Глава 6. Сцена перед спектаклем

Я пытался понять, когда все пошло по одному месту. Что я упустил?. Почему всё, что казалось настоящим, вдруг стало чужим. Я чувствовал, как внутри всё сжимается, как будто сердце — это кулак, который не может разжаться.

И вдруг раздался крик. Резкий, грубый, мужской голос. Я услышал его прямо за моей спиной. Рефлекторно обернувшись назад, я увидел стоящих позади меня Джексона и Томаса.Они находились у заднего входа, в полутени, лица напряжённые, руки были уже в боевой готовности. Я замер, перед глазами промелькнули кадры сцены, будто промоталась пленка старого кино. Но понимая всю абсурдность своих видений и ситуации в целом, что-то мне подсказывало, что это уже происходило в реальности.Томас. Бутылка. Удар. Кровь. Джексон без сознания.

Я подошёл к ним, когда напряжение уже висело в воздухе, как натянутая струна. Томас и Джексон стояли, будто сейчас кто-то кому-то врежет, и, честно, мне было даже интересно, кто первым рухнет.

— Ну и что тут за петушиный балет? — произнёс я, намеренно громко, с лёгкой усмешкой, которая, как я знал, способна раздражать. — Кто из вас кому хвост прищемил?

Они оба обернулись. Томас прищурился, как будто оценивал, стоит ли воспринимать мои слова всерьёз, а Джексон посмотрел на меня с выражением, которое вполне могло бы означать, что я только что плюнул ему в кофе.

— Лео, не лезь, — процедил Томас.

Я рассмеялся. Смех был нарочито громким, почти грубым, и, признаюсь, в нём было больше раздражения, чем веселья.

— О, я лезу. Потому что вы двое сейчас устроите представление, а потом будете ходить с виноватыми лицами и говорить, что «не хотели, просто вспылили».

Джексон шагнул ближе, но я не отступил. Он был напряжён, готов к вспышке, но я стоял спокойно, не меняя положения. И всё это выглядело особенно нелепо, потому что на самом деле я был выше и шире. Стороннему наблюдателю сцена могла показаться абсурдной: меньший по комплекции человек пытался давить на того, кто по факту мог его раздавить одним взглядом.

— Серьёзно, парни. Вы выглядите как два петуха на заднем дворе, которые не могут решить, кто громче кукарекает.

— Это он начал, — буркнул Джексон.

— А ты, видимо, решил закончить с сотрясением, — я кивнул на бутылку у ног Томаса. — Гениально. Просто уровень дипломатии ниже нуля.

Томас сжал кулаки, но я уже повернулся к Крису, сохраняя спокойствие, которое, как я надеялся, могло стать заразительным.

— Поможешь разнять этих гениев, пока один не отправил другого в реанимацию?

Крис кивнул и двинулся вперёд, Эван последовал за ним, с той решимостью, которая всегда отличала его в моменты, когда рассудок должен превзойти темперамент. Мы втроём подошли к спорящим. Крис встал между ними, положив ладонь на плечо Томаса — не грубо, но достаточно уверенно, чтобы тот почувствовал границу. Я подошёл сбоку, стараясь удержать Джексона, который, несмотря на все усилия, не мог успокоиться. Эван, с точностью и без лишних слов, перекрыл путь к бутылке, лежавшей на бетоне, словно предчувствуя, что именно она может стать последним аргументом в этом бессмысленном споре.

— Всё, хватит, — произнёс Крис, ровным голосом. — Не знаю, к чему эта перепалка, но это не повод терять голову.

— Он первый начал! — выкрикнул Томас.

— И ты можешь быть первым, кто окажется в участке, — спокойно ответил Эван.

Мы разняли их. С трудом, но получилось. Томас отступил, Джексон выругался, но ушёл в сторону, бросив взгляд, полный презрения.

Я громко выдохнул. Всё, я предотвратил это. Ну или мы предотвратили. Неважно. Главное всё иначе. На мгновение наступила тишина. Я почувствовал, как напряжение спадает. Как будто мы вытащили этот вечер из пылающего огня.

Но потом вновь раздался голос Джексона.

— Томас, — произнёс Джексон, с нарочитой небрежностью. — Видел я тут Аду. С другим. Болтали мило. Очень мило.

Я не сразу понял, что именно он сказал. Слова прозвучали буднично, почти лениво, но в них была заложена мина. Томас напрягся. Я уловил перемену в его лице — не ярость, а нечто более опасное: холодная, сосредоточенная решимость.

— Что ты сказал? — голос его стал низким, как перед бурей.

— Я сказал, что твоя Ада, похоже, уже не твоя. Она была с кем-то и выглядела очень уж довольной.

«Нет. Нет. Нет», — мелькнуло у меня в голове, но я не успел вмешаться. Сделал шаг, намереваясь остановить, но Томас уже наклонился, схватил бутылку с земли. Его лицо было искажено, но не гневом — чем-то более глубоким, почти личным.

— Сукин сын. Ты сам напросился, — процедил он, и прежде чем кто-либо успел среагировать, рванул вперёд и ударил Джексона по голове.

Я остался стоять. Не потому что оцепенел, а потому что не понял, как всё так стремительно пошло наперекосяк. Всё произошло с такой скоростью, что даже разум не успел отреагировать. Послышался глухой звук, как удар по камню, и Джексон с грохотом повалился на землю. Я увидел кровь, медленно стекавшую по виску, и понял, что он не двигается.Вокруг началась суета. Люди метались, голоса сливались в тревожный хор, но всё это доходило до меня сквозь странную пелену, как будто воздух стал плотным, а звуки стали приглушёнными, едва различимыми. Мои уши, как мне показалось, были заложены, и я слышал лишь собственное дыхание, тяжёлое и неестественное.Я смотрел на Джексона, лежащего без сознания, и не мог ни вздохнуть, ни произнести ни слова. Не потому что был потрясён, а потому что разум всё ещё пытался выстроить цепочку событий, понять, в какой момент всё вышло из-под контроля.И вот послышался голос. Резкий, отчаянный, пронзительный.

— Лео ! Лео, очнись! — это был Эван.

Он схватил меня за плечо, встряхнул, как будто желая вытрясти из меня оцепенение, в которое я погрузился. Я не ответил. Он повторил мое имя, громче, с большей настойчивостью, и снова дёрнул меня, уже с силой, которая могла бы пробудить даже камень.И тогда как будто пелена спала, как будто воздух вновь наполнился звуками, а тело моё вспомнило, что значит быть живым. Я вдохнул полной грудью, и мир, столь чужой мгновение назад, вновь стал моим.

Я опустился на ступеньки, не ощущая опоры под ногами. Вокруг сновали люди — кто-то звал на помощь, кто-то снимал происходящее, как будто стремился запечатлеть мгновение. А я смотрел на асфальт, где осталась лужа крови — крошечная, но несомненно навечно застрявшая в моей памяти.

Крис подошёл и сел рядом, не произнеся ни слова. Мы оба смотрели вперёд, как будто в том направлении таился ответ, столь необходимый и столь же недостижимый.

— Ты сделал всё, что мог, — произнёс он наконец.

Я кивнул, но внутри меня не было согласия. Я не сделал всё. Я не сказал правду. Я не признался, что видел это прежде. Что прошлое, как тень, вновь легло на настоящее. Что все повторяется, как заезженная мелодия, звучащая вновь и вновь, несмотря на попытки забыть её. Но кто бы поверил?

Я медленно встал и вышел со двора. Побрел по знакомым улицам в незнакомом направлении. Я уже и не помню, как оказался на мосту. Просто шел, не глядя, не думая, пока шум двора не растворился в ночи. Асфальт под ногами был влажным, воздух напротив казался густым, как будто наполненным чем-то невидимым. Я остановился у перил, глядя вниз, на воду, которая текла медленно, лениво, как время, которое я не могу остановить.Я чувствовал, как внутри всё сжимается. Я постепенно начал принимать тот факт, что изменить ход событий мне не под силу. И всё же, в глубине души теплилась надежда, столь же упрямая, сколь и бесполезная. Возможно, всё повторится, Ада снова исчезнет и я ничего не смогу сделать.Я стоял, сжав перила, и чувствовал, как что-то внутри меня ломается. Как будто я снова потерял её, хотя она была где-то рядом, живая, настоящая.

— Да чёрт возьми, слышишь?! — голос мой разнёсся по воде, по воздуху, по самому времени. — Тебе не удастся вновь забрать её у меня! Кто ты вообще, чтобы играть со мной так?! Кто дал тебе право?!

Я не знал, к кому обращаюсь. К судьбе? К памяти? К Богу? К тому, что уже было и, возможно, будет вновь?

— Я изменю всё, слышишь?! Я не позволю этому повториться! Не позволю! Не позволю себе снова остаться одному!

Мой голос дрожал, но не от страха, а от решимости. Я чувствовал, как внутри меня что-то пробуждается.

— Ты в порядке?

Я вздрогнул и резко повернулся на голос. Она стояла рядом. Ада. Свет фонаря делал её лицо мягким, почти нереальным.

— Я слышала, — сказала она, чуть смущённо. — То, что ты кричал... Я не хотела подслушивать.

— Я... просто вышел подышать, — сказал я, пытаясь взять себя в руки.

Она была в хорошем настроении. Не притворно, а по-настоящему. На ней было светлое пальто, волосы собраны, взгляд ясный. Она остановилась рядом, не слишком близко, но достаточно, чтобы я почувствовал, как воздух между нами изменился.Мы стояли молча. Ветер трогал её волосы. Я смотрел на неё, как на чудо, которое не должен был видеть снова.

— Я пришла не для того, чтобы спорить или упрекать. Напротив, я подумала, что, быть может, нам стоит начать всё сначала.

Я моргнул. Не сразу понял, что она имеет в виду. Начать сначала? Это звучало почти иронично.

— В смысле?

— Дружба, — произнесла она легко. — Просто дружба. Без недомолвок, без напряжения.

— Ты ведь не против?

Слово «дружба» прозвучало просто, почти буднично, но в этой простоте была сила. Оно резануло, не потому что было грубым, а потому что напоминало о том, что было прежде. Я не знал, смеяться ли, или принять её предложение всерьёз. Это было почти жестоко, но в её голосе не было ни капли насмешки.

— Не против, — произнёс я, слегка склонив голову. — Если ты этого действительно хочешь.

— Хочу, — кивнула она. — А завтра я еду на второй этап соревнований по конкуру. Лошадь в форме, я тоже. Так что готовься праздновать мою победу.

Я усмехнулся.

— Удачи тебе.

— Спасибо, но она мне не понадобится, — с лёгкой иронией ответила она. — Я уверена в себе, а если мы теперь друзья, то ты обязан быть рядом, когда я вернусь с победой.

Я улыбнулся, не в силах скрыть лёгкое волнение, которое её слова вызвали во мне.

— Обязан, — повторил я.

Она на мгновение замолчала, затем, словно между прочим, добавила:

— И да... про Кайлу. Прости, что вспылила. Ситуация была немного неловкой, но все уже в прошлом.

Я кивнул, не желая возвращаться к этой теме, которую она столь элегантно свернула.

— А Томас... — продолжила она, — Он не идеален, это правда. Но я уверена, он не хотел навредить Джексону. Он вспылил, но уже осознал свою ошибку.

Я сжал челюсть. Её голос был спокойным, почти защитным, и это раздражало. Раздражало, что она оправдывает его. Что говорит о нём так, будто он просто человек, который ошибся. Я не знал, почему это так злило меня. Может, потому что она говорила о нём так, как могла бы говорить обо мне. С пониманием, с доверием.

Я смотрел на неё, и в этот момент понял: она не приблизилась ко мне, но и не отдалилась. Она оставила дверь приоткрытой, достаточно, чтобы я мог надеяться, но не настолько, чтобы войти.

— Тогда до завтра, — сказала она, уже отходя. — Приходи посмотреть мое выступление.

И ушла. А я остался на мосту, среди тишины, воды и мыслей, которые были столь же упрямы, как и моё чувство к ней. Я смотрел на воду, но видел её. Как она стояла, чуть наклонив голову, как будто примеряла на себя новую роль. Роль подруги. Не той, что держит за руку. А той, что держит дистанцию.И я согласился. Конечно, согласился. Потому что, что ещё мне оставалось? Но я уверен— это ненадолго. Не долго мне быть другом. Она уже полюбила меня однажды. И в этот раз... я заставлю её влюбиться ещё сильнее.

***

Я проснулся от запаха кофе и звука, с которым Эван спорил с тостером.

— Ты либо жаришь нормально, либо окажешься на помойке, — сказал он, глядя на подгоревший ломтик, как на личного врага.

Я лежал на диване, завернувшись в плед, который, по ощущениям, когда-то принадлежал собаке. Крис сидел на полу, ел хлопья прямо из коробки и листал телефон с выражением лица, будто никуда не собирается сегодня.

— Мы вообще собираемся ехать? — спросил я, не поднимая головы.

— Уже опаздываем, — ответил Эван, бросая тост в мусор. — Но если поедем быстро, то успеем на первую пару.

Сбор занял ровно столько, сколько нужно, чтобы забыть зарядку, ключи и причину, по которой вообще стоит идти на пары. Мы втиснулись в машину Эвана: он за рулём, я и Крис сзади, среди пустых бутылок, курток и одного носка, происхождение которого никто не хотел выяснять.

— Ну, — сказал Крис, когда мы выехали со двора, — кто-нибудь вообще знает, как Джексон?

— Вчера его перевели из реанимации, — ответил Эван, не отрываясь от дороги. — Вроде стабильный. Сотрясение, ушибы, ничего критичного.

— А Томас? — спросил я, стараясь, чтобы голос звучал нейтрально.

— Томас как Томас, — пожал плечами Крис. — Говорит, что не хотел, что вспылил, что Джексон сам нарывался.

Я смотрел в окно. Слова «не хотел» звучало слишком легко. Как будто всё можно списать на вспышку, на эмоции, на момент.

— Ада с ним говорила, — добавил Эван. — Говорит, он понял, что перегнул.

Я промолчал. Понял — не значит изменился. И всё равно она защищает его.

— Думаешь, они еще вместе? — спросил Крис, глядя на меня.

— Не знаю, — ответил я. — И, если честно, не хочу гадать.

Машина свернула на главную улицу, университет уже маячил впереди. Солнце пробивалось сквозь облака, как будто пыталось убедить нас, что день будет лучше, чем кажется.

— Главное, чтобы препод не сожрал нас живьём, — сказал Эван. — Ланге в последнее время нервный.

— Я вспылю, если он начнёт читать лекцию с цитатами из собственного сборника, — буркнул Крис.

Я усмехнулся.

Мы вошли в корпус, как трое выживших после стихийного бедствия: с разной степенью бодрости, но одинаковым отсутствием желания быть здесь. Лестница казалась длиннее, чем обычно. Или просто понедельник был тяжелее.

Аудитория уже гудела. Ланге стоял у кафедры, как генерал перед построением. Он заметил нас сразу взглядом, от которого обычно вянут цветы и студенческие надежды.

— Прекрасно, — произнёс он, не повышая голоса. — Трое. Синхронно. Как ансамбль без репетиции.

— Мы репетировали, — сказал Эван, поправляя ворот рубашки. — Просто не успели на премьеру.

— Вы опоздали на лекцию, — сухо произнёс Ланге. — И если вы думаете, что ваше очарование компенсирует отсутствие дисциплины...

Я прошёл мимо, не сбавляя шаг, и бросил:

—Простите, профессор, мы просто хотели посмотреть, как вы справляетесь без нас. — Судя по обстановке — не очень.

В аудитории кто-то хихикнул. Крис фыркнул. Эван покачал головой, но с улыбкой. Ланге прищурился, но не ответил. Он не из тех, кто обижается. Он из тех, кто запоминает. Просто вздохнул и сделал пометку в журнале — скорее для порядка, чем из злости.

Мы заняли свои места. Крис шепнул:

— Ты когда-нибудь пробовал говорить без сарказма?

— Один раз, — ответил я. — Меня приняли за другого человека.

Ланге начал с привычного: структура аргументации, логика, сила тезиса. Говорил он, как всегда, с пафосом, будто каждое его слово должно быть выгравировано на мраморе.

— Аргумент без опоры — как лошадь без седла, — произнёс он, глядя в потолок. — Может двигаться, но не туда, куда нужно.

Крис шепнул:

— Он точно был на конкуре. Ну или в цирке.

Эван усмехнулся, рисуя в тетради нечто, что было похоже на странные схемы.

Лекция тянулась, как жвачка. Профессор говорил, студенты делали вид, что слушают. Я делал вид, что не думаю о ней.

Когда прозвенел звонок, мы вышли из аудитории.Столовая гудела, как улей. Мы заняли стол у окна: Крис с подносом, на котором лежало нечто, напоминающее лазанью, Эван с кофе, я с двойным сэндвичем с беконом и чашкой чая.

— Так, — сказал Эван, отхлебнув. — Кто едет на соревнования?

— Полгруппы, — ответил Крис. — Ада, естественно, в центре внимания.

— Мы поедем? — спросил Эван, глядя на меня.

Я пожал плечами.

— Думаю, да. Я хочу её поддержать.

Они оба замерли. Крис отложил вилку. Эван приподнял бровь.

— Поддержать Аду? — переспросил Крис. — Ты?

— А вы разве друзья? — добавил Эван, искренне удивлённо.

Я посмотрел на них. Они не знали. Даже близко не догадывались. И это, почему-то, было так приятно.

— Мы... общаемся, — сказал я. — Просто хочу быть там. Она хорошо выступила в первом гите. Для нее это важно.

— Ты хочешь поехать на соревнования, чтобы поддержать Аду, — повторил Крис, будто проверяя, правильно ли он понял. — И это по-твоему не романтично?

— Нет, — ответил я. — Просто поддержка. Как уважаемый однокурсник.

— Как уважаемый однокурсник, который смотрит на неё так, будто она — финал чемпионата мира, — пробормотал Эван.

Я усмехнулся.

— Вы слишком много фантазируете.

— Мы слишком мало знаем, — сказал Крис. — Но теперь точно едем. Я хочу увидеть, как ты «уважительно поддерживаешь» Аду.

— А я хочу не идти на пары, — добавил Эван. — Это официальная причина. Всё остальное как бонус.

Эван покачал головой.

— И моя девушка любит конкур, так что я за. Едем, отдыхаем, смотрим на лошадей, не слушаем Ланге.

— У тебя есть девушка? — Крис чуть не поперхнулся.

— С вчерашнего вечера. Она в соседней группе. Умная, смешная, я впечатлён.

— Ты впечатлён, Лео влюблён, — сказал Крис. — Всё меняется слишком быстро.

— Ты её позовешь? — добавил я.

— Конечно. Она любит конкур. И, в отличие от нас, знает, что такое «вольт».

— Я думал, это термин из физики, — сказал Крис.

— Тогда точно зови её, — ответил я Эвану. — Чем больше нас, тем громче аплодисменты.

— Вот это мотивация, — кивнул Эван. — Академическая лень в обёртке культурной поддержки.

Мы рассмеялись.

— Интересно, придёт ли Томас, — пробормотал Крис, крутя вилку в руках.

Эван усмехнулся:

— После того, как он ударил Джексона? Сомневаюсь.

Я напрягся:

— Я был тем парнем, которого Джексон видел с Адой. Томас узнал и... ну, вы сами знаете, что случилось. Мы просто разговаривали, ничего такого...

Они оба замолчали. Эван нахмурился, Крис медленно повернулся ко мне.

— Слушай, — сказал Крис, — даже если это было из-за тебя, это не оправдание. Томас в любом случае неадекватный. Он не умеет держать себя в руках.

— Да, — добавил Эван. — Он бы сорвался и по другой причине. Ада просто рядом с кем-то, и этого для него уже достаточно, чтобы взорваться. И кстати, я слышал, что она вроде как рассталась с ним после этого, но точно не знаю.

Я посмотрел на него.

— Правда?

Эван пожал плечами:

— Но ты же знаешь, как у нас слухи работают.

Крис усмехнулся, чуть наклонившись ко мне:

— Ну всё, путь свободен, рыцарь. Можешь спасать принцессу.

Я отодвинул поднос чуть громче, чем нужно, и откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди.

— Ага, конечно. Осталось только доспехи надеть и дракона победить. Спасибо, Крис, за стратегическое решение. Без тебя бы не решился.

Крис поднял руки, будто сдаётся, но ухмылка осталась.

— Ладно-ладно, — пробормотал он. — Просто говорю, как есть.

После обеда мы разъехались по домам, чтобы собрать вещи, соревнования все также проходили в соседнем штате. День был ясным, как будто сама весна решила благословить его. Конец мая — время, когда воздух уже тёплый, когда сирень цветет, а студенты начинают мечтать не о знаниях, а о каникулах. Мы собрались у дома Эвана. Он, как всегда, был организован до раздражения: кофе в термосе, плед в багажнике, список участников в телефоне. Крис пришёл с рюкзаком, в котором, по его словам, были «вещи первой необходимости»: наушники, печенье и книга, которую он не собирался читать. Я же просто взял то что попалось под руку, толстовку, бутылку воды и пару снеков.

— Так, — сказал Эван, проверяя машину. — Мы едем как сопровождающие. Это значит: официально освобождены от пар, не обязаны ничего делать, но выглядим полезно.

— То есть как обычно, — добавил Крис. — Только с лошадьми.

— И с моей девушкой, — сказал Эван, с лёгкой гордостью. — Она уже ждёт нас у университета.

Я промолчал. Для меня это не было просто поездкой. Ада будет там и я тоже.

Мы забрали девушку Эвана. Она оказалась приятной, с живыми глазами и лёгкой походкой. Поздоровалась с нами так, будто знала, что мы важны для Эвана. И мы поехали.Машина двигалась по весенним улицам, мимо цветущих деревьев, мимо студентов, спешащих на пары, которых мы официально избегали. Ехать было около часу, но дорога тянулась вечность.

— Ада будет выступать последней, — сказал я, глядя в окно. — У неё лучшие показатели после первого гита.

— Значит, давление максимальное, — заметил Эван. — Все будут смотреть только на неё.

— А ты будешь смотреть особенно, — добавил Крис, с усмешкой.

Я не ответил. Потому что это было правдой. И потому что они всё ещё не знали, насколько.

Мы прибыли на место ближе к полудню, когда солнце уже уверенно заняло своё положение над ареной, а воздух наполнился тем особым весенним теплом, которое не утомляет, но будто подталкивает к действию. Стадион был оживлён: всадники готовились, судьи переговаривались, зрители занимали места, и всё вокруг дышало ожиданием.Я вышел из машины последним. Не из-за усталости — скорее, из желания задержать момент. Май был в полном расцвете: каштаны, сирень, лёгкий ветер, шорох шагов по гравию. Всё казалось слишком красивым, чтобы быть просто фоном.Эван и его спутница направились к стойке регистрации, Крис — к киоску с кофе, а я — остался стоять, глядя на арену. Она была пуста, но уже готова. Как сцена перед спектаклем.

И вот, я увидел её.

Адель шла вдоль ограды, рядом с тренером, в белой рубашке, с волосами, собранными в привычный узел. Она не смотрела по сторонам, не искала взглядов. Она была сосредоточена и спокойна. Она остановилась у лошади, провела рукой по шее, сказала что-то тихое, почти ласковое.

— Наш звёздный момент приближается, — сказал Крис, появившись рядом с кофе. — Ада уже здесь?

— Да, — ответил я. — И она вроде как готова.

— А ты? — спросил он. — Готов быть «уважительным поддерживающим»?

— Я готов быть рядом, — сказал я. — Всё остальное — по обстоятельствам.

До сего дня я никогда не бывал на подобных соревнованиях. Конкур, как вид спорта, казался мне чем-то отдалённым, почти театральным — красивым, но чужим. Я не испытывал к нему ни неприязни, ни особого интереса, и если бы не обстоятельства, столь тонко сплетённые судьбой, я, быть может, и не оказался бы здесь, среди флагов, песка и людей, чьи взгляды были устремлены к арене. Но я был, и я видел её.Ада, в седле, в белоснежной рубашке, с осанкой, достойной героини романа, казалась мне совершенно иной. Не той, с кем я делил лекции, разговоры, случайные взгляды. Она была собрана, сосредоточена, и в то же время свободна. Я не знал, почему она когда-то оставила этот мир. Не знал, что заставило её уйти от того, что, по всем признакам, было ей дорого. Но я знал, что ей это нравилось. Не просто как увлечение, но как часть самой себя. И видеть её вновь в седле было счастьем. Тихим, сдержанным, почти незаметным, но настоящим.

Я стоял у ограды, среди зрителей, и чувствовал, как внутри всё замирает. Не от волнения за результат, а от того, что я впервые видел её такой.

Соревнования начались с той торжественной размеренности, которая свойственна событиям, где каждая минута наполнена значением, а каждый взгляд залит ожиданием. Весеннее солнце, столь щедрое в последние дни мая, освещало арену мягким светом, будто само желало благословить происходящее.

Первые участники вышли на маршрут с заметной нервозностью. Их движения были неуверенны, лошади напряжены, и результат соответствовал: сбитые препятствия, штрафные очки, заминки. Всё это казалось вполне предсказуемым, как и должно быть в начале состязания, когда сцена ещё не прогрета.

Ада стояла неподалёку, в тени шатра, рядом с тренером. Я наблюдал за ней издали, не желая нарушать её сосредоточенность. Она не говорила, не двигалась лишний раз, но глаза её были живыми, внимательными, следили за каждым участником с той проницательностью, которая не принадлежит просто зрителю.

С каждым новым выступлением уровень поднимался. Ошибки исчезли, лошади шли ровно, всадники чувствовали себя уверенно. Препятствия преодолевались без сбоя, и судейские табло всё чаще показывали чистые маршруты. Конкуренция росла, как прилив, медленно, но неотвратимо.

Я заметил, как Ада чуть внимательно наблюдала за каждым соперником. Последние участники почти ни разу не ошиблись в прокате, но лошадь предпоследней наездницы на повороте едва заметно споткнулась. Она не сделала ни одного резкого движения, но я боялся, что подобное может заставить Аду нервничать.

Когда настал её черёд, всё вокруг будто притихло. Не в буквальном смысле, толпа продолжала гудеть, судьи переговаривались, флажки дрожали на ветру.

Ада вышла на арену с той грацией, которую невозможно выучить, она либо есть, либо нет. И у неё была. Её осанка, её взгляд, её уверенность — всё говорило о том, что она знает, зачем пришла.Последняя в списке, но первая по очкам, она должна была завершить второй гит, подтвердив своё лидерство.

С самого начала её маршрут был безупречен. Лошадь шла ровно, уверенно, с той лёгкостью, которая рождается не от силы, а от взаимного доверия. Первые препятствия преодолевались с точностью, достойной восхищения: ни малейшей заминки, ни тени сомнения. Казалось, что она не просто соревнуется, а возвращается туда, где когда-то была дома.

Однако, по мере приближения к шестому препятствию, я заметил нечто странное. Она замедлилась. Не резко, не демонстративно, но достаточно, чтобы это бросилось в глаза. Темп снизился, движения стали осторожнее, и хотя лошадь не сбилась, прыжок получился напряжённым, почти сдержанным. Я не мог понять причины: участок не выглядел особенно сложным, предыдущие участники прошли его без затруднений, и всё же она замедлилась. И когда она приблизилась к последнему препятствию, произошло то, чего никто не ожидал. Она вновь замедлилась, почти незаметно, но намеренно. Барьер дрогнул, судьи отметили штраф, и на табло её имя опустилось с первого на четвертое место.Публика ахнула. Тренер нахмурился. Я почувствовал раздражение, которое не мог объяснить. Это не было похоже на ошибку. Это было решением. Но зачем? Почему? Мне казалось, что она нарочно отказывается от победы, и это злило.

Я нашёл её в конюшне у стойла, где она стояла, опершись на ограду, рядом с лошадью, которую всё ещё гладила по шее, как будто извинялась. Её лицо было спокойным, но в этом спокойствии чувствовалась усталость, не от физического напряжения, а от внутреннего выбора, который, как мне казалось, никто, кроме неё, не понимал.

Я подошёл, не скрывая раздражения. Не потому, что хотел упрекнуть, а потому, что не мог понять. И это непонимание жгло меня изнутри.

— Ты прошла маршрут почти идеально, — начал я, стараясь говорить ровно. — Все препятствия — чисто. И вдруг, перед последним, ты замедляешься, задеваешь и теряешь баллы. Почему?

Она не сразу ответила. Провела рукой по гриве, будто искала в этом движении опору.

— Так нужно было, — сказала она наконец. — Я видела, где споткнулась предыдущая лошадь. Это место опасно, я не могла рисковать.

— Но ты же прошла его! — воскликнул я. — Ты прошла чисто. И всё равно замедлилась перед последним. Ты знала, что это будет стоить тебе место.

Она повернулась ко мне, и в её взгляде было не раздражение, а боль. Та, что не требует объяснений.

— Да что ты знаешь? — сказала она, голосом, дрожащим, но твёрдым. — Ты думаешь, я хочу выиграть взамен на травму своей лошади?Чтобы она потом не оправилась? Чтобы я смотрела, как она хромает, и не могла помочь?

Я замер. Слова её были как удар, но не по гордости, а по незнанию.

— Я выбрала не победу, — продолжила она, — Я выбрала её, и если это значит, что я проиграю, то пусть так.

Я почувствовал, как моё раздражение рассыпается, превращаясь в тревогу, в сочувствие, в страх. Я не знал, что именно произошло, но чувствовал: за её решением стоит не просто тактика, а боль.

— Как её зовут? — спросил я тихо, почти шёпотом, не зная, почему этот вопрос вдруг стал важным.

Ада замерла. Рука её остановилась на гриве. Она не смотрела на меня, но я видел, как напряглись её плечи.

— Луна, — сказала она наконец. — Её зовут Луна. — в тот же миг голос её дрогнул. Она попыталась выпрямиться, но не смогла. Слёзы выступили на глазах, не громко, не театрально, как резкий порыв ливня, который начинается без предупреждения.

— Я просто не могла... — прошептала она. — Я видела, как она смотрела на меня перед стартом. Я знала, что она доверяет. А я... я не могла снова...

Я сделал шаг вперёд, медленно, осторожно, как будто приближался не к человеку, а к раненой птице. Обнял её тихо, без слов. Приложил её голову к своей груди, чувствуя, как она дрожит, как дыхание её сбивается, как слёзы касаются ткани моей рубашки. И она рухнула не телом, а душой. Прижалась ко мне, вцепилась пальцами в мою рубашку, как будто боялась, что я исчезну, и заплакала. Глухо, тяжело, как будто эти слёзы ждали выхода слишком долго. Она рыдала мне в грудь, без стеснения, без защиты, как человек, который наконец позволил себе быть эмоциональной.

Поглаживал её по голове, медленно, успокаивающе, позволяя ей быть слабой, хотя знал, что она сильнее всех, кого я встречал.

— Ну вот, — сказал я тихо, с улыбкой, стараясь, чтобы голос звучал легко. — Ты не зря выбрала в друзья именно меня. Красивого, заботливого, терпеливого, да почти идеального.

Она всхлипнула, но я почувствовал, как уголки её губ дрогнули. Смех сквозь слёзы самый честный.

— Ты ужасен, — прошептала она, не отрываясь.

— Знаю, — ответил я. — Но сейчас тебе нужно собраться. Ты знаешь маршрут, ты знаешь её и ты знаешь себя. Выступи на все сто не ради судей, не ради победы, ради неё, ради вас.

Она не ответила сразу. Но я почувствовал, как её дыхание выровнялось.

— Спасибо, — сказала она. — Я постараюсь.

Она выпрямилась, провела рукой по лицу, стирая слёзы, и сделала шаг назад. Я хотел дать ей пространство, но взгляд мой невольно скользнул по её руке, когда ветер чуть приподнял рукав рубашки.

На внутренней стороне предплечья был тёмный, неровный синяк. Не свежий, но и не старый. Такой, что его не спутаешь с падением или случайным ударом. Я замер, сердце сжалось. Она заметила мой взгляд, быстро натянула рукав, но было уже поздно.

— Это он? — спросил я резко, почти рявкнул. — Томас?

Она вздрогнула, но не от страха — от того, что знала: я уже понял.

— Лео...

— Что Лео? — перебил я, шагнув ближе. — Это он сделал? Скажи прямо. Это он?

Она кивнула. Едва заметно, но этого было достаточно.

Я смотрел на её руку, на этот мерзкий синяк, и внутри всё кипело. Кровь стучала в висках, кулаки сжались сами собой. Я чувствовал, как ярость поднимается, как волна, готовая смести всё.

— Ублюдок, — вырвалось у меня.— Гнилой, жалкий кусок дерьма. Только подонки бьют тех, кто им доверяет. Только трусы поднимают руку на женщину, потому что знают, что она не ударит в ответ.

Ада вздрогнула, но не от моих слов, а от того, что они были правдой. Я видел, как она сжалась, как будто эти слова тоже были ударами, но не по ней, а по её воспоминаниям.

— Я с радостью покажу ему, что значит боль, — продолжил я, голос стал низким, почти рычанием. — Чтобы он знал, что за каждую слезу есть расплата.

— Лео... — прошептала она, и в её голосе была просьба, не страх. — Не надо. Я уже ушла от него. Он не стоит того, чтобы ты пачкал руки.

Я выдохнул глубоко и медленно.

— Хорошо, — сказал я, сдерживая себя из последних сил. — Но если он появится, то не буду говорить с ним. Я просто сделаю то, что считаю нужным и ты меня не остановишь.

Она кивнула. И в этом кивке было всё: доверие, страх, благодарность. Ада вытерла лицо, поправила воротник и я видел, как в ней снова загорается решимость. Она кивнула мне, коротко, но с теплом, и пошла к манежу. Я остался стоять у конюшни, наблюдая, как её фигура удаляется.

***

«Пусть мир трещит, ломаясь подо мной, Судьба хрипит, ломая притяженье. Я выбрал мир, где нет пути домой, Чтоб не вкусить той боли сожаления.»