Глава 9. Обратная сторона

Адель ~ Ада

Как странно устроена судьба, что одни семьи живут в довольстве и гармонии, а другие в вечной тревоге и молчаливом страдании. Не могу припомнить ни одного дня, когда бы наш дом был наполнен истинным покоем. И всё же, я вечно задавалась вопросом: за что именно мы обречены на столь мрачное существование?

Я помню, как пахла кухня в те вечера — смесь пережжённого лука, дешёвого пива и страха.Мама стояла у плиты, в старом халате, с заколотыми шпильками волосами. Когда-то голубой халат, теперь был выцветшим, не имеющим окраса, как и все в этом доме. Её плечи были сведены, будто она пыталась стать меньше, исчезнуть, раствориться в запахах, в шуме кипящей кастрюли. Она никогда не смотрела ему в глаза. Никогда. Потому что в его глазах не было человечности, только голод, злость и наслаждение властью. Она мешала суп, но движения были механическими.

А я...Я пряталась под столом. Там, где пыль собиралась в комки, как мои мысли. Я лежала, прижавшись к ножке стула, и считала удары ложки о кастрюлю.

В обществе, где мужчины — опора и защита, мой отец был источником тревоги и боли. Месяцами отлучаясь в командировки по работе, он также внезапно, как и отлучался, столь же неведомо возвращался домой. И всё же, несмотря на всё это, я не могла избавиться от желания понять его, найти в нём хоть крупицу человечности, которая оправдала бы его жестокость.

Но, увы, каждый его приезд — это новая глава в книге страха. И я, как героиня романа, мечтала о побеге, о свободе, о жизни, где разум и чувство могли сосуществовать, а не быть в вечной борьбе. Но пока — я лишь наблюдала, размышляла и надеялась, что однажды судьба проявит к нам милость.

Раздумывая о ничтожности своих желаний, я слышу скрежет шин по гравию, как лязг цепей, что тянут за собой прошлое. Машина не просто подъехала — она возвестила о себе, как вестник, несущий дурные вести.

Мама, будто почувствовав приближение чего-то неизбежного, застыла с ложкой в руке, не обернулась, не произнесла ни слова лишнего — только тихо, почти шёпотом, но с той суровой решимостью, которую я знала с детства, сказала:

— Вылезай быстро. Возьми свою тарелку и сядь за стол.

Я подчинилась, хотя каждое движение давалось с трудом, как во сне, где тело не слушается, а воздух кажется густым, вязким. Колени дрожали, на них прилипла пыль, сердце билось так громко, что казалось — он услышит. Я села, поставила перед собой тарелку, из которой поднимался пар, пахнущий пережаренным луком, тревогой и чем-то невыносимо знакомым. Мама села напротив, не глядя на меня, и между нами повисло молчание, натянутое, как струна, готовая лопнуть.

Ключ повернулся в замке с металлическим щелчком, и дверь распахнулась. Пальто его источало запах сырости, табака и улицы, лицо было неподвижным, как каменная маска, а взгляд — пустым, направленным не на нас, а сквозь нас, будто мы были не людьми, а мебелью, случайно оказавшейся на пути.

Щелчок замка. Скрип двери. Он вошёл.

Пальто его источало запах сырости, табака и улицы, лицо было неподвижным, как каменная маска, а взгляд — пустым, направленным не на нас, а сквозь нас, будто мы были не людьми, а мебелью, случайно оказавшейся на пути.

— Что за вонь? — голос его был хриплым, тяжёлым, как удар по стеклу. — Ты опять готовишь эту мерзость?

Мама попыталась улыбнуться, но её губы дрожали, и в этой попытке было столько боли, что я отвернулась, не в силах смотреть.

— Я думала, ты голоден...

Он подошёл к плите, открыл крышку кастрюли, вдохнул запах, и, не сказав ни слова, с резкостью, от которой перехватило дыхание, швырнул кастрюлю на пол. Горячий суп расплескался, обжёг маме ноги, она вскрикнула и отступила, прижав руки к груди, как будто пыталась защититься от чего-то большего, чем боль.

— Ты хочешь, чтобы я сдох от этой дряни?!

Я замерла. Он повернулся ко мне.

— Даже не думай вмешаться.

Я вжалась в кресло, стараясь стать как можно меньше, как будто это могло защитить. Сердце стучало в горле, каждый удар отдавался в висках.

Его рука взметнулась и сомкнулась на её шее. Пальцы вонзились в кожу, сжались, как капкан. Мама захрипела, глаза расширились, руки поднялись в бессильной попытке освободиться, но он не отпускал.

— Ты не можешь сделать ничего нормально. Бесполезная ты сука.

Она сделала попытку вырваться, отчаянную, но слабую, как у человека, давно привыкшего не сопротивляться. В ответ он ударил. Ладонь его с силой хлестнула по её щеке, и звук этого удара, резкий и глухой, разнёсся по кухне, как выстрел. Мама пошатнулась, потеряла равновесие и рухнула на пол, словно подкошенная.

Я вскочила с места и бросилась к ней, не думая, не чувствуя страха — только одно желание: быть рядом, поддержать, защитить, хоть как-то остановить то, что уже невозможно было остановить.

— Папа, хватит!

Он медленно повернулся. Его лицо оставалось неподвижным, но в глазах не было ни гнева, ни удивления, только пустота. Та, что пугает больше ярости.

— Ты тоже хочешь? — произнёс он, тихо, почти лениво. В этих словах чувствовалась угроза, не явная, но осязаемая, как и холод в комнате.

Он долго смотрел на меня, а потом шагнул ближе, резко схватил меня за волосы, без предупреждения. Я вскрикнула, но он уже тянул меня вверх, как тряпичную куклу.  Я продолжала дергаться и кричать от боли. Пальцы его были как крючья, вцепились в корни, и я не успела даже выпрямиться, как он уже тащил меня по коридору.Пол скрипел под нашими шагами. Я пыталась идти, чтобы не падать, но он шёл быстро, с силой, как будто тащил мешок, а не дочь. Мама закричала из кухни:

— Роберт! Не трогай её! Это ребёнок!

Я услышала, как она бросилась за нами, но он не обернулся, только сжал волосы сильнее. Я чувствовала, как кожа натягивается, как слёзы выступают от боли, но я не плакала.

Он распахнул дверь кабинета, втолкнул меня внутрь. Я споткнулась, ударилась о край стола, упала на колени. Он вошёл следом и, не глядя на меня, закрыл дверь на ключ. Щелчок был коротким, но звучал, как приговор.

Мама стучала снаружи, кричала:

— Открой! Роберт, пожалуйста! Не трогай её!

Он подошёл к столу, взял хлыст. Я знала этот предмет. Он лежал в ящике, как реликвия, и доставался только для меня.

— Руки, — сказал он.

Я встала с колен и медленно протянула ладони. Они дрожали, но я держала их ровно. Он смотрел на них, как на бумагу, которую собирался исписать болью.Первый удар пришелся по левой. Я вздрогнула. Второй удар рассек правую ладонь. Кожа вспыхнула, как огонь. Он бил еще и по пальцам, по запястьям. Я не считала.

Мама всё ещё кричала за дверью. Я слышала, как она плачет, как умоляет. Но здесь, в кабинете, её голос был далёким, как из другого мира.Он бросил хлыст на стол.

— Ты будешь молчать и слушаться, или я сделаю так, что ты не сможешь ни говорить, ни ходить.

Я стояла, не двигаясь, с опущенными глазами. Он прошёл мимо меня, сел в кресло, раскрыл книгу, как будто я была не человеком, а шумом, мешающим чтению.

— Закрой рот и встань на колени, — произнёс он, не отрывая взгляда от страниц.

На полу, рассыпанная им же мелкая, жёсткая, гречка, как наказание, которое оставляет такие следы, что те надолго задерживаются в памяти. Я опустилась на колени, стараясь не издать ни звука. Боль была терпимой, но унижение нет. Ладони горели, но я не смотрела на них. Я смотрела на пол, на узор ковра, который знала наизусть. В этом кабинете я провела столько часов, что могла бы описать каждую трещину в паркете, каждую пылинку на книгах. Кресло под ним скрипело, как будто само протестовало против его присутствия. Я сидела на коленях, стараясь не двигаться, не дышать громко, быть тенью, быть ничем.Но тишина — вещь коварная. Она давит, она растёт, она требует выхода. И в какой-то момент я не выдержала. Один тихий всхлип, почти невольный, как предательство собственного тела.

Он поднялся. И с этим движением воздух словно изменился, он стал плотным, вязким, как перед бурей. Я почувствовала, как напряжение в комнате нарастает, как будто сама тишина готова взорваться.

— Ты мешаешь мне думать, — сказал он. — Сними рубашку.

Я не двигалась. Он повторил. Голос был ровным, но в нём не было ни капли сомнения. Я подчинилась из-за страха. Медленно и неуклюже стянула дрожащими руками рубашку с тела, оголяя плечи и руки.

Он стоял передо мной, с книгой в одной руке и хлыстом в другой. Я сидела на коленях, на рассыпанной гречке, и чувствовала, как каждая крупинка врезается в кожу, как будто сама земля отказывалась быть мне опорой.

— Повторяй, — сказал он, не глядя. — Я ничто. Я живу, потому что мне позволяют.

Я молчала. Не из упрямства, а из страха, что произнесённое вслух станет истиной, закреплённой не только в его сознании, но и в моём.

Он подошёл ближе. Я почувствовала движение воздуха, услышала, как он вздохнул — не тяжело, а с досадой, как будто я мешала ему читать.

— Повторяй, — снова рявкнул он, и в этот раз с ударом, который пришелся по правому плечу.

Я вздрогнула, и слова вырвались сами, как будто он вытолкнул их из меня:

— Я...я ничто. Я живу, потому что мне позволяют.

Он кивнул, как будто это было достаточно. Но я знала — это не конец.

Он требовал повторений. С каждым разом — громче, чётче, без дрожи, без пауз. И каждый раз, когда голос мой дрожал, он напоминал, что дрожь — признак слабости, а слабость — неприемлема.

— Ты мешаешь мне думать, — произнёс он, как будто я была не человеком, а шумом, нарушающим порядок его дня.

Я повторяла. Слова были тяжёлыми, как камни, и каждый из них оставлял след — не на коже, а глубже, в тех местах, где формируется представление о себе. С каждым ударом, с каждой фразой он словно вырезал из меня то, что было моим, что было живым

Он стоял, молча наблюдая, как я сижу на полу, сгорбленная, с опущенными плечами. Затем, не повышая голоса, произнёс:

— Встань.

Слово прозвучало не как просьба, не как приказ, а как констатация: ты обязана, иного не дано.

Он сказал: «Встань».

Я попыталась. Сначала просто подумала, что смогу. Что если очень постараюсь, если стисну зубы, то тело послушается. Я опёрлась на ладони, но они болели так сильно, что дыхание сбилось. Ноги дрожали, спина будто была из камня. Я напряглась, но не смогла. Всё внутри сжалось, и из горла вырвался всхлип — тихий, как звук, который не должен был быть услышан.

Он услышал.Не дал ни секунды на оправдание. Подошёл, схватил меня за волосы. Я вскрикнула, но он уже тянул меня вверх, как мешок, как вещь, которую нужно убрать с глаз.Я старалась идти, чтобы не падать. Пол скрипел под ногами. Он тащил меня по коридору, мимо кухни, где мама всё ещё плакала. Я слышала, как она умоляла:

— Роберт, пожалуйста, не надо! Она же ребёнок!

Но он не отвечал. Он никогда не отвечал, когда был уверен в своей правоте. А в такие вечера он был уверен всегда.

Дверь кладовой открылась с резким скрипом. Он втолкнул меня внутрь, и я упала на колени. Пол был холодным, пах пылью, старой краской и чем-то гнилым. Он закрыл дверь, повернул ключ, и я осталась одна.

Без еды. Без воды. Без света.

Я слышала, как мама плачет за дверью. Сначала громко, потом тише, потом совсем тихо. Я лежала на полу, свернувшись, и смотрела в темноту. Глаза не смыкались. Я боялась, что если закрою их — он снова появится.

Потому что, как бы ни было больно сейчас, я знала: это лучше. Лучше, чем те вечера, когда он напивался. Когда запах спирта становился предвестником того, что нельзя назвать. Того, что я боюсь вспоминать. Того, что не приходит даже в кошмарах, потому что кошмары имеют границы, а он нет.

В кладовой было холодно. Но я не дрожала. Я лежала, как камень и эхдумала: если я пережила то, переживу и это.

Я не знала, сколько времени прошло. Мне казалось вечность. Мама всё ещё была за дверью. Я слышала, как она шепчет, как плачет, как зовёт меня по имени, но тихо, чтобы он не услышал.Слёзы были где-то глубже, за пределами тела. Я просто лежала и шептала себе:

— Я не виновата. Я не виновата. Я не виновата.

Сначала это звучало глупо. Как будто я повторяю что-то, чего не понимаю, но потом стало легче, как будто слова были щитом, как будто они держали меня на плаву.

— Он трогал меня... Он делал... то, чего я не заслужила.

Я не знала, как это назвать. Я не знала, можно ли вообще говорить об этом. Но я знала: это было и это было неправильно.

Я была ребёнком. Мне было десять. Я хотела играть, читать книги, бегать во дворе. А не бояться, что он снова придёт, снова напьётся, снова скажет, что я должна быть «тихой», «послушной», «удобной».

Я боялась тех вечеров больше, чем темноты, больше, чем боли, потому что в них я исчезала. Становилась не собой, а чем-то, что он использовал.

Темнота была липкой, как пролитый сироп, и казалась живой.

— Ада...

Я вздрогнула. Он был рядом. Слишком рядом. Как будто кто-то прошептал мне прямо в ухо и я даже почувствовала дыхание за спиной. Я резко вскочила прислушиваясь к темноте.

Сначала один голос. Женский, тихий, как шёпот, но с треском, как будто его проигрывали на старой, поцарапанной, испорченной пластинке, на которой игла застревала на одном слове.

— Ада... Ада... Ада...

Потом мужской. Глухой, как будто говорил из-под воды. С хрипом, с щелчками, с искажением, как будто магнитофон зажевал ленту.

— Ада... ты... ты... ты...

Потом детский, высокий, визгливый. Слишком близко, слишком знакомо, и тоже сломанный. Как будто ребёнок учится говорить, но вместо слов — скрежет, повтор, сбой.

— Ада... иди... иди... иди... иди...

Голоса множились. Они не звали, они будто требовали быть услышанными. Они звучали одновременно, перебивая друг друга, как если бы кто-то включил сотню радиостанций на полной громкости. Они были в стенах, в полу, в моей голове.

— Ада... — Ада, проснись... — Ада, ты виновата...— Ада, подойди... — Адааа...

Я закрыла уши. Сжала ладонями, но звук не исчез. Он не был снаружи, он был во мне, он был мной.Ноги дрожали, ладони были липкими. Я подошла к двери кладовой. Она должна была быть заперта, но когда я потянула за ручку, она открылась без особых усилий.

Я взглянула в коридор и увидела просто кромешную темноту, как если бы за дверью не было мира. Я стояла на пороге, и сердце билось так, будто хотело вырваться. Я осторожно вытянула ногу, как будто проверяла глубину воды. И поняла: пола нет, да и в целом ничего там нет.Я отпрянула от ужаса и захлопнула дверь обратно. Но уже было поздно, пол кладовой начал дрожать. Сначала едва, как будто кто-то прошёл по нему. Потом сильнее, доски начали скрипеть, как зубы, сжимаемые в ярости.

Я вскрикнула, но голос утонул в гуле. Пол начал обваливаться.Сначала одна доска ушла вниз, как будто её выдернули, за ней вторая, потом все остальные. Я почувствовала, как земля уходит из-под меня, как тело теряет опору, а страх становится физическим.Я падала в пустоту, в небытие, в пространство, где нет ни времени, ни света, ни границ. Голоса продолжали звучать, но они были искажёнными, как будто их тянули, ломали, растягивали.

— Адааааааааа...

Я кричала от невозможности остановить падение. Потом рывок и я внезапно проснулась, как будто кто-то тихо позвал меня по имени, и голос этот был из другого мира. Сердце билось слишком быстро, дыхание было неровным, а подушка влажной от слёз, которых я не помнила. Комната, в которой я очнулась, была чужой, но уютной: светлая штора колыхалась от утреннего ветра, на столике стояла чашка с недопитым чаем, а на кресле лежал плед, который пах лавандой и домашней атмосферой.

Я была у Миры.

Мы часто ночевали друг у друга, как в детстве, когда дружба казалась единственным настоящим убежищем, но этой ночью сон был другим. Он был тяжёлым, как камень, и тёмным, как кладовая, в которой я когда-то лежала, запертая, забытая, испуганная. Мне было десять. И всё, что происходило тогда, вернулось не в образах, а в ощущениях. Я снова была той девочкой, которая не знала, как назвать то, что с ней делают, и кому об этом говорить.

Вчера вечером, один парень, имя которого я не хочу вспоминать, позволил себе слишком многое. Его прикосновения были навязчивыми, его слова мерзкими, и хотя я ушла прежде, чем случилось что-то непоправимое, тело моё запомнило. И, возможно, именно поэтому сон пришёл как напоминание.

Я села на кровати, поправила волосы, стараясь не думать. Комната была тихой, и в этой тишине я почувствовала, как страх уходит, уступая место чему-то другому лёгкому, почти невесомому. Я была в безопасности. Я была взрослой.

Из кухни донёсся голос Миры, весёлый, как всегда, немного рассеянный:

— Ада! Иди скорее! Завтрак почти готов, и... тебе пришли цветы!

Я замерла. Цветы?

— С запиской! — добавила она, уже смеясь.

Я вскочила, как будто кто-то дёрнул за невидимую нить. Подбежала к двери, распахнула её, и увидела на пороге, в высоком стеклянном вазоне, стоял букет. Не просто букет, а россыпь из ста одной розы, алых, как закат, и свежих, как утро после дождя.

Среди лепестков красовался конверт. Белый, плотный, с моим именем.

Я открыла его, и внутри была записка. Бумага была ароматной, как будто впитала в себя его запах.

« Мадмуазель, я осмелился подарить вам одну розу, надеясь, что она скажет больше, чем я решился бы вслух.Сегодня же вы получаете сто одну — не из излишества, но из беспокойства, что одной было недостаточно.

Твой мистер Форд, безнадёжно очарованный тобой.»

Мира, с подносом в руках, появилась в дверном проёме, сияя от удовольствия:

— Ну что, Ада, неужели это и есть тот самый мистер Форд? Или мне всё-таки показалось?

Я, всё ещё держа записку, пожала плечами:

— Не знаю, о ком ты, Мира.

— О, да ладно тебе! Я вчера видела, как вы стояли во дворе. Лэндон Форд, верно?

Я закатила глаза:

— Ты могла бы сделать вид, что ничего не знаешь.

— Да ну! С чего бы? — рассмеялась она. — Это слишком весело.

После завтрака, когда я уже почти забыла про розы, Мира хлопнула в ладоши:

— Всё, едем в торговый центр. Нам нужно подобрать наряды. Особенно тебе, Ада. У тебя впереди череда свиданий, я уверена!

— Перестань дразниться, Мира, — пробормотала я, но она уже исчезла в своей комнате.

Через минуту она вернулась с платьем цвета шампанского:

— Возьми это. Твои вещи со вчерашнего дня выглядят... ну так себе.

Мы собрались за пол часа и поехали, напевая в машине старые хиты, смеясь и перебивая друг друга. В какой-то момент мне пришло сообщение от мамы:

Мама: «Где ты? Всё хорошо?»

Я ответила коротко:

Ада: «Всё отлично, едем по магазинам с Мирой».

В торговом центре мы сразу направились к отделу одежды. Мира с энтузиазмом перебирала платья, прикладывая их к себе и ко мне, комментируя:«Вот это — для коктейля. А это — для ужина при свечах. Ада, ты должна быть готова ко всему!»Я рассматривала лёгкие блузы, юбки, туфли на ремешках. Мы переходили от одного отдела к другому, обсуждая цвета, фасоны, и даже ароматы духов, которые стояли на витринах.Когда я остановилась у стойки с сумками, выбирая между кремовой и пудровой, мой взгляд случайно скользнул через несколько рядов. Там, у мужского отдела, стояли Лэндон и Кристиан. Лэндон держал пиджак, оценивающе смотрел на него, затем повернулся к Кристиану, бросив взгляд через плечо.

— Ты уверен, что мистер Равелли подпишет договор? — спросил Кристиан, поправляя манжет.

— Конечно, — ответил Лэндон. — У него нет других вариантов.

— Мой отец будет в бешенстве, — пробормотал Кристиан.

— Это мы обсудим позже, — отрезал Лэндон, примеряя пиджак перед зеркалом.

Как странно устроено женское сердце: оно трепещет при взгляде, которого вовсе не искало, и волнуется от присутствия, которое старалось забыть. Увидев его столь внезапно, столь буднично, среди рядов одежды и зеркал — я почувствовала, как разум мой, столь старательно оберегаемый от воспоминаний, дрогнул.

Он стоял перед зеркалом, и ткань пиджака скользнула по его плечам, как прикосновение. Материя подчёркивала силу — широкую спину, уверенный изгиб талии, рельеф грудных мышц, которые едва угадывались под тонкой подкладкой. Он провёл рукой по лацкану, и это движение, медленное, почти ленивое, было странно притягательным, как будто он знал, что за ним наблюдают, и не возражал. Он слегка повернулся, и свет скользнул по линии его челюсти, по шее, по ключице, которую едва прикрывал воротник. Костюм сидел на нём не просто хорошо — он подчёркивал всё, что нужно было подчеркнуть, и оставлял достаточно для воображения.

Мира подошла ко мне, держа в руках туфли, сияя от восторга:

— Ада, ну скажи, эти синие подойдут к тому платью, которое ты выбрала?

Я кивнула рассеянно, но взгляд всё ещё был прикован к фигуре Лео, стоящего в нескольких рядах от нас.

— Мира, нам пора уходить, — сказала я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, хотя внутри всё дрожало.

— Уже? Но мы только начали! — она надула губы, но всё же пошла за мной, оставив на месте туфли и платье.

Мы направились к выходу, лавируя между стойками и манекенами. Я старалась не оборачиваться, не думать о Лео. Я уже почти дошла до выхода, когда услышала, как Мира с кем-то столкнулась. Сначала послышался звук шагов, затем короткий вскрик:

— Эй! Может, будешь смотреть, куда идёшь?!

Я обернулась на голос, и увидела, как она с возмущением на лице, поднимает взгляд... и замирает.

— Ой... прости, — её голос стал мягким, почти певучим.

Перед ней стоял Кристиан. Не то чтобы я позволяла себе излишнюю заинтересованность, но отрицать его привлекательность было бы глупо. Волосы его были чуть взъерошены, как будто он только что вышел из душа, и всё же — именно эта небрежность придавала ему особое очарование.Мира таращилась на него, совершенно забыв, как дышать, и я не могла её в этом винить.Я была в замешательстве. Не знала, что делать — подойти, вмешаться или уйти? Внутри всё сжалось, как перед прыжком в холодную воду.  Я стояла, спиной к ним, будто в тени, и в этот момент снова почувствовала это ощущение.

Тёплая ладонь сомкнулась на моём запястье, не грубо, но с решимостью, которую невозможно было проигнорировать. Я вздрогнула, словно пробудившись от сна, и обернулась.

— Ты опять пытаешься сбежать ? — голос Лео был низким, с хрипотцой, и в нём звучала не только игра, но и лёгкое раздражение.

Я не ответила. Он прошёлся взглядом по моему лицу, затем опустился ниже по шее, по ключицам, где платье едва касалось кожи.

— Не стоит меня злить, — сказал он тихо, с лёгкой усмешкой. — Ни одному парню не понравится, когда любимая девушка расхаживает в таких нарядах, пока его нет рядом.

Я прищурилась:

— А когда ты рядом, то что? — спросила я,

Он наклонился ближе, и голос его стал почти шёпотом, столь интимным, что я почувствовала, как по коже пробежала дрожь:

— В моем присутствии ты можешь ходить вовсе без одежды.

Я не позволила себе отступить, но сердце моё билось с предательской поспешностью. Он снова посмотрел на меня, взгляд скользнул по тонкой бретельке и изгибу плеча.

— Ты ничего не сказала на счет цветов. Не понравились? — произнес он задумчиво.

Я пожала плечами, стараясь сохранить лёгкость:

— А я должна была умереть от счастья? — съязвила я, чуть отдергивая подбородок.

Он улыбнулся, обводя меня взглядом с макушки до пяток.

— Я и не ожидал бурной реакции. Тебя сложно впечатлить, но, к счастью, у меня ещё достаточно времени, чтобы попытаться.

Я выпрямилась, стараясь вернуть себе контроль:

— Нам пора идти.

Мира, стоявшая чуть поодаль, смотрела на нас с восторгом, как будто наблюдала за сценой из любимого фильма. Кристиан рядом с ней выглядел растерянным, будто не понимал, в каком жанре он оказался.

Я развернулась, чтобы уйти, и в этот момент Лео провёл рукой по моему плечу, едва коснувшись бретельки. Я вздрогнула. Он подошёл ближе, наклонился к моему уху и прошептал:

— Мы непременно увидимся вновь, моя карамелька.