес. Куда ехать?

Она сидела молча, с пустым взглядом, губы дрожали, и я видел, как внутри неё всё рушится, как будто каждый вдох — это борьба.

— Ада... — повторил я, мягко, но настойчиво. — Мы спасём её. Но ты должна сказать.

Она медленно повернула голову, и, почти не слышно, прошептала адрес. Я кивнул, переключил передачу, и машина понеслась вперёд сквозь город. Мы мчались по ночному городу, улицы проносились мимо, как кадры из фильма, слишком быстрые, чтобы их запомнить. Ада сидела рядом, завернувшись в себя, как в кокон. Молча. Бледная. Словно её душа осталась где-то позади, в том сообщении, которое разорвало её.Я краем глаза заметил, как она теребит пальцы, сначала нервно, потом всё сильнее, пока на коже не выступила кровь, тонкая, алая.

— Ада... — прошептал я, но она не реагировала, продолжая тереть руки, будто пыталась стереть с себя вину, страх,всё, что сейчас разрывает её изнутри.

На красном светофоре я резко нажал на тормоз, повернулся к ней и крепко, но осторожно, взял её за руку. Она вздрогнула, и её глаза, стеклянные, как поверхность озера перед бурей, встретились с моими.

— Послушай меня, — сказал я, глядя прямо в неё. — С мамой всё будет хорошо. Мы успеем. Я рядом.

Она всё ещё молчала, дыхание было сбивчивым, губы дрожали, но я продолжил, потому что знал, что сейчас каждое слово имеет вес:

— Мне больно видеть тебя такой. Когда ты терзаешь себя, когда исчезаешь на моих глазах. Ты нужна ей. Ты нужна мне.

Она моргнула. Один раз. Потом ещё. Как будто возвращалась. Как будто мои слова пробились сквозь её паническую броню.

Я не отпускал её руку. Светофор сменился на зелёный, но я не тронулся.

— Ада, послушай меня. Пока ты рядом со мной, с тобой ничего не случится. Я не позволю ни боли, ни потере, ни страху появится в твоей жизни. И сейчас мы едем к твоей маме, и мы успеем..

Она кивнула, медленно, будто возвращалась из глубины, где всё было слишком темно. Я отпустил тормоз, и машина рванула вперёд.

Она сидела рядом, не произнося ни слова, но её молчание говорило громче любых признаний. Слёзы стекали по её щекам не бурно, а тихо, нервно, будто вырывались из самой сердцевины. Я чувствовал, как её пальцы дрожат в моей ладони, и не отпускал, держал крепко, не давая утонуть в шторме собственных мыслей.

Мы доехали до больницы, и как только я припарковал машину, выскочил наружу, обогнул капот и открыл ей дверь, Ада вышла, будто во сне — бледная, разбитая, словно её тело двигалось по инерции, а сознание всё ещё оставалось в той точке, где всё пошло не так. Она не сказала ни слова, просто направилась внутрь, как человек, которого ведёт не разум, а боль.У стойки она остановилась, и её голос, обычно сдержанный, сорвался, став хрупким, почти детским:

— Тереза Браун... пожалуйста... куда её отвезли?

Медсестра взглянула на экран, и выражение её лица стало серьёзным, почти осторожным, как у человека, который знает, что каждое слово сейчас может стать ударом.

— Пациентка поступила в тяжёлом состоянии. Сейчас она в реанимации. Пока ничего сказать не можем.

Ада застыла, словно её дыхание остановилось вместе с надеждой, а потом рухнула на колени прямо на холодный кафель, как будто земля под ней исчезла. Слёзы хлынули, губы дрожали, и она начала повторять, как заклинание, как приговор самой себе:

— Это я... это я виновата... я не была дома... я всё изменила...

Я сразу опустился рядом, обнял её, прижал к себе, чувствуя, как она сжимается, как будто хотела исчезнуть, раствориться в этой боли.

— Помогите, — обратился я к медсестре, не отпуская Аду. — Ей нужно успокоительное. Пожалуйста.

Женщина кивнула и ушла, а я поднял Аду, которая почти не сопротивлялась, лёгкая, безвольная, как тряпичная кукла, потерявшая нити. Я держал её, пока ей вводили лёгкое седативное, и всё это время она не смотрела ни на кого, только в пустоту.

Мы пошли в сторону реанимации. Я держал её за руку, не отпуская, как будто моё прикосновение могло удержать её от падения в ту бездну, что открылась внутри. Я говорил тихо, почти шёпотом, но с той уверенностью, которую она когда-то называла моей самой надёжной чертой:

— Ада, ты не виновата. Ты не могла знать. Мы рядом. Мы справимся. Я с тобой. И я не отпущу.

Но она не реагировала. Ни на слова, ни на прикосновения. Только шла, как человек, чья душа осталась где-то позади, в том выборе, который теперь казался ей роковым.

Прошло три часа.

Мы сидели в коридоре, у двери реанимации. Ада — молча, неподвижно, как статуя боли. Я — рядом, не отпуская её руку, чувствуя, как она то дрожит, то замирает. Время тянулось, как вязкая тьма, без начала, без конца. Наконец дверь открылась, и вышел врач. Его лицо было усталым, серьёзным, с тем выражением, которое не нуждается в словах. Я встал, Ада тоже, будто на автомате.

— Тереза Браун, — сказал он, глядя на нас. — У неё внутреннее кровотечение, множественные переломы рёбер, повреждение печени. Мы подозреваем разрыв селезёнки. Ей нужна срочная операция. Сложная. Есть риск...

Он замолчал, но мы поняли. Поняли всё, что не было сказано.

Ада стояла, как будто её ударили. Глаза расширились, дыхание стало рваным, и я видел, как она теряет опору, как земля под ней начинает исчезать.

— Нет... — прошептала она, и голос её был таким хрупким, что казалось, он может сломаться от собственного эха. — Нет, нет, нет...

А потом она повернулась ко мне. Впервые за всё это время. И в её взгляде было всё: страх, вина, отчаяние. Слёзы хлынули, голос сорвался, и она произнесла:

— Лео, пожалуйста... пусть она не умрёт... я не смогу... у меня никого не останется... я не выдержу... я не должна была уходить... это я... это я...

Я обнял её, крепко, как только мог. Она рыдала, прижимаясь ко мне, как будто хотела исчезнуть в моих руках.

— Ада, слышишь? Мы здесь. Мы рядом. Она борется. И ты должна тоже. Я с тобой. Я не отпущу.

Но она уже не слышала. Её тело обмякло, дыхание стало поверхностным, и в следующую секунду — она потеряла сознание.

Я подхватил её, не дав упасть, и крикнул медсестре:— Помогите! Она потеряла сознание!

Когда Ада потеряла сознание, медики подбежали, но я не отдал её. Просто сказал:

— Я иду с вами. Я не оставлю её.

Они кивнули, и мы пошли вместе. Я держал её на руках, пока её подключали к аппаратам, пока проверяли давление, пока искали способ вернуть её обратно. Я не отпускал. Ни на секунду.

Если бы только была возможность, я бы забрал всё, что причиняет ей боль. Каждую слезу, каждую тревожную мысль, каждую рану, которую она носит в себе, даже если не показывает. Я бы принял это на себя, день за днём, без жалоб, без права на облегчение, лишь бы она могла жить легче, дышать свободно, смотреть на мир без страха, что он снова обрушится на неё.Глядя на неё сейчас — сломанную, хрупкую, но всё ещё живую, я понял: отныне я стану её щитом. Стеной, скалой, бронёй, чем угодно, лишь бы она могла снова улыбнуться, не боясь, что мир может её ранить.

Когда она пришла в себя, глаза открылись медленно, как будто возвращение в реальность было долгим, мучительным путешествием из глубины, где всё было потеряно. Я подал ей стакан воды, поддерживая спину, и она сделала глоток, моргнула, а потом просто смотрела в потолок пустым, рассеянным взглядом, будто не понимала, где она и почему всё так тихо.А потом резко вскочила, словно внутри неё что-то взорвалось.

— Мама! — вырвалось из неё, и она попыталась встать, побежать, но ноги не слушались. Потемнело в глазах, тело качнулось, и я успел подхватить её прежде, чем она рухнула.

— Тихо, — прошептал я, усаживая её обратно на койку, стараясь быть мягким, но твёрдым. — Тебе нужно прийти в себя. Иначе ты не сможешь её поддержать в таком состоянии.

Я сел рядом, взял её за руку, чувствуя, как она дрожит, как будто её тело всё ещё борется с тем, что разум уже принял. И тогда я сказал:

— Ада... Я бы сжёг весь этот мир, если бы это спасло тебя от слёз. Я хочу быть рядом, только не отталкивай меня.

Она не ответила. Только смотрела на меня, как будто впервые увидела, что я не просто рядом, а стою между ней и всем, что может её сломать. А потом она начала плакать, по-настоящему. Без сдерживания, без защиты, без попытки быть сильной. Слёзы текли, как будто вырывались из самой глубины, из того места, где боль уже не прячется.

— Мне так плохо, Лео... — всхлипывала она, голос ломался, как стекло. — Я не знаю, как жить, если она... если мама... Я не справлюсь. Я не должна была уходить. Я всё испортила...

Я не перебивал, просто слушал, обнял её, прижал к себе, как будто хотел спрятать от всего мира. Она была хрупкой, измученной, и я держал её так, чтобы она помогла почувствовать опору во мне.

Постепенно её тело начало расслабляться, словно боль, выжгшая всё внутри, наконец отпустила. Слёзы всё ещё текли, но уже как дождь после шторма. Она уснула, но не от покоя, а от истощения, от того, что больше не осталось сил держать себя на поверхности.Я остался рядом, не двигаясь, не говоря ни слова. Просто держал её, как будто моё прикосновение было единственным, что удерживает её от падения. Я не считал время, оно будто перестало существовать.Когда врач подошёл, тихо, с папкой в руках, я сразу поднял голову. Ада, будто почувствовала его присутствие и интуитивно проснулась. Её глаза были сонными, но в них сразу вспыхнуло напряжение, как будто страх снова вернулся, не дав ей отдышаться.

— Операция прошла успешно, — сказал врач, спокойно, но с усталостью, которую невозможно было скрыть. — Состояние стабилизировано. На данный момент жизни пациентки ничего не угрожает.

Ада резко села, голос дрожал, как тонкая нить:

— Можно к ней? Пожалуйста... я должна её увидеть...

Врач покачал головой:

— Она ещё не пришла в сознание. Как только проснётся — мы дадим вам знать. Сейчас ей нужен покой.

Ада кивнула, сжала мою руку, и я увидел впервые за всё это время, что в её глазах мелькнула надежда. Маленькая, хрупкая, но настоящая, как свеча в темноте.

Я повернулся к врачу, вспомнив то, что всё это время крутилось у меня в голове.

— А её отец? — спросил я. — Где он сейчас?

Врач посмотрел на меня серьёзно, и я почувствовал, как Ада напряглась. Её пальцы сжались, будто тело снова вспомнило, чего бояться.

— Он под стражей, — ответил врач после короткой паузы. — Но формально, пока только подозреваемый. Чтобы дело пошло дальше, потребуется заявление от пострадавшей. Когда она придёт в себя, с ней будут говорить следователи. После этого его могут официально обвинить.

Ада не сказала ни слова. Только смотрела в одну точку, как будто снова проваливалась в ту же воронку, из которой мы только что начали её вытаскивать.

Я наклонился ближе, прошептал, твёрдо, как обещание:

— Он не уйдёт от этого. Получит то, что заслужил.

Но Ада медленно разжала мою руку. Не резко, не отталкивая — просто как будто больше не верила, что это что-то изменит. Её взгляд опустился в пол, она нервно надкусывала губы, и голос был тихим, но четким, как приговор:

— Его не посадят. Никогда.

Я замер. Не сразу понял, что она имеет в виду.

— Он и раньше нас бил. Маму...меня. И всё ему сходило с рук. Она... она никогда не скажет. Она будет его защищать. Всегда, даже сейчас.

Я смотрел на неё, и в груди всё сжалось. Гнев поднимался волной, горячей, тяжёлой. Он бил её. Он бил её мать. И всё сходило ему с рук. А я... я не знал. Я не защитил.

— Я знала, что если уйду, всё может повториться. Но я... я просто хотела хоть раз выбрать себя. Хоть раз. И вот...

Она замолчала. Слёзы снова подступили, но она не плакала. Просто сидела, как будто внутри уже всё выгорело, и даже боль больше не могла найти выхода.

Я смотрел на её лицо, в котором только что появилась надежда и тут же страх. Она медленно опустила голову, как будто тяжесть её собственных слов придавила её. Я глубоко выдохнул:

— Если он не понесёт наказание — я сам с ним разберусь.

Но Ада вдруг схватила меня за руку, пальцы вцепились так, что ногти впились в мою кожу, голос сорвался, как крик, который она долго держала внутри:

— Лео, пожалуйста... не делай ничего. Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. Я не выдержу, если ты... если ты пострадаешь из-за меня.

Я замер. В её глазах был не просто страх, а паника.

— Ада...

— Я знаю, что он виноват, — перебила она. — Я знаю, что ты хочешь защитить. Но ты — единственное, что у меня осталось, тот, на кого я могу положиться. Я не хочу потерять тебя тоже. Не из-за него. Не так.

Я взял её лицо в ладони, осторожно, как будто она могла рассыпаться от одного неверного движения. Она всё ещё сидела рядом, прижавшись ко мне, как будто только так могла дышать. Её дыхание стало ровнее, но глаза оставались настороженными, будто внутри всё ещё шёл бой.

— Мама... — начала она, тихо, почти шёпотом. — Она всегда защищала его. Всегда. Даже когда он поднимал руку. Даже когда я просила её уйти. Она говорила, что он просто устал, что это не он, что он любит нас, просто не умеет по-другому.

Я не перебивал, а просто слушал, потому что это было не просто рассказом — это было признанием, которое она никогда не произносила вслух.

— Я пыталась понять её. Думала, может, она боится остаться одна или верит, что так и должно быть. Но потом поняла, что она просто не верит, что заслуживает чего-то другого, что может быть по-другому.

Она замолчала, и я видел, как ей трудно. Как каждое слово дается как шаг по стеклу.

Я сказал спокойно, но твёрдо:

— Она заслуживает другого. Ты заслуживаешь другого. И если она не сможет сказать правду — я всё равно добьюсь, чтобы её услышали. Я не позволю ему снова причинить вам боль. Ни тебе, ни ей.

Ада кивнула, не глядя на меня. Просто сжала мою руку и прижалась ко мне, как будто только так могла чувствовать себя в безопасности.

Коридор был всё таким же, тусклый свет, запах антисептика, редкие шаги медсестёр. Мы с Адой сидели на скамье, не разговаривая. Она всё ещё держала мою руку, но взгляд её был где-то далеко, в той палате, где лежала мама. Я поднял голову и увидел Криса с Эваном. Они шли по коридору, не оглядываясь, как будто знали, куда идти. За ними — Мира и Саманта. У Миры в руках был термос, у Саманты — плед, скомканный, но чистый.

— Лео, — сказал Крис, подходя ближе. — Мы узнали и сразу выехали.

Эван кивнул, взгляд его был серьёзным, но в нём не было ни паники, ни жалости, только решимость. Та, что приходит, когда ты не просто друг, а брат по выбору.

Мира сразу опустилась рядом с Адой, не говоря ни слова, просто обняла её. Саманта села с другой стороны, положила плед ей на колени, чтобы хоть немного согреть.

Ада не сказала ни слова. Но я видел, как её плечи дрогнули. Как будто она впервые за всё это время позволила себе быть слабой — потому что рядом были те, кто не требовал силы.

— Мы здесь, — сказала Саманта, тихо, но твёрдо. — И мы не уйдём. Никуда.

Крис сел рядом со мной, протянул мне бутылку воды, и я вдруг понял, как давно не пил, не ел, не думал о себе.

— Ты держись,— сказал он. — Но если что, мы все рядом.

— Лео, — сказала Ада, голос был ровным, но в нём слышалась усталость. — Я пойду с Мирой в кафетерий. Просто посидим, поговорим немного. Если что мы будем на первом этаже.

Я кивнул. Это звучало просто, обыденно. Я не стал задавать вопросов, возможно ей хотелось поговорить с подругой.

— Если будут новости — позвони мне, — добавила она, уже отворачиваясь.

Я не догадывался, что за её спокойной фразой скрывается другое. Не почувствовал напряжения в голосе, не заметил, как она избегала взгляда.

Я остался в коридоре, рядом с палатой её мамы. В самой комнате было тихо, только приборы изредка подавали сигналы, как будто напоминали: жизнь всё ещё здесь, пусть и в ожидании. Ребята были рядом со мной.

Мира и Ада спустились на первый этаж. Ада остановилась у входа и повернулась к Мире.

— Я не хочу в буфет, — сказала она тихо. — Мне нужно домой на пару минут. Просто переодеться, вдохнуть... вспомнить, кто я.

Мира нахмурилась.

— Может, скажем Лео? Он бы поехал с тобой.

Ада покачала головой.

— Вот именно. Он бы поехал, а я не хочу, чтобы он ехал. Мне нужно побыть одной.

Мира смотрела на неё с сочувствием, но не спорила. Она знала, когда нужно отступить.

Они сели в машину и спешно направились в направлении от больницы. Ада заметила, как Мира набирает кому-то сообщение, пока они едут.

— Ты не Лео пишешь, надеюсь? — спросила она, с лёгкой тревогой в голосе.

— Саманте. Просто на всякий случай, чтобы прикрыла нас. — Мира нервно вздохнула. — Всё равно думаю, что стоило бы ему сказать.

Ада лишь помотала головой. Когда они подъехали к дому, она не спешила выходить. Несколько секунд она просто сидела, глядя на тёмные окна, будто собиралась с духом, а потом повернулась к Мире.

— Можешь остаться здесь? — её голос был тихим, почти неслышным. — В машине. Я хочу зайти одна.

Мира вздохнула, но кивнула.

— Хорошо. Я подожду здесь.

Двор был пуст, окна тёмные. Всё казалось таким же, как всегда, но внутри неё всё было другим. Она прошла по знакомой дорожке, открыла дверь, вошла и сразу почувствовала, как воздух стал тяжелее.

Дом был тихим, но не спокойным. Он хранил в себе слишком много. Она прошла в ванную, включила воду, и, стоя под душем, позволила себе выдохнуть. Горячие струи стекали по коже, и она будто смывала с себя не только пыль больницы, но и всё то, что накопилось за годы — страх, стыд, грязь, которую никто не видел, но она носила в себе с детства. Вспоминались сцены, которые она давно пыталась забыть: крики, удары, мамино молчание, её собственные попытки спрятаться, стать невидимой. И то, что было хуже — то, о чём она не говорила никому. То, что отец делал, когда мама уходила в магазин, когда в доме не было света, когда она была слишком маленькой, чтобы понять, но достаточно взрослой, чтобы помнить.Она вышла из душа, завернулась в полотенце, пошла в комнату, чтобы переодеться. Всё было как обычно — спокойно, предсказуемо. Скинув полотенца , она надела нижнее белье, натянула джинсы и потянулась к пуговицам на рубашке, думая о произошедшем сегодня. Но в следующий миг резкий звук, тяжёлые, знакомые шаги. Она замерла, сердце застучало в висках. Он не должен был быть здесь. Он не мог быть здесь.

Отец появился в дверном проёме, как тень. Лицо спокойное, почти равнодушное, как будто всё происходящее не касалось его вовсе.

— Вернулась блудная дочь, — сказал он, голос был ровным, но в нём слышалась угроза, та самая, которую она знала с детства. — Надеюсь, ты не собираешься болтать лишнего. Особенно полиции.

Ада не ответила. Только сделала шаг назад, ближе к кровати, где лежал её телефон.

— Потому что если ты скажешь хоть слово о том, что случилось с твоей матерью... — он приблизился, глаза потемнели. — Я найду способ заставить тебя пожалеть. Ты знаешь, я умею.

Она дрожала, но медленно потянулась к телефону, пальцы едва слушались. Нажала вызов. Лео. Только бы он ответил. Только бы успел услышать.Отец заметил. В два шага оказался рядом, вырвал телефон из её рук и, не колеблясь, швырнул его об стену. Раздался хруст пластика, экран погас, как будто вместе с ним исчезла последняя надежда.

— Ты не посмеешь, — прошипел он, приближаясь. — Ты всегда молчала и сейчас промолчишь.

Ада отступила, споткнулась о край ковра, упала на колени, но тут же поднялась, бросилась к окну, распахнула его и закричала:

— Мира! Мира, пожалуйста!

Голос её был сорванный, отчаянный, как крик утопающего. Она знала, если Мира услышит, если успеет — всё может измениться. Но если нет...Отец схватил её за руку, резко, больно, и она вскрикнула, пытаясь вырваться.

— Ты не понимаешь, — прошептала она, — Я больше не боюсь тебя.

Он замер. На мгновение..., а потом — шаги на крыльце. Голос Миры, зовущий её по имени.Ада закричала снова, изо всех сил:

— Здесь! Мира, он здесь!

Дверь распахнулась, и девушка вбежала в дом, услышав крик Ады. Она не успела ничего сказать, только шагнула в комнату, глаза расширенные, дыхание сбивчивое.

Отец обернулся. В его взгляде не было ни удивления, ни страха. Только старая, глухая, накопленная злость. На столе стояла пустая бутылка. Он схватил её, как будто это было заранее решено, как будто он ждал, что кто-то войдёт.

— Убирайся, — прошипел он, и прежде чем Мира успела отступить, он резко взмахнул рукой.

Бутылка ударила её по виску. Звук был глухим, как удар по дереву. Девушка рухнула на пол, как кукла, без звука, без защиты. Ада закричала от ужаса. От того, что всё, чего она боялась, снова стало реальным. Она бросилась к Мире, упала рядом, трясущимися руками пытаясь понять, дышит ли она, жива ли.

— Мираааа! — голос её сорвался, стал хриплым, как будто горло не выдерживало. — Пожалуйста, очнись...

Отец стоял над ними, тяжело дыша, с бутылкой всё ещё в руке. В его глазах не было раскаяния. Только раздражение. Только привычная власть.

Ада закричала громко, отчаянно, как будто голос был единственным оружием, которое у неё осталось. Она пыталась вырваться, отбежать, добраться до двери, но он был быстрее. Его рука взметнулась, и удар пришёлся по лицу, такой резкий, тяжёлый, как обух. Мир вокруг качнулся, потемнел, и в следующую секунду наступила тишина

Он тащил её туда, где она когда-то пряталась, где когда-то училась не дышать, чтобы не быть услышанной. Стены мутно мелькали перед глазами, как кадры из кошмара, и всё, что она чувствовала это страх, знакомый до боли. Тот, что жил с ней с детства, тот, от которого она пыталась убежать всю жизнь.

И теперь — она снова была там.