Глава 23. Без масок

Ты хотел убить её.

Ты ведь привык убивать –

Ты ведь животное с рисунком себя на руке.

Окровавленный зверь, а точнее жалкий зверёныш.

Ты матери клятву раз за разом давал:

«Мам, я буду сказки писать»,

Но мелкий и гадкий ублюдок решил по людям стрелять.

Что? Не понравилось? Снятся тебе?

А хули тогда ты продолжаешь пальбу каждый убогий день?

Иди и пиши. Расскажи ты хотя бы ей о себе.

Но тебе же очень страшно... Ты ведь жалкий зверёныш –

Запрятал свою душу, что она утонула в крови.

А была ли? Может ты всё же в отца?

Нет?

Закрой свой рот – звери рычат.

Не говорят.

Давай напомню:

Ты

сам

хотел

убить. Её.

Тебе понятно?

Не говори, что не знал. Не кричи, что передумал потом.

Ты убийца. Никакой, блять, не «джокер».

«Джокер» – мученик: не ты.

Но а если твой «джокер», что на руке набит, – имя воистину твоё,

То «джокер» зовётся мразью – убийцей.

убийцей её.

Молчи. Не говори.

Ты хотел убить её,

Что б тебе было проще.

Ты ведь жалкий напуганный зверь –

Ты им был и будешь всегда.

И не ври, что ты не отец.

Ты не чище.

А он, хотя бы, сильней...

Исправь

свою жизнь,

кровавый

ублюдок.

Я знаю:

Блядский разговор двух сыновей улетит в мой карман.

Я знаю. Их сотни.

Дример погиб, но всё ещё шепчет – блюёт на бумагу кровью.

Дайер же прячет каждое слово – он не дышит. Боится.

Вот-вот и порвёт слова второго себя.

Дайер боится. Дайер не дышит.

Дример погиб. Но именно Дример пишет.

Треск карандаша режет уши. Окровавленная рука сминает бумагу. Мокрая красная бумажка с текстом – моё проявление слабости. Сам не замечаю, как запихиваю её к десятку таких же в моём кармане.

В этот раз я довольно долго не издевался над бумагой и не игрался в писателя. Несколько месяцев я точно не страдал этой хренью. Моя самая долгая завязка.

Зато сейчас как сорвало.

Лучше бы я на наркоте так сидел. Ненавижу свои мысли... Ненавижу показывать их самому себе!

Какого-то чёрта, в машине была здоровенная тетрадка и карандаш.

Какого-то хера я летел на угнанной тачке без номеров по трассе и выводил корявые буквы на разлинованной бумаге прямо на ходу. Таких бумажек в моих карманах и на траве вокруг уже не одна сотня. Сказочный придурок.

Несколько раз я вдавливал газ в пол даже не смотря на дорогу. И переставал жать, только когда стрелка спидометра почти полностью ложилась.

Я выруливал на встречку и выключал фары.

Летел так ровно до первых мыслей о Бель...

При первом же её образе в моей голове, я крутил руль обратно, боясь, что больше не заговорю с ней.

И нет. Кажется, я реально хотел сдохнуть. Я не боялся размазать свои кишки по лобовухе. Не боялся грёбаной смерти. За время поездки в голове пронеслось столько отвратительных картинок моей жизни, что смерть стала чем-то мелким и ничтожным.

Страх был иным. Я боялся не увидеть единственного человека, который смог разглядеть во мне такого же человека.

Для Анабель в первую очередь я был не «джокером». Для неё я был человеком. И только после «джокером».

И ёбаный Коул прав – она заслуживает разговора. Заслуживает как никто другой.

Я выдыхаю весь кислород из лёгких.

Уже несколько часов я просто сижу на траве около тачки перед моим лесным убежищем.

Я перестал сплёвывать кровь изо рта, но боль из груди никуда не шла. И я не знаю наверняка: сломаны ли у меня рёбра, или именно так у нормальных людей «болит» душа.

Тянусь к одному из множества окровавленных белых клочков перед собой. Свет даёт лишь жёлтая салонная лампа машины, а темнота леса давит так, что кажется, будто в целом мире не осталось ничего кроме этого куска разлинованной бумаги.

Я перечитывал его, наверное, с тысячу раз за прошедшие часы. Но я будто не верю самому себе. Не верю, что я смог это написать. Просто не могу признать то, что я в самом деле сумел выцарапать эти корявые буквы. Не похоронить в себе. Написать.

«Небесный чертёнок. Убого звучит, да? Хочешь, просто чертёнок. Хотя ты ангел, я знаю. Но в моей жизни ты стала голубоглазым чертёнком. Прости, что сломал твои дни. Разрушил привычный мирок. Я ненавижу себя. Но, знаешь, был бы у меня выбор изменить день нашей встречи – я бы не менял. Разрешил бы менять его тебе, но сам бы не смог. Я настоящий эгоист, а точнее просто ублюдок. Но если бы не ты, то я бы уже несколько раз сдох. И, наверное, мне правда лучше умереть. Мир станет чище. Но дай я хотя бы раз поговорю с тобой... Эти буквы чертит не наркота и алкоголь. Эти буквы мои. Я знаю, что наш разговор нужен тебе. Но, кажется, мне он нужен ещё сильнее. Давай я вернусь хотя бы ради пары слов? А потом, если захочешь, я могу вынести себе мозги.»

– Какой же придурок... – произношу сам себе, аккуратно укладывая бумагу на землю.

Я не знаю для чего написал эту исповедальную хрень. Я ведь писал, не чтобы передать эти каракули ей. Я просто писал.

Не знаю. Ничего не знаю.

Как будто реально строю из себя великого писателя, которому обязательно следует выговориться, да ещё так, чтобы через десятки лет его записки распихивали по музеям...

По небу разливается голубая краска. Облака светлеют. Лес расступается, отпуская меня. Больше нет непроходимых чёрных деревьев. Дороги открыты.

Тьма расступается. Лес отпускает... Но куда?

Я снова с болью выдавливаю весь кислород из лёгких.

Зачем я вру самому себе? Я ведь прекрасно знаю зачем исписал листы из чёртовой тетрадки. Мысленно я уже успел и своё недопослание отправить Анабель, хотя по-хорошему его стоит сжечь.

За все это время я впервые признался самому себе...

Признался в том, что поселилось во мне с той самой ночи, когда я, как забитый зверёк, слабым голосом указывал Анабель дорогу к этому лесному дому.

Раньше я считал себя слабым за то, что иногда смел мечтать не быть одиноким. Оказывается, настоящей слабостью были попытки отрезать себя ото всех.

Самой моей огромной слабостью было пытаться прогнать Анабель из моей пусть и жалкой, но жизни.

Слаб я именно сейчас – один. Слаб я здесь – посреди богом забытого леса. Слаб я такой – в бегах, перемазанный кровью и пропитанный спиртом.

Перестану ли я быть жалким загнанным зверьём, если рядом со мной окажется кто-то, кто видит не только мою маску?

Перестану ли я быть грязным ублюдком, если рядом со мной окажется кто-то, в ком я и сам искренне хочу разобраться. Кто-то, на кого мне впервые за очень долгое время не плевать.

Кем я стану рядом с Бель?

***

Я прикрываю глаза в надежде услышать тишину. Надежда оказывается тщетной.

– Бель, открой же ты наконец глаза! – Эдмон до сих пор здесь. Его не смущает даже то, что на протяжении часа я просто игнорирую его.

– Дай мне побыть одной.

– Здесь? В этих развалинах, ночью, где-то на краю города?! – Он окидывает рукой заброшенный домик на отшибе улицы, до которого я кое-как добралась на ночном автобусе. Почти вслепую из-за непрошенных чёртовых слёз. Не думала, что за мной сюда притащится ещё кто-то.

– Остальные поняли, что мне нужно побыть одной. Они ушли по моей просьбе. Когда уже до тебя дойдёт?! – Ровно до этого момента мне удавалось сдерживать всхлипы... Не стоило переходить на тон выше, тогда получалось бы и дальше.

– Бель, этот Дайер разрушает твою жизнь... – он упорно повторяет то, что было им сказано уже сотню раз за эти часы.

– Эдмон, дай мне побыть одной.

– И какого чёрта ты не сказала копам, что это был тот самый разыскиваемый Дайер? Почему ты сказала, что тебе ничего не угрожало? Почему ты не обратишься в полицию? Он же преследует тебя! Почему?! Ну почему ты молчишь?!

– Ты всё сказал? – не поворачивая головы в сторону Эдмона, шиплю я.

– Бель...

– Теперь будь добр, пойди к Клайду. Какого хрена все остальные послушали меня и ушли с автобусной остановки, и только ты попёрся за мной?! – Кажется, я начинаю кричать на него. Мне одновременно не по себе от своего же поведения, но, с другой стороны, я могу себе позволить выплеснуть эмоции...

– Ты сидишь на окне заброшенного дома в полной темноте, мало ли кто тут шастает и...

– У меня есть перцовка. А если она не поможет, то и ты ничем не сумеешь помочь.

– Просто... – он слегка запинается, а мне становится до ужаса противно. Наверное, мои слова очень задели его. Так еще и в свете всех этих грёбаных событий. Прямо чувствую, что сейчас он прокручивает сцену, где не сумел поднять пистолет парой часов ранее.

Мне больно. Больно и ему. Но я вновь подаю слабый голос, через силу, но выговариваю:

– Просто иди и выспись. Наш завтрашний поход остаётся в силе. Не произошло ничего ужасного. Дай мне подышать воздухом, – Я поднимаю глаза на Эдмона. Он растерян, но сейчас у меня правда нет сил продолжать разговоры. Я просто хочу побыть одна. – Хочу подышать воздухом в тишине. – Твёрдо добавляю я.

Наконец Эдмон кивает. Не уверена, что он заснёт – скорее будет сторожить меня у порога, но сейчас это меня мало волнует.

– Сейчас меня вообще ничего не волнует... – невольно шепчу я сама себе, пытаясь не разрыдаться из-за переизбытка дерьма в моей жизни.

Я не понимаю саму себя. Сейчас я вроде бы не одна, но при этом чувствую себя брошенной всем миром. Может быть, это ощущение зародилось во мне с того самого момента, когда из сотни людей, которые могли бы мне помочь, помог лишь беглый преступник...

– Возьми его, – Эдмон, присев на колено, аккуратно вкладывает свой телефон в мою руку и на мгновение сжимает её, – пароль: мой и твой дни рождения.

Он уже было поднялся на ноги, но неожиданно у него из-под бомбера вываливается какая-то белая бумажка. Кажется, это конверт. Но не успеваю я задать вопрос, как Эдмон со скоростью света хватает конверт и прячет его куда подальше.

На мой удивлённый взгляд он лишь коротко и дёргано отвечает:

– Ничего важного.

– Откуда это у тебя? Это же не... – «то, что искал тот «джокер» в больнице?» – хочу спросить я, но внезапно для самой себя затыкаюсь. Я молчу, потому что не хочу знать о всём происходящем дерьме ещё больше. Глупо? Да. Я прячусь от проблем всю жизнь, я их боюсь. И сегодня ничего не изменилось.

Лишь сейчас растерянный и резкий Эдмон уходит прочь из дома. Его торопливые шаги говорят о всём сами за себя. И именно под эти звуки эха шагов я даю себе ответ на вопрос, который побоялась задать.

Что дальше? Буду играть героиню какого-нибудь детектива и выйду на след? Боже... Неужели Вселенная решила весь экшен, равномерно расписанный на всю жизнь, вылить мне на голову за считанные дни?!

Я вглядываюсь в небо. Удивительно, как упорно я стараюсь игнорировать мысли о Дайере... Мои мысли погружены в череду отвратительных событий всех этих дней, но лишь одно имя я стараюсь не произносить даже самой себе. А всё из-за того же страха. Я всю жизнь боюсь.

Я боялась, что папа и мама начнут пить ещё больше – они и начали. Я боялась остаться одна – и я осталась. Боялась потерять свою самую близкую подругу – потеряла. Потеряла друга. Потеряла семью. Да, она всегда была хреновой, но я хотя бы понимала, что у меня есть дом. Пусть с бухим отцом, задавившим мою подругу, пусть с бухой матерью, думающей только о себе, но дом.

Иногда я даже чувствовала любовь...

Я привыкла жить в своём страхе. Я привыкла жить одинокой и брошенной.

Нелюбимой, чёрт возьми!

А сейчас я боюсь, что моему привычному одиночеству что-то угрожает! А точнее очень даже кто-то. Кто-то такой же брошенный и одинокий, а к тому же и озлобленный. Кто-то нелюбимый всем миром, но ещё и сильный. Кто-то, кто выбрал не жить в страхе, а держать в страхе остальных. Кто-то, кого я понимаю.

Чёртов Эрон Дайер угрожает моему одинокому и привычному мирку!

Чёртов. Эрон. Дайер.

И мне не было бы так страшно, если бы я точно знала, что этот человек – монстр. Я не боюсь его холодной маски. Но мне до ужаса страшно, что я понимаю истерзанного человека под ней.

Именно Эрона я понимаю. Такого же забитого и одинокого, как я сама..

Я не ощущаю связи со своим окружением. Когда моим самым близким людям, моим маме и папе, стало плевать на меня, то я словно отрезала себя и от всех окружающих меня людей.

Даже в детстве... я любила своего друга Мони, но никогда не ощущала, что он понимает меня. Во мне видели лишь то, что я предпочитала показывать. А родители так вообще и не хотели узнать да понять собственную дочь.

И только чёртов «джокер» узнал, что во мне живёт страх. Именно Дайер узнал, что беловолосая девушка трясётся в одиночестве от темноты. И только Дайер не бросил меня ни разу, хотя мог в любой момент избавиться от ненужной девчонки.

Этого я и боюсь. Я боюсь, что он сломает моё одиночество. Только он видит его, и только он понимает. Я боюсь, что в моей жизни появился человек, который по-настоящему понимает меня.

Я привыкла быть непонятой. Привыкла быть одна. Привыкла прятаться за масками уверенности и твёрдости, никому не показывая, что моя жизнь целиком и полностью является страхом.

Но теперь я хочу говорить с человеком, который тоже, как и я, привык жить в маске. Он привык прятать себя за маской «джокера».

И мы оба видели друг друга без масок...

Всю прошедшую неделю я пыталась убедить себя в том, что Дайер ничем не лучше монстра. Я вспоминала тот день... День, когда на моих глазах погиб человек.

Убийство – поступок монстра. Но точно ли людям, взявшим на себя роль палача, так легко присвоить роли? Не был ли тот выстрел попыткой выжить? Не боролся ли Дайер за наше выживание? А ведь желающего выжить нельзя назвать монстром... Или такого, как Дайер можно?

На какое-то время я поверила, что настоящий Эрон был тот – с пушкой в руке и маской на лице. Я хотела в это верить, потому что так проще. Считать его «джокером» куда проще, чем пытаться понять его поведение на закате...

На том самом закате..

Но ведь настоящий Эрон был как раз таки тот – снявший маску и взявший меня за руку. За вторым «лицом» он лишь прячет себя. Ровно так же, как и я прячу себя.

Если бы Дайер являлся дитём Ада, то наверняка не вернулся бы снова. Но он пришёл.

Он прекрасно понимал, что сломал меня тем днём, поэтому и пришёл. Пришёл исправить хоть что-то...

Не поэтому ли когда-то сломался сам Эрон? Он многое разрушает, но в тот же миг стремится и починить... И наверняка много раз у него не выходило. Разрушения оказывались слишком глобальными, а попытка их исправить заканчивалась неудачей. Не поэтому ли сам Дайер стал видеть в себе монстра?

Кажется, у меня слишком много вопросов к Эрону. Неужели он и сам хочет завалить меня ими? Или он пришёл только для того, чтобы дать возможность говорить мне? Но вот его глаза шептали обратное...

Чёрт, снова новые вопросы! Вот, стоит дать себе волю подумать и грёбаном Дайере, как я уже ни о чём другом думать не могу..

– Родная, – неожиданно я слышу голос мамы на улице. Около дороги, незаметно для меня, появилась и её машина. Сколько я здесь сижу? – Ты... здесь? – всего с двух её слов я понимаю, что она сильно пьяна. Годы тренировок...

Я молчу.

Молчу, по ощущениям, целую вечность.

Она могла узнать, что я здесь только от Эдмона... И когда он успел добраться до нашей части города и всё растрепать маме?!

Со всей злостью я включаю его телефон и набираю сообщение Клайду.

«Передай Эдмону, чтобы он шёл НА БОЛЬШОЙ И ЖИРНЫЙ ХЕР. БЕСИТ.» – я вдавливаю кнопку отправки и сразу же включаю режим полёта.

Абонент недоступен. Надолго.

– Вот ты где, Ани... – мама тянется ко мне, но меня передёргивает от вида бутылки водки в её левой руке.

– Не нужно меня так называть, ма.

– Родная, я понимаю, что ты злишься. И понимаю.. понимаю, как много в твоей жизни плохого, а ещё, – она слегка отворачивается и опрокидывает в себя бутылку. Вот-вот и меня саму стошнит. – Ещё мне правда жаль... – наверняка мама уже приготовилась распинаться дальше, но я резко обрываю её.

Абсолютно неожиданно внутри меня словно разгорается пламя. С сожалением я понимаю, что где-то в глубине души, я бы очень хотела обсудить свою жизнь с родной мамой. С мамой. Но передо мной не она. Я вижу лишь пьяного человека со стеклянными глазами, а внутри ничего. Когда в последний раз я вообще видела её настоящие глаза?

Она приехала просто потому, что так надо. Просто потому, что она как бы мама.

Как бы...

Именно сейчас мои эмоции, скопившиеся за последние часы берут верх:

– Перестань упарываться бухлом хоть сейчас, ма! – Со всей своей резкостью и злобой я выхватываю ненавистную мне водку из её рук. Размах. Секунда. Сотни осколков разлетелись по бетонному полу. – Вы с папой сломали нашу семью своей зависимостью, вы сломались сами и сломали меня! Хватит пить хотя бы сейчас, когда твоя дочка даже домой возвращаться не хочет! Впервые за столько лет я реальон нуждаюсь в реальной помощи, но тебе насрать!

Может, я поступаю неправильно. Может, так нельзя.

Но я не хочу, чтобы она говорила. Не хочу слушать её в таком состоянии.

Поэтому и продолжаю кричать, как полоумная:

– Что ты хочешь? Дать мне заботу? Поздновато. Опоздала лет на десять. Обнять?

Тебе напомнить, как твои собутыльники лезли меня обнимать? Извращенцы тянули лапы к твоей дочке, а тебе абсолютно похеру! Что ты можешь? Тебя волнует только бухло! Зачем ты приехала? Тебе же на самом деле плевать. Тебя не волнует семья. Прямо как моего папочку. Лучше бы ты к нему поехала, побухали бы на пару, а то строит из себя святошу на телике! Вас обоих всегда заботили только вы сами. Только вы и бухло! Да меня ёбаный преступник в розыске оберегает больше вас всех вместе взятых!! – позже я наверняка буду думать, что мой последний выкрик был лишним. Да и вся моя внезапная истерика явно не к месту. Может быть, она вряд ли вспомнит об этих словах. Но сейчас я призналась самой себе. Призналась в том, что боялась произносить вслух.

«Срань Господня! Можно мне обратно в мои привычные одинокие дни?! Какого хрена этому Дайеру не плевать на меня?!» – На этот раз я не решаюсь прокричать и эти слова. Слишком много Дайера. В моих мыслях слишком много чёртового Эрона Дайера!

Если бы в мою жизнь не постучались перемены, то я бы наверняка не начала этот скандал. За свою жизнь я более чем привыкла к непросыхающей маме. К её наплевательскому отношению и эгоизму. Я смирилась с тем, что для мамы существуют лишь её собственные проблемы, которые она решает алкоголем.

Я бы не высказывала это всё, если бы не чувствовала, что где-то есть человек похожий на меня. Человек, к которому у меня есть не один десяток вопросов и ещё сотня ответов.

Сейчас меня волнует лишь одна мысль: нужен ли мне психолог или я в самом деле нуждаюсь в чёртовом Дайере. И по-настоящему ли «джокер» такой, каким я его вижу? Что, если я снова ошиблась и передо мной будет стоять лишь убийца без чувств?

У меня нет вопросов к убийце. У меня нет ничего общего с убийцей.

Но где-то внутри я знаю, что заговорю не с убийцей. «Джокер»-Дайер не убийца.

И я чувствую, что глаза Эрона не лгали. Он молил меня. Ему и самому есть что сказать. А у меня скопилось слишком много слов. Настолько много, что если я не произнесу их ему, то точно слягу в психушку и там выпилюсь.

Для начала хотелось бы узнать, почему он не облегчил мне жизнь, когда мог... Почему чёртов преступник оставил меня в живых?!

Мои мысли пролетели мгновенно. Кажется, словно я думаю о Дайере непозволительно долго, но на самом деле мысли летят быстрее света. И только они рассеялись, как я ощутила на себе совсем другой взгляд мамы.

– Ты правда считаешь... – вновь запинается. Не от чувств. От водки... – ты считаешь, что нам с папой плевать на тебя?

– Считаешь иначе? – я изо всех сил стараюсь говорить с ней, хотя готова сорваться с места в любую секунду.

– Но ведь твой отец устроился на свою работу ради тебя... Ради твоей учёбы...

– А до этого вы бухали тоже ради меня? Просто признай, что вы оба зависимы от бутылки... Я всегда была для вас лишним элементом, – я смахиваю с краешка глаза предательскую слезинку. Не хочу всех этих чувств. Не сейчас. – И да, не хочу показаться эгоисткой, ма, но что-то за всё это время папа не прислал ни цента для моей учёбы. Видно, пойду по вашим стопам и буду бухать, а не книжки в универе читать.

– Я волновалась за тебя, Ани... – снова меня передёргивает. Не могу слышать такое обращение к себе. Оно возвращает в те дни детства, когда совсем маленькой Анабель казалось, что этот мир радужный, а родители всегда будут улыбаться. Тогда я не знала, что совсем скоро алкоголь отберёт их у меня. Вернее, заберёт обратно, ведь потом я узнала, что они всегда так жили – всегда пили.

Именно в этот момент осознание тупика бьёт меня со всего маху. Я не знаю когда начала вгонять себя в этот тупик.

Может быть, сейчас, когда мысленно уже решилась дать возможность себе и Дайеру заговорить. Возможно, и в тот день, когда вернулся Мони. Или я упёрлась в стену в ту ночь, когда помогла преступнику, а он вдавил спусковой крючок. Но скорее всего, я вгоняла себя в тупик на протяжении всей своей жизни.

Выйду ли я из него? Куда мне вообще идти?

– Я люблю тебя, ма, – тихо, чтобы было слышно только ей одной, шепчу я. Мне не нужен ответ. Не нужно ничего. Я сама не до конца понимаю, зачем это говорю. Похоже, я так прощаюсь.

Прощаюсь не только с мамой. Прощаюсь со своими привычными и одинаковыми днями. Моя жизнь стала мне мала. Что делают люди, если их душат собственные дни?

«Бегут...» – как-то само собой произносит подсознание, – «Куда?» – спрашиваю себя. – «Просто бегут.» – снова отвечаю всё та же я.

– Анабель... Я тоже тебя...

– Нет. – Холодно обрываю её. – Это не значит, что ты «тоже». Это не значит, что я чувствую твоё «тоже». Ничего не отвечай.

– Пойдём домой, маленькая, – она тянет свою дрожащую руку, и, возможно, я бы её сжала. Если бы она дрожала от эмоций, а не от алкоголя.

– Я не могу назвать твой дом своим домом.

– Бель, родная, что с тобой?

– Походу крыша едет. Но меня всё устраивает.

– Куда ты пойдёшь? – больше её глаза не пытаются отыскать мои. Она многое понимает. Даже наши взаимоотношения для неё более чем понятны, хоть она и пытается делать вид, что мы нормальная семья. Но внутри она всё понимает.

– Куда-нибудь, где можно подумать.

Я как можно увереннее шагаю прочь. Мне страшно обернуться. Боюсь, что если замру на месте – то никогда и ничего не смогу изменить. Я и сейчас не слишком понимаю, чего от себя хочу. Однако понимаю то, что стоять нельзя.

За столько лет я не нашла себя. Может, стоит начать хотя бы сейчас?..

Вдруг мои тесные дни станут другими? А тогда смогу и дышать.

Замедляю шаги лишь рядом с машиной мамы. Она всегда забывает её глушить, если выпьет. Весь салон залит желтоватым светом, отчего моё отражение на стекле получается весьма чётким. Чего хотят эти голубые глаза, так пристально смотрящие со стекла?

Коснувшись рукой горячего капота белого минивена, я понимаю, что очень замёрзла. Наверняка уже скоро воздух должен стать теплее – ночь почти прошла.

Неожиданно для самой себя, я понимаю, что снова вглядываюсь в своё отражение. И именно сейчас я понимаю, что глаза выдали мои намерения сразу же, как только я подошла к машине.

– Хотел, значит, поговорить... – еле слышно, одними губами, шепчу я. Мои ноги сами собой ведут меня к водительской двери.

Сейчас я иду или...

Или остаюсь.

Я решаюсь посмотреть на недостроенный дом – на то самое окно, где просидела ночь, и где должна стоять мама. Где-то внутри, я надеюсь увидеть её. Взглянуть ещё раз. Просто так. Взглянуть и напомнить себе, что моя мама существует.

Но её нет...

Быть может, знак. Быть может, просто отошла в другую комнату.

Плевать.

Ни о чём и ни о ком не думая, я ,как на автопилоте, забираюсь в машину. Захлопываю дверь со всего маха, будто хочу, чтобы она заклинила и у меня остался лишь один выход: педаль газа.

Наверное, моих сил не хватило, и дверь всё ещё исправно работает, но я делаю свой выбор.

Выбираю идти.

Только... обычно люди знают куда они идут. А я нет. Выходит, что я не иду – я убегаю? Или всё же я знаю куда иду...

К кому иду.

Выключаю весь свет. Тьма. Лишь краска бледнеющего неба даёт надежду на свет впереди.

Я вдавливаю педаль и набираю скорость. Мчусь, прямо как в ту ночь.

Буду надеяться, что я хорошо запомнила дорогу...