16 глава. Пульс на кончиках пальцев

Я выбежал на улицу, захлопнув за собой тяжелую дверь подъезда, будто пытаясь окончательно отделить себя от случившегося — и от себя самого прежнего. Холод ночи хлестнул по щекам, заставил судорожно вдохнуть, целомудренно обжигая легкие — слишком живое, слишком настоящее тепло ещё тлело на губах. Сердце гремело внутри, как раненая птица, мечтая вырваться и раствориться в темноте.

Я шёл, ни о чём не думая, никуда не глядя — никак не мог поверить, что позволил себе это: поддаться импульсу, разорвать пелену сомнений одним-единственным поцелуем. В груди бушевал хаос: смесь отчаянного восторга, дикого страха, стыда и невыносимой нежности. Словно всё, к чему был готов годами — все ночные переписки, надежды, давно превратившиеся в привычную тень, — вдруг приобрело плоть, дыхание и тепло. Всё стало опасно реальным.

Я предал самого себя. Но отказаться от неё — значит предать ещё сильнее.

Я всё ещё ощущал её близость — призрачный след ладони на своём плече, пульс её страха, растаявший между нами и вдруг сменившийся на хрупкую, сладкую покорность. Казалось, стоит остановиться — и я услышу её сбивчивое дыхание, поймаю нервный трепет на кончиках пальцев. Яряно вспыхивающий в воображении образ её лица застывал на внутреннем экране: растерянный, полуослеплённый эмоциями взгляд, и губы — те самые губы, которых я не имел права касаться.

Какие они были нежные — мягкие, чуть влажные, с ускользающим привкусом её дыхания. Пухлые, сочные, такие трепетные в своей уязвимости, они будто сами просили о близости, открываясь мне навстречу, ускользая и возвращаясь, подрагивая в каждом осторожном движении. На одну лишь секунду они стали моей вселенной — теперь же я не мог думать ни о чём, кроме них.

Я будто снова ощущал их лёгкое, манящее тепло — то, как они поддались моему поцелую, то, как ускользнули, оставив на своих кончиках соль нежности и ожидания. Мне хотелось прикасаться к ним снова и снова, вбирать их дрожание, чувствовать, как их мягкость поддаётся моим губам, как в глубине каждой линии прячется какой-то недосказанный восторг. Я не мог поверить, что отпустил их — теперь каждый нерв требовал, чтобы я нашёл их вновь, чтобы больше никогда не размыкать этот огненный, сладкий, мучительный контакт.

Почему я сделал это? Почему сейчас, почему так? Я ведь всегда осторожничал, всегда знал свою границу, плотно запирал чувства в клетке, где не было места спонтанности. Мне хотелось кричать — от облегчения или ужаса, я бы не смог различить.

Я брёл по пустой улице, уткнувшись в воротник, но жар внутри не утихал. Во мне всё кипело: и стыд за неспрошенную близость, и триумф дикого открытия — она тоже отвечала, не оттолкнула, не стала холодной статуей, наоборот, растаяла, потянулась навстречу. Этот поцелуй — как скачок в совершенно иную вселенную, где каждое ощущение в тысячу раз острее. Я изо всех сил пытался схватиться за то чувство: горечь, солоноватый привкус её слёз или улыбки, нотки мятной жвачки и табака, нервная судорожность объятия — всё, что можно сохранить внутри, чтобы не растаять самому.

Что я, чёрт возьми, натворил? Я эту грань даже не заметил — просто взял и перешагнул её, будто и не было никаких принципов, никакой дистанции. Эмилия… для меня ведь она изначально была просто жертва. Обычный заказ, ничего личного: решить задачу, получить деньги, исчезнуть. Я не должен был вообще ничего к ней чувствовать. Я всегда был таким — холодный, отстранённый, циничный.  И с Катиной даже близко не было такого дерьма в голове. Она? Да мы вообще не пара — мы просто занимаемся каждый своим, ну потрахаемся чумово пару раз, скину ей денег, она довольна, молчит, я свободен.

Я старался делать вид, что меня всё устраивало. До появления Эмилии.

С какой вообще стати она заползла мне под кожу? Просто потому что я давно не работал? Затосковал по движухе? Или это мне себя жалко стало, сирота остался с кучей старых страхов и без единого близкого человека? Хочется с кем-то разделить всё внутри, но не с кем — вот и зациклился на первой хорошенькой, кто попался под руку?

Чёрт, но она ведь реально милая. Такая мягкая, сделанная будто из воздуха, хрупкая, как мороженка под солнцем, прям зайка — хочется завернуть в тёплый плед и держать рядом. Кажется, я готов был бы защищать её от кого угодно, кто только решит позариться... Кто на неё зуб точит? Почему я вообще переживаю?!

Как же я хочу снова чувствовать её губы — эти нежные, такие розовые, сладковатые, влажные, просто созданные, чтобы их целовать, пока дыхание не закончилось…

Почему меня так тянет к ней, к её телу? Почему я не чувствовал ничего похожего с другими — даже с Катиной? Почему мне вдруг хочется не просто иметь её тело, а закрыть её от всего мира, чтобы никто даже взглянуть не посмел? Запутался окончательно. Придётся разбираться сам, потому что советоваться-то и не с кем.

Пока я плыл по реке собственных эмоций, телефон в кармане хрипло вздрогнул. Резкое возвращение в реальность: короткое сообщение от заказчика. Требование, холодное и деловое, разрезало сумрак на части — надо ускориться, надо закончить работу. Внутри всё обрушилось, надежда схлопнулась в тугой узел тревоги. Я был не героем, не влюбленным подростком, а человеком, который слишком много отдаёт времени чужим задачам, пряча сердце за сухими строками и масками.

И всё же — впереди был бал. Маскарад. Шанс проявиться иначе: не как “Дэнни из интернета”, а как тот, кто рискнул сделать шаг, остаться настоящим хоть на одну ночь, скрывшись за бархатной чёрной маской. Я смотрел на собственное отражение в тёмном витринном стекле: лихорадочно бледное лицо, глаза, выгоревшие от света фонарей — лицо того, кто только что впервые в жизни позволил себе быть счастливым, хотя бы на миг.

Сердце всё ещё билось, болело, жгло. Мне было страшно. Мне было хорошо одновременно. Я был живым, как никогда — и совсем, совсем не знал, что делать с этим чувством.

Я поднимаюсь по лестнице, в холле всё спокойно — ни звука, ни дыхания, будто время растянулось между этажами. Ключ медленно проворачивается в замке, и я сразу понимаю: внутри пустота, холод отдаёт в грудь, ещё до того, как войду. Тело словно само становится внимательнее — любое прикосновение к воздуху, к полу, к стене впитывается болезненно остро. Я медленно разуваюсь: шнурки дрожат в пальцах, каблуки стучат по кафелю, снимаю пальто, повешу аккуратно — привычка к порядку осталась, даже если больше не для кого.

Коридор вытянут, пахнет свежестью, ни одна мелочь не сдвинута с места. Заглядываю на кухню: пусто, чашки убраны, столешница вытерта, даже запаха чая нет — как будто жизнь отсюда вымели до последней пылинки. Выхожу обратно, прохожу по коридору мимо закрытых дверей и вдруг замечаю одну нараспашку. Сердце делает рывок, едва слышимый шаг внутрь — холодная щель, чуть светлое пятно на полу.

В комнате — ничего. Нет Ариэлы, ни её вещей, ни запаха духов, ни даже забытого носка или помятой книги. Одиночество звенит в ушах, стянутое пространство под кожей сжимается в идеальный вакуум. Только я, все тот же — и никого больше. Медленно возвращаюсь в прихожую, засовываю руку в карман пальто — телефон тёплый, экранный свет холоден.

Пальцы набирают:

— Где ты?

Ариэла отвечает сразу:

— Я вернулась к Колину. У меня все нормально, не переживай.

Вздыхаю. Вот же сестра — любит драму, а до сути не докопается...

Я с силой швыряю одежду на спинку стула, брюк уже не разношу по квартире — усталость накрывает волной. Остаюсь в одних трусах, валюсь в постель, простыня прохладная, но жар внутри — всё из-за Эмилии. Закрываю глаза, но её лицо, как водяной знак за слипшимися веками: длинные, светлые волосы, нос с веснушками и эти губы, чуть приоткрытые, будто ждущие поцелуя. Как она смотрела, как боялась — всё рвётся наружу, не уходит, не даёт выдохнуть. Новых сообщений нет, телефон глухо молчит — наверное, она до сих пор в шоке, я это понимаю… Но не легче. Накрываюсь с головой, в голове всё ещё её голос, прикосновения, запах, будто и не я, а с ней что-то случилось в ту ночь. Под эти мысли медленно проваливаюсь в сон.

Просыпаюсь резко — голова тяжёлым колоколом, ломит виски. Сегодня важный день: первая смена, новый объект, проверка пола под плитку. Надо собраться, не опозориться, доказать хоть себе, что чего-то стою. Встаю, поспешно застилаю кровать — эти движения почти автоматические, словно пытаюсь убедить себя, что порядок вокруг поможет собрать мысли. Иду в ванну, смотрю в зеркало — мятая рожа, серая щетина, глаза затуманены бессонницей. Не нравится себе, но всё-таки чищу зубы, умываюсь холодной водой, пытаюсь стряхнуть остатки сна и переживаний.

На кухне встречает почти пустой холодильник. Дёргаю дверцу — молча ругаюсь: 

— Ну же, Ари, негодница, всё схомячила..

Остался только полупустой пакет молока, немного бекона и пара яиц. Расплёскиваю масло на раскалённую сковороду, разбиваю яйца — скорлупа крошится в руке, будто намекает: слишком хрупко всё, что вокруг. Добавляю бекон, режу помидор, мечусь между холодильником и плитой механически. Пока готовлю — быстро заглядываю в телефон, надеясь увидеть новое сообщение от Эмилии. Но нет, опять пусто.

Выкладываю завтрак на большую тарелку, наливаю себе апельсиновый сок — привычка из другого, более спокойного времени. Сажусь за стол и ем в спешке, впитывая вкус прожаренного бекона, чуть тёплого хлеба, кислого томата. Всё кажется немного ненастоящим, как будто занавес между моя головой и этим утром не поднимается, а наоборот — становится толще.

Эмилия всё ещё у меня внутри. Её образ — мой утренний фонарь: немного болит, но не отпускает. Я пытался сосредоточиться на яичнице, но вкус её губ все равно не отпускал.

Поставил тарелку в раковину, включил воду — пусть жёлтый свет лампы, разыгранный на гладких боках стакана, холодными бликами пробегает по пальцам. Моющие движения знакомы, будто кочую по чужим маршрутам: пеню губку, поступательно вытираю пятна, смываю остатки завтрака. Слышу вибрацию в кармане — короткое, насмешливое покалывание.

Сообщение от директора: вечером ждут меня на объекте.

Нервно вытираю руки, проверяю ещё раз — ничего нового от Эмилии. Значит, план меняется. Достаю форму: рабочие брюки, старую футболку, всё кидаю в простую серую сумку. Одеваюсь — выбираю джинсы, чистый джемпер, спокойно надеваю носки, зашнуровываю ботинки. Время есть, могу заскочить туда, где меня давно не было.

Быстро проверяю карманы — ключи, телефон, немного наличных. Надеваю пальто, накрываю плечи воротом. Выхожу и закрываю дверь — два замка, привычная пауза: один щёлчок, второй. Чужой коридор, несколько шагов до лифта, тёплый воздух подъезда, в котором уже давно нет запахов детства. Всё теперь как будто уходит сквозь пальцы, и я всё чаще замечаю, что в среднем возрасте почти никогда не возвращаешься домой — а уходишь всегда с чем-то новым внутри.

Я вышел на улицу, вдохнул прохладу, не торопясь пошёл по уже знакомой дороге. Пешеходы мелькали, машины лениво тянулись вдоль тротуара, всё вокруг словно растворялось на фоне задачи — мне было важно просто идти, не сбиваться, чувствовать силу в уверенной походке. Улицы узнавались одна за другой; ступая по их асфальту, я ощущал себя в родной, хоть и немного обветшавшей, реальности.

За углом показалась вывеска «Пушистый дом», и тут, будто изнутри сжало: вдруг сомнения, будто шагал сквозь ледяной туман. Я остановился рядом с входом, прислушался к себе — всё ли правильно делаю? Может, зря решил сюда заглянуть?.. Минутное оцепенение, попытка заглянуть внутрь собственных мотиваций, но потом решаю: надо идти. Перебарываю этот холодок, толкаю дверь.

Над головой звякнул колокольчик, звук разлетелся по пустому залу. На стойке администрации никого — тишина, запах чего-то сладкого, кошачий корм, стерильная плитка.  — Мирта Кристофёровна? — зову, чуть неуверенно, но ответ — всё та же пустота.

Сердце забилось чуть чаще, крикнул второй раз, уже громче: 

— Мирта Кристофёровна!

Но снова тишина. Вдруг подумал: вдруг что-то случилось? Может, вообще стоило бы подождать снаружи… Сомнения наваливаются, будто за спиной хищник, на секунду кажется, что я зря сюда пришёл.  Я подошёл ближе к стойке — стол ровный, аккуратный, на нём только папки и заботливо выложенные записки. Глаза скользят по поверхности, ищу хоть какой-то знак, объяснение, зацепку…

И вдруг позади меня раздаётся тёплый, обволакивающий голос: 

— Милый Дэни, я так рада тебя видеть.

Резко оборачиваюсь — и вижу улыбающуюся Мирту Кристофёровну с Феликсом на руках. Она светится так же, как и всегда: спокойная, с мягкой улыбкой, в объятиях большой полосатый кот, сложившийся клубочком. Все тревоги разом растворяются — будто снова оказался там, где тебя помнят.

— Жаль только, что ты без Ариэлы… — в её голосе мелькнула тень грусти.

Я сглотнул, старался не выдать смущения. 

— Она… у неё совсем нет времени, завал с учёбой. Последнее время у неё всё так… — я опустил взгляд, зная, что вру ей в глаза, и мне стало стыдно. Но Мирта смотрела мягко и понимающе.

— Не мучай себя, Дэни. Всё я понимаю. — Она поставила Феликса на пол. — Нам всем выпало нелегкое. Я тоже скучаю по вашей маме. Иногда так сильно, что трудно дышать.

Я невольно вздохнул — слишком тяжёлым, будто вместе с этим вздохом сдуло ту часть меня, что пыталась быть сильной.

— Иди, садись, — она махнула к журнальному столику в углу, где уютно теснились книги, чашки и печенье на вазочке. — Рассказывай, как ты. Что привело ко мне в этот ветреный день, мой дорогой?

Я сел, как будто на вахте перед откровением, и почувствовал, как странно спокойно здесь, среди этого простого уюта и аромата чая.  Мирта Кристофёровна принесла две чашки, налила чай, добавила к ним печенье, и села напротив, внимательно глядя на меня — не свысока, не с любопытством, а с каким-то особым вниманием, которого мне так не хватало.

— Я… — начал я и вдруг понял, как трудно подбирать слова. — Я совсем запутался, если честно.

Она мягко улыбнулась: 

— В чем же ты запутался, Дэни? Попробуй объяснить.

Я глубоко вдохнул, глядя мимо неё: 

— По-моему, я впервые по-настоящему влюбился, — слова будто цеплялись друг за друга. — Но быть с ней у меня не получится. Не могу.

Мирта Кристофёровна тихо поставила кружку, подалась вперёд: 

— Почему? Ведь сердцу не прикажешь.

— Если я выберу её… мне придётся решиться на что-то очень важное. Всё изменить. Я боюсь, — я запнулся, — что могу не справиться. Скоро бал, и если я пойду, она там будет. Я хочу увидеть её, но боюсь потерять над собой контроль.

Мирта Кристофёровна долго и немного грустно смотрела на меня, затем, обхватив ладонями свою чашку, сказала: 

— Жизнь всегда ставит нас перед сложным выбором, — её голос был негромким. — Но, знаешь, ни один разум ещё не объяснил, почему сердце выбирает именно так. Иногда нам кажется, что мы путаемся в чувствах, а на самом деле просто впервые встречаемся с собой настоящим.

Я промолчал, но внутри будто что-то сдвинулось — слово к слову, звук к звуку.

— Если ты боишься потерять контроль, значит, чувства твои сильны и чисты. И это прекрасно, Дэни. Иногда нужно просто позволить им быть. Слушай своё сердце, не пытайся заглушить его тревогами разума. Отключи голову и позволь чувствам вести тебя — только так ты найдёшь свой путь. Выбор будет твой, но он должен быть честным перед самим собой.

Тёплая рука Мирты Кристофёровна мягко легла на мою ладонь — так заботливо, что у меня по коже побежали мурашки. Будто в тот миг всё остальное исчезло: и страх, и растерянность. Только тепло и удивительная лёгкость, такое спокойствие, какое я помнил разве что рядом с мамой.

Я чуть вздрогнул — не сразу осознал, как это не по-детски нужно: быть услышанным и понятым.

— Спасибо… — шепнул я, не держа слёз, — спасибо, что я пришёл именно к вам.

Мирта Кристофёровна улыбнулась по-матерински, убрала ладонь. 

— Это тебе спасибо, что доверился. Хоть иногда позволь себе быть просто Дэни, не забывай об этом, обещай мне.

Я кивнул, чувствуя, как во мне распускается новая, осторожная надежда.

Я вышел из «Пушистого дома», надолго задержал дыхание, будто надеясь унести с собой этот новый покой. Но мысли не позволяли раствориться в простом вечернем воздухе: что-то гулко толкало изнутри — чувство, что ещё осталось что-то невысказанное, незавершённое.

Я вспомнил — через пару дней здесь, в старом кафе на углу, будет проходить фестиваль чтецов. Нужно было зайти, узнать детали, может, попробовать представить, каким я буду на сцене, как зазвучат чужие и свои строки под рассеянным светом ламп.

Улица отвела меня к этим стеклянным дверям — шаг и я уже внутри. В кафе всё было привычно: кофейный аромат, редкие голоса и тихая музыка из старого динамика. Я выбрал свободный столик у окна, за которым когда-то читал свои первые стихи, опустился на стул, поставил сумку рядом. Как-то уютно стало — как бывает, когда ничего не ждёшь и никого не боишься.

Не прошло и пяти минут, как у моего стола появилась девушка. 

— Простите, вы, кажется, заняли моё место, — голос был певучий, молодой, но с трудом скрываемым раздражением.

Я поднял глаза. Передо мной стояла она — хрупкие плечи, рыжие локоны, струящиеся по светлой ткани пальто. Я словно на секунду перестал быть собой: весь мой внутренний порядок мигом стёрся. Глаза у неё — будто янтарные раскалённые пуговки, волосы щекочут воротник…

Я вскочил, схватил сумку, выдавил:

— Извините, — это всё, на что меня хватило.

Я торопливо выбежал из кафе, чувствуя, как сердце бешено стучит в горле, а лёгких будто не хватает. Воздуха становилось всё меньше. На этот раз не получилось спасти себя — не получилось остаться белым листом. Мирта была права: наши чувства гораздо сильнее, чем нам кажется. И сейчас они наверняка были сильнее меня.

Я шёл по парку, почти не чувствуя ступней. Листья шуршали под ногами, прохладный сентябрьский вечер затягивал серебристую дымку между деревьями. Дышать было трудно, и весь воздух казался наполнен её духами — или, может быть, это просто во мне всё ещё открывались старые, раненые струны.

Я увидел её. 

Я вновь увидел её так близко. 

Её рыжие локоны, эти тонкие плечи под пальто — она стояла передо мной живая, настоящая. Я словно смотрел на мираж, который вдруг стал плотью. Почему-то именно в такие моменты жизнь кажется слишком громкой, почти оглушающей — вот и сейчас сердце билось так, будто ещё немного, и оно вырвется из груди, чтобы самому сказать ей то, на что мне не хватает слов.

Ещё одна встреча, — думаю я, — только одна… и моё сердце не выдержит. Оно точно выскочит наружу, разобьёт ледяную тишину, взорвётся всполохом через ресницы и губы, через дрожащие пальцы.

Я крался между скамейками и тихо улыбался проклятию этой любви. Всё слишком хрупко, слишком большое для одного дыхания. Но теперь я точно знал: убежать не получится. Она — уже внутри меня.

Я брёл по улице, ощущая, как в груди всё ещё ураганит чужое дыхание — отражение её случайного взгляда, её присутствие, с которым невозможно смириться. В мозгу путались мысли о ней и о собственном бегстве: будто я сам себе был чужим. Казалось, город становится плотнее, витрины тусклые и смятые, а сталь фонарных опор тянется к небу с какой-то усталой решимостью. Я пробирался дворами, где пахло свежим бетоном, где грубый осенний ветер затягивал ладони в карманы.

Работа ждала своего часа. Я поднялся на второй этаж времянки, где прораб наливал себе чай в мятную кружку. Я кивнул — он тоже кивком поздоровался, будто этого было достаточно для признания меня своим.

Переодеваться — значит расстаться с собой прежним, оставить где-то в джинсах у окна кусок только что пронесённого волнения. Я натянул рабочую форму, вытер ладони о холщовую тряпку и прислушался к приглушённым голосам в тесной раздевалке: смешки, короткие советы, обрывки вчерашних споров. Кто-то рассказывал, как неудачно порезал палец на плиткорезе; кто-то ругался на вечерний транспорт.

В цеху пахло цементом и сыростью, а гул работы наполнял помещение уверенным ритмом. Я таскал ящики с плиткой, замешивал раствор, передавал прорабу уровни и мастерки. В промежутках — короткие разговоры без обязательств: 

— Дэн, глянь, не завалил шов? 

— Да нормально, держится. 

— Подсобишь в душевой?

Время там текло своей вязкой линией, и только под конец смены я вновь вспомнил — где-то за стенами эта моя странная жизнь продолжается, где-то осталась та короткая встреча у стеклянных дверей. Я переоделся обратно в привычную одежду, пожал прорабу руку.

— Дэниэл, я тебе напишу, как сможешь выйти, — сказал он, хмуро проверяя какие-то записи в телефоне.

— Хорошо, спасибо, — отозвался я, и впервые за день голос мой был ровный.

Я спустился по лестнице — уже совсем другой остывший сентябрь встречал меня на пороге. Листья шуршали по асфальту, чужие фонари мигали вдалеке, а внутри, там, где давно не было света, вдруг разгоралась новая тихая надежда, неясная и пугающе сильная.

Я прошёл по лестнице, вдохнул холодный влажный воздух — осень уже не пряталась, а вольно царила на улицах. Листья хрустели под ногами, как сотни маленьких писем, никогда не отправленных адресату. Фонари рассыпали по асфальту жёлтые и бордовые круги, мостовые блестели от недавнего дождя — город, будто нарочно, отдавал себя в золото и багрянец, растворяя в туманном свете остатки моего дневного беспокойства.

Дверь пустой квартиры встретила меня молчанием и привычной прохладой. Я медленно снял пальто, бросил у входа зонт, прислушался к шуму города сквозь закрытые окна, и вдруг навалилась куксая тоска: стены чужие, тени на потолке — мои долгие спутники, а на кухонном столе, как ни в чём не бывало, пилигримами лежат неразобранные письма и книги.

Я лёг на диван, вгляделся в темноту и вдруг с досадой вспомнил:

бал!

Ах ты ж праздник, ты, мой маленький  — как же я мог о тебе не вспомнить раньше?

Словно на губах остался вкус музыки, которую не услышал, аромат свечей и шелест смеха — и сразу стало ясно: остался я от жизни, как пустая галерея после бала — только отблески разговоров на стенах да забытый на подоконнике маскарадный веер.

Но тоска не задержалась — как всегда, спасла работа. Я медленно стал придумывать, какой будет моя маска для этого бала. В голове появлялись линии и цвета: захотелось создать что-то, что бы понравилось Эмилии. Я взял окантованный золотом блокнот: пусть будет белая основа — гладкая, будто фарфор, с тонкими лазурными веточками по лбу и щёкам, словно инеем прошлись кисти художника. Из-под глаз — лёгкие золотые росчерки, похожие на струящиеся слёзы, но не о грусти, а о прозрачно-душевной радости. По линии волос — виноградная лоза из вылепленного серебра, маленькие листочки, как напоминание о коротких осенних днях.

В мыслях я мысленно крепил к основе филигранные крылья из полупрозрачной слюды — чтобы маска казалась неотъемлемой частью лица, а взгляд внутри неё был открытым и почти счастливым, если Эмилия вдруг посмотрит на меня в этот балетный вечер. Мне показалось, что маска готова — и что всё ещё впереди.

Я застыл с телефоном в руке, забыв о листках золотого блокнота, о маске и даже о времени. Экран светился коротким сообщением — всего три слова, но в каждом словно дрожал неровный почерк её волнения:

MyThoughts_MyLife 

Это ведь был ты...?

Я глубоко вдохнул, чувствуя, как сердце начинает стучать чуть громче, чем обычно, будто проверяя, насколько крепки стены этой пустой квартиры.

DannyNova 

Даже не поздороваешься? О чем ты?

Пауза. Я пытался восстановить события дня, перебирая в памяти лица и взгляды, когда на экране снова вспыхнуло её имя.

MyThoughts_MyLife 

Отвечай! Там в лифте

В лифте... Она продолжала, и я словно увидел её перед собой — как она сжимает телефон, упрямо кусая губу, с чуть влажными от ожидания глазами.

DannyNova 

В лифте? Кажется...

Её следующее сообщение было почти крикливым:

MyThoughts_MyLife 

Что? Кажется?

Я видел, как напряжённость вскипает по буквам — коротко, нервно. Я невольно улыбнулся: Эмилия всегда была такой — откровенно яркой, прозрачной в своих эмоциях, и за это я, кажется, любил её ещё больше.

DannyNova 

Успокойся, лисичка.  К твоим нежным розовым губкам я бы прикаснулся вновь

В помещении стало ощутимо теплее. Я ожидал, что она смягчится, но теперь вместо привычного кокетства — растерянность:

MyThoughts_MyLife 

Я совсем ничего не понимаю.

Я положил телефон на стол, осторожно, будто это была не техника, а хрупкий кувшин, полный её сомнений, продолжая внутренне весь этот диалог. Мне захотелось, чтобы она сейчас шагнула за порог этой квартиры — легко, как вальс, и чтобы между нами не было недомолвок, только тишина, наполненная ожиданием.

Но пауза затянулась, и я впервые за долгое время почувствовал, что мне нельзя больше быть просто тенью в пустой комнате. Я медленно надел смокинг, скользнул по ткани взглядом, подбирая галстук, словно примеряя новую роль. Надевал на себя не только маску с лазурными ветками и серебряными листьями, но и новые, нераскрытые чувства — те, что отныне, кажется, невозможно скрывать ни за маской, ни за звонкой фразой в переписке.

Перед зеркалом я задержал дыхание: в отражении мерцал кто-то другой — не Дэниел-призрак, не созерцатель маскарадных теней, а мужчина, который за одной маской мечтает быть узнанным настоящим взглядом Эмилии.

В коридоре телефон завибрировал вновь. Я знал: этот бал только начинается — и всё, чему бережно учились мои пальцы, краски, слова и тени, сегодня будут не декорацией, а признанием.

Я вызвал такси, на несколько минут позволив себе забыться в движении города за окном: отблески фонарей сливались в единую линию, мысли о бале перекрывали фон, словно шелест  лазурных ветвей.

Телефон вибрировал — деловое напоминание от Лияма, тревожный сигнал реальности: заказчик недоволен, нужен результат, иначе всю сумму придётся вернуть. Я на секунду почувствовал обиду — почему в такие моменты прошлое всегда возвращает меня туда, где всё подчинено чужим требованиям? Решительно смахнул сообщение и заставил себя не думать сегодня ни о чем, кроме костюма, бального света и Эмилии.

Машина плавно остановилась у входа. Я выдохнул и, прежде чем выйти, вновь заглянул в чат, набрал на экране “увидимся, лисичка!” и... оставил эти слова висеть в темноте приложения, не решаясь их отправить. Было странное, нервное ощущение, будто простое маленькое сообщение вдруг означает слишком много.

Мир вокруг стал празднично чужим, когда я шагнул внутрь. Меня встретили зеркальные колонны, мягкий свет люстр и запах ванили, попадающей в воздух от свечей на столах. Меня окружали незнакомцы в масках — каждый из них был интуитивно узнаваем по голосу, жестам, характеру походки, но закрыт от меня новым образом.

Спускаясь по широкой лестнице, я ощутил, как смокинг плотно прилегает к телу, маска холодит щёку, а дыхание учащается от смешанного волнения и предчувствия. В этот момент я отметил одну деталь: на балкончике, где обычно никто не стоит, мелькнула знакомая тень — тонкая, в серебристой маске, которую я будто узнавал по изгибу плеч.

Я не успел рассмотреть её — поток людей понёс меня дальше, музыка усилилась, и среди этого водоворота мне показалось, что кто-то смотрит прямо на меня, внимательно и ждущим взглядом.

Осталась только одна мысль — дождётся ли она меня сегодня, или исчезнет вместе с первым аккордом вальса?

Я сжал в кармане телефон: не отправленное сообщение, золотая маска и невыразимо странная, почти щемящая внутренность ожидания. Балу только начинался, но ответ на его главную загадку, кажется, был уже совсем близко.

Я знал, что снова приду к ней.Даже если это разрушит меня окончательно.