Четырнадцатая глава. Ждать и скулить

Итак, мой выпускной четвёртый класс. Этот год я помню плохо, в большей степени потому, что весь год я была вынуждена отдаваться на полную во время школьных репетиций, которыми руководил Алексей Степанович. Наш классный руководитель снял с себя все обязательства — и это по-своему было прекрасно, потому что мне не нужно было советоваться с ней по всяким мелочам. Вместо этого я советовалась с Алексеем Степановичем, с одноклассниками, иногда с мамой. Было здорово, хотя и сложновато, ведь то, что Алексей Степанович придумывал для нашего выпускного, я должна была разучивать вместе с моими одноклассниками самостоятельно.

Надя и Света не разговаривали. Они как будто выстроили между собой огромную стену, сквозь которую не пробивается ни свет, ни звук. В стене даже нет дыр, чтобы можно было посмотреть на то, что делает другой; я пыталась проделать эту дыру, но Надя ясно дала мне понять, что любая моя попытка их помирить будет расцениваться как акт предательства. Я и не пыталась больше.

Итак, вернёмся в мое любимое настоящее. Знаете, почему настоящее? Потому что с его помощью мне проще сопереживать — все вещи творятся в реальном времени, у читателя наблюдается эффект полного присутствия. Тем более, так мне легче замораживать момент, чтобы пристальнее его рассмотреть — сцена игры с Алексеем Степановичем, сцена игры в мяч с Надей, сцена разговора с Глебом; время становится гибким, время обволакивает повествование именно так, как я того хочу — в этом прелесть повествования в настоящем времени. Время то ускоряется, то растягивается, раздаётся вширь, как бескрайний космос, то сужается до одной крохотной точки посреди листа бумаги — и всё это моё.

Как Надя и говорила, нам предстоит матч по пионерболу с учениками «Б» класса. Если мы их победим, то будем на первом месте по школе — перспектива заманчивая, учитывая, что мы все как никогда жаждем заполучить первенство хоть в какой-нибудь спортивной дисциплине. «Веселые старты» кончились не очень хорошо, к сожалению, мы продули всё тому же классу «Б». Но теперь есть шанс отыграться.

Надя по-прежнему не разговаривает со Светиком, та же, в свою очередь, не желает ничего слышать о том, чтобы играть с Надей в пионербол. Дело в том, что их обеих поставили назад, в самую сильную позицию — они должны будут ловить дальние мячи. Так как позиций всего семь, Надя и Света стоят сзади вдвоём. По разным концам поля, но тем не менее.

Сейчас тренировка. Представим: синий паркет, белые полосы, делящие поле на игровые секции; дети, много детей, летающий из рук в руки волейбольный мяч, немного потёртый и даже где-то пыльный, но в целом пригодный; перетянутая поперек зала сетка, кое-где дырявая, дряблая, со следами ржавчины от металлических крючков, держащих её; скрипы многочисленных кроссовок и кед по полу, крики и тяжёлое дыхание; хлопки рук и удары мяча обо все поверхности. Полная какофония зрелища и звуков.

Я сижу на лавочке и горлом ловлю сердце каждый раз, когда особенно прыткий мяч проскакивает мимо меня. Я до ужаса, до обморока боюсь мячей, и именно поэтому я ни за что не стала бы играть в пионербол. Даже здесь, в зале, я чувствую себя некомфортно, сидя на лавочке и наблюдая за игрой. Наш класс тренируется лениво, без счета — чтобы просто отработать движения. В основном в команде мальчишки и немного девчонок, седи них Надя и Света. Они по воле жребия оказались в одной команде — но это совсем не то же самое, что быть в одной команде на настоящей игре.

Я вижу, как Надя, стоя чуть впереди Светы (ей досталась середина поля, сторона ближе ко мне), старается не дать ей поймать мяч. Света внешне выглядит абсолютно спокойной и не раздасованной этим фактом, хотя я временами замечаю, как она то и дело сжимает ладони в кулаки, да так, что белеют костяшки.

Всю игру они обе настойчиво делают вид, что никогда не ссорились — но и подругами никогда не были. Они попросту друг друга игнорируют.

Игра идет вяло до тех пор, пока Света вдруг не ловит мяч, вопреки всем стараниям Нади. Она ловит его красиво и грациозно — таким движениям можно только позавидовать. Поймав его, Света выкидывает мяч в сетку, но, к несчастью, попадает Наде в кудрявый затылок. Та в бешенстве. Они ругаются прямо при всех, дело едва не доходит до драки — мальчики разнимают отбивающихся девочек. Я хочу вмешаться, влиться в их спасательную бригаду на поле, но меня хватают за рукава мастерки. И я остаюсь, с напряжением вглядываясь в две фигуры, лежащие на полу.

На самом матче все было иначе. Поначалу командный совет решил исключить обеих девочек, чтобы они ненароком не испортили игру. Но даже с двумя девочками преобладание в численности принадлежало мальчикам, а для равноправия этого никак нельзя было допустить. Двенадцать человек всего, таким поединком ребята пытались определить шестерку лучших. Но в этих двенадцати было всего четыре девочки — исключение двух привело бы к дискриминации. Поэтому и Надю, и Свету оставили, они обе отлично играли, и грешно было бы проигнорировать этот факт.

За матчем я наблюдаю с большим волнением. Мне не дает покоя то, что в нашем коллективе случилась такая большая и нелепая прореха в виде ссоры, да и из-за кого? Из-за мальчишки! Глеб, казалось, играл и не замечал того, как девочки соревнуются между собой в поедании его взглядами.

Играли весело — веселее, чем на тренировках. Мяч летал задорно, быстро, его ловили многочисленные руки, его роняли, поднимали снова и кидали, кидали, кидали. Трибуны шумели, хотя их было не так уж и много, но почему-то шума они производили больше, чем мог бы произвести целый стадион. Я не кричала со всеми, но про себя болела за нашу команду — какой бы она ни была разочаровывающей, какие бы люди не состояли в ней, я всё равно всегда буду за неё. Потому что это моя команда.

Одно событие, произошедшее во время игры, не даёт мне опустить эту ситуацию — оно заслуживает упоминания.

Накануне Надя повредила колено. Она мне так толком ничего и не рассказала, просто упомянула, что игра сегодня будет сложной из-за её травмы. Я же не должна была никому об этом рассказывать, чтобы не накликать на Надю беду — ей не хотелось, чтобы в последний момент её гению искали замену. И вот сейчас, подпрыгивая, Надя неудачно приземляется прямо на больную ногу — и это враз рушит всю идиллию игры.

Я мысленно вижу, как игра останавливается, как вызывают врача, потому что у ребенка травма — но никто ведь не в курсе, что эта травма была ещё раньше, до игры? Я хватаюсь за голову, но вспышки никакой нет — Надю подхватывает сзади Света. Поднимает, ставит на ноги, тихо, одними губами спрашивает: «Ты в порядке?», а когда Надя кивает, удовлетворённо отходит к месту.

Нашу команду штрафуют. Но всем всё равно — все члены команды почувствовали, что случилось что-то необыкновенное. Словно бы трещина, с каждым днём сильнее расходившаяся по швам, вдруг затянулась, не оставив после себя ни скола, ни шрама.

После победы — а мы побеждаем — ребята идут в классную комнату отмечать наедине с тортиком и соком. Я семеню за ними, бесконечно поздравляя Свету и Надю, радуясь, что они помирились, что теперь мне и Глебу не придётся делить себя на них двоих. Мы вновь вместе. Из нас образовалась неплохая команда.

Четвертый класс прошёлся по мне катком. Выпускной был самой сложной частью этого года — хотя бы потому, что я была одна, я делала с ребятами всё, чтобы наше выступление было самым запоминающимся. Алексей Степанович готовил нам сценки, ставил танцы, подготовил сценарий. Он хотел сделать меня ведущей, но эту роль я отдала Наде — она хотела, ей это шло. Пусть развлекается.

Сама я весь год оставалась после уроков, чтобы прибраться после репетиций и помочь Алексею Степановичу с некоторыми учениками. Всегда было по-разному: кто-то не хотел танцевать, кто-то не мог выучить слова, у кого-то не выходили движения. Я носилась, я уговаривала, я показывала. Мне было в радость.

И вот на выпускном я пожинаю плоды своего труда.

Зал мы украшаем шариками, преимущественно желтыми. Странно, если учесть, что жёлтый цвет — это цвет болезни и отвращения. Хотя золотой — цвет богатства и процветания. Тут все зависит от трактовки. Я надуваю шарики, пока Алексей Степанович сидит за пианино и наигрывает собачий вальс. Я сижу в зале с Надей, которую попросила помочь мне — она не отказалась. Иногда мы переговариваемся и хихикаем, но я уже не помню, над чем конкретно. Алексей Степанович прерывает игру, по-доброму к нам обращаясь:

— А во время выступления тоже хихикать будете?

— Конечно, — отвечает Надя. — Мы пришли сюда для того, чтобы хихикать.

— Это правильно, — подхватывает учитель. — Ваш выпускной должен быть веселым. Без хихиканья ничего не получится.

Он продолжает стучать по клавишам, теперь с особым ожесточением. Мы надуваем шарики, причём Надя всё чаще и чаще поглядывает на учителя, я же, вдохновленная делом, предпочитаю ничего не замечать. Так мы сидим до тех пор, пока не приходят остальные ученики. Им достается более подвижная работа: развесить шары, бумажные гирлянды, большие буквы, составляющие название «ВЫПУСКНОЙ», провести пересчёт реквизита, расставить его так, чтобы можно было быстро и удобно достать.

Алексей Степанович отводит меня в сторонку. Сегодня на нём тёмно-серый костюм без галстука, с белоснежной рубашкой и расстегнутой верхней пуговичкой, сияющей от каждого его движения.

— Си, у вас всё готово? — спрашивает он, прикасаясь к моему плечу.

— Угу. Белкин только боится, что слова забудет. Мы ему написали их на ладони. И еще Виноградова немного хромает, поэтому финальный хоровод поведём медленно.

— Хорошо. А ты сама как? Волнуешься?

— Немного, — говорю я задумчиво. — Надеюсь, ничего страшного сегодня не случится.

— А что может случиться? — он щурится, и мне это почему-то не нравится.

— Не знаю. Если бы я знала, я бы это предотвратила.

Да, Стеш. Если бы ты знала.

Как часто я говорю себе это в последнее время — если бы я знала, что все так получится. Если бы я знала, я бы это предотвратила, но так ли это? Если бы мы знали, что все будет именно так, то смогли бы мы что-нибудь изменить? Судьба так непредсказуема, но так прямолинейна — вряд ли бы она захотела, чтобы мы, зная о своих несчастьях заранее, попытались бы их предотвратить.

Алексей Степанович улыбается одними губами, а после отпускает меня восвояси. Я иду к Наде, она уже навострила ушки:

— Он тебя за хихиканье отчитывал?

— С чего ты взяла? — спрашиваю я, беря ещё один шарик шафранного цвета.

— Он все время тебя за любую фигню отчитывает. Словно ты ему что-то должна.

— Ну, я же главная, на мне большая ответственность.

— Причём он даже не отчитывает тебя при всех, обязательно уводит за угол — как трус. Неужели страшно отчитать тебя при всех? Ты же не сахарная, не растаешь. Не расплачешься. А он всё равно...

Я громко дую в шарик, и Надя, еще секунду назад смотрящая на Алексея Степановича в упор, вдруг переводит растерянный, опустошённый взгляд на меня.

— Ты не думала, что он тебя ненавидит? — спрашивает затем.

В её глазах не отражается ничего. Я зажимаю шарик пальцами, но воздух все равно стремится выйти наружу, поэтому я говорю быстро и с раздражением:

— Надь, отвали.

К моему удивлению, она не отваливает, наоборот, только сильнее пристает со своими глупыми вопросами. Я затыкаю себе рот шариком в надежде, что моя занятость помешает ей ответить, но на что я вообще надеюсь?

— Нет, ты не понимаешь, такое отношение ненормально! Он постоянно хочет тебя унизить — это ли не первый признак ненависти? — восклицает она.

Я прикусываю шарик и вынимаю его изо рта, едва не порвав. Вновь зажимаю воздух пальцами, но, честно говоря, мне уже плевать, пусть хоть весь выйдет.

— Да кто я такая, чтобы он меня ненавидел?! — вспыхиваю я. — Я вошь! Я всего лишь выпускница начальной школы, угомонись, Надь. Он никого не ненавидит.

— Но ты не вошь, — возражает Надя деловито. — Ты должна себя уважать. Все люди ненавидят, и всех могут ненавидеть.

— Я ничего плохого не сделала. За что меня ненавидеть?

Надя берёт меня за руки, отчего я разжимаю пальцы — шарик с визгом спиралевидно вылетает на середину зала, привлекая всеобщее внимание.

— За твоё лицо, например, — говорит Надя. — За то, что ты такая безотказная. За то, что ты временами тормозишь и ведёшь себя как идиотка.

— Торможу?! Чего?

— Вот! Ты даже сейчас тормозишь!

— Надя, — говорю я, едва сдерживая гнев, — ещё одно слово — и я выдеру тебе волосы.

Она замолкает — я думала, что моя грубость наконец-то заставит её в сотый раз обидеться на меня, бросить одну, но вместо того чтобы уйти, Надя буравит меня тяжелым взглядом.

Я достаю зелёный шарик. От желтых уже тошнит.

Когда ребята, развешивающие украшения, подают сигнал, что всё готово, мы прибираемся в последний раз и рассаживаемся перед сценой, спиной к ней. За кулисы нет нужды выходить, ибо этот выпускной больше похож на утренник — мы сидим полукругом, напротив нас родители, учителя и ещё немного других зевак. Почти что семейные посиделки.

Маму я встречала на улице. Она принарядилась для утренника, но так как у неё была ночная смена в больнице, она толком не поспала — это я тоже учла, и заранее простила ей, если она уснёт. Мы все равно снимаем, так что она сможет посмотреть что-то, если проспит это.

Мы поём, водим хороводы, пляшем и показываем сценки, а родители наши смотрят и восхищаются нами. Я пою в дуэте со Светиком, вместе с Надей мы отыгрываем сценку про строгую учительницу и находчивую ученицу, при этом Надя то и дело косится на меня, а я случайно отдавливаю её платье в пол. В хороводе мы предельно аккуратны — одна девочка повредила ногу и мы стараемся не причинять ей лишнего дискомфорта.

После выступления родители накрывают на стол, а дети разбредаются по пустой вечерней школе — сегодня наш день, наш целиком о полностью.

Я облачена в белое пышное платье с атласным синим бантом на поясе. На волосах у меня греческая причёска, крайне популярная тогда — столько шпилек с блестящими цветочками на концах было потрачено тогда на то, чтобы мои волосы не выскользнули из резинки-ободка.

В этом платье я брожу по тёмным коридорам как тень самой себя. Нет, скорее даже призрак, никем не видимый и не пойманный. Я брожу заглядывая в щели, выискивая там пауков.

Я пару раз натыкаюсь на маячившего Глеба. Он, единожды взглянув на меня, скрывается за углом. Я иду за ним, но не знаю зачем — поговорить хочу? Или просто посмотреть?

Он спускается по черной лестнице, я стучу каблуками так громко, что впору бы и обернуться, да только он не делает этого — только продолжает идти, спускаясь на первый этаж. Я скачу за ним, придерживая полы платья.

— Глеб, — кричу, — Глеб!

Он оборачивается, словно только что меня заметил. На его лице расцветает улыбка — мне она кажется самой лучезарной и самой красивой из всех улыбок, что я когда-либо видела. А потом Глеб открывает рот и произносит:

— У тебя такое лицо придурковатое.

— Дебил! — кричу я вновь, и собираюсь уйти.

— Да стой, — он хватает меня за руку. — Там наши в пионербол играют, смотреть пойдёшь?

— Я насмотрелась. Отвали.

Я об этом до сих пор жалею. Мне бы стоило быть ближе к одноклассникам, даже тогда, когда они собирались проводить время так, как мне не нравится. Я боюсь летающих мячей. Я боюсь сидеть под сеткой, когда из угла в угол ребята что-то кидают — что-то, что может попасть по мне. Мне некомфортно, я уйти хочу.

Но стоило же спуститься в спортивный зал, стоило хоть одним глазком взглянуть на игру — быть может, там всё было веселее, чем в классной комнате, где родители от сока перешли к водке. Последний день в этой школе — как не выпить? Пили даже некоторые учителя.

Я вырываюсь из хватки Глеба и вновь иду наверх по той же чёрной лестнице. В голове — сумбур, мне не хочется никому ничего говорить, не хочется ни с кем встречаться. Хочется просто остаться навсегда в этой школе, оставить себя среди этих шершавых стен, протиснуться в любую щель — и там затихнуть, никуда не идя и ничего не делая.

Я останавливаюсь напротив двери в актовый зал. Если бы я знала — я бы предотвратила?

В ту же секунду она открывается и я сталкиваюсь с Алексеем Степановичем. Он растерян, в его руке стакан с водой.

— Си-си-си, — пропевает он, словно вновь играет собачий вальс, — а я всё жду тебя. Жду и скулю.

— Зачем ждёте? — спрашиваю я, а сама ненароком вспоминаю о том, что говорила Надя.

Вдруг он хочет отчитать меня? Вдруг ему что-то не понравилось в нашем выступлении? Нерешительно переминаюсь с ноги на ногу.

— Да так, — учитель приваливается к стенке. — Не знаю. Просто чувствую — ты должна прийти. И ты приходишь.

— Можно спросить? — говорю я, сцепив ладони.

Алексей Степанович вертит головой, а после, улыбнувшись как-то по-хищному, со звериным оскалом, приглашает меня зайти. Я протискиваюсь мимо него внутрь, хотя внутри меня все клокочет и кричит от невыраженного ужаса, но я спихиваю всё на боязнь темноты.

Я и правда торможу. Со временем я приобрела ценнейший навык: я стала прислушиваться к своим ощущениям. Наш инстинкт самосохранения работает как никогда точно — он предугадывает непоправимые, ужасные события даже тогда, когда мы не понимаем их причину, не видим их сути. Инстинкт говорит «беги», и ты должен бежать. Сейчас, быть может, ты и не поймешь, от чего бежал, но потом медленное, тормознутое осознание дойдёт до тебя — и ты самого себя поблагодаришь.

Он закрывает дверь на ключ. И тогда я начинаю паниковать.

— А зачем вы?..

— Ты что-то спросить хотела? — спрашивает спокойно.

Он подходит ближе, я пячусь, чувствуя, что он загоняет меня на сцену. В его руке плещется вода. Я не свожу с неё взгляда, мне кажется, что эта вода его таким сделала.

— Вы пугаете меня, — говорю я дрожащим от волнения голосом.

— Я не буду.

Он замирает, точно по команде. Я тушуюсь, смотрю под ноги, как бы размышляя — говорить или нет? Мне теперь страшно ему что-то предъявлять. Дверь закрыта и я начинаю кружить вокруг, потом залезаю на сцену — он стоит.

— Вы меня ненавидите? — спрашиваю, опуская голову ещё ниже.

— С чего ты взяла? — удивляется Алексей Степанович, поднимая брови.

Я пялюсь на его фигуру из-за угла. Сидя здесь, в темноте, я чувствую себя в некоторой безопасности — но откуда исходит опасность?

— Ну... вы часто меня отчитываете и отзываете. Вы, может, не всегда говорите, что я вас расстроила, но я вижу это по вашим глазам, — говорю я тихо.

Ну ты и тугодумка. Ну такой тормоз! Надя была права — во всём абсолютно права. Алексей Степанович делает шаг, и, видя, что я не кричу и не пугаюсь, делает ещё несколько шагов по направлению к сцене. Ко мне.

— У меня встречный вопрос, Стеша, — бормочет Алексей Степанович, ставя стакан на крышку пианино.

Возле пианино сижу я, забившись, точно крольчонок. Я машинально сажусь на какой-то столик, наполовину уходящий за кулисную штору — от этого кажется, будто столик такой узкий, такой крошечный, словно кроме меня здесь больше никто не поместится. Я и сама помещаюсь с трудом.

— Ты боишься меня? — продолжает он.

Я бы справилась с этим. Я бы предотвратила. Но в тот же момент появляется Дыра. Она вырастает вместо лица Алексея Степановича, опутывая его черты пеленой. Я начинаю дрожать.

Дыры — это не то чтобы болезнь. Это не психическое расстройство, не галлюцинация, скорее защита моего мозга. Она стирает неприятные моменты, травмирующие вещи, оставляя меня с опустевшими воспоминаниями, словно бы я на всех фотографиях вырезала дырки, выжгла сигаретой лица. Повсюду чёрные пятна.

Излом реальности — уже штука посерьёзнее.

— Н-нет, — шепчу я.

— Знаешь, Си, я тебя не ненавижу, за это даже не переживай. Я знаю, что ты способная девочка. Ты умнее всех остальных — ты, быть может, этого пока не понимаешь, но так оно и есть. Ты... ты как будто озарена светом, Си. Словно божественный промысел остановился на тебе — и стал тобой.

Он прикасается к моей руке — ненавязчиво, он просто берёт ее в свои ладони и несильно сжимает. От этого прикосновения я неосознанно расслабляюсь. Мы же столько времени провели вместе, почему я его испугалась? Он нередко запирал нас в актовом зале, чтобы нам никто не мешал репетировать, так что я?..

— Ненавижу ли я тебя? — продолжает учитель чуть слышно. — Я тебе покажу, как тебя не ненавижу. Обнимемся?

Я смотрю, как чернота приближается к моей шее. Чувствую, как расходятся мои колени. Чувствую щекотку за ухом — слабо понимаю её природу. Мыслями я уже не здесь, я думаю о том, что всё хаотично кружится, меняется перспектива, пол теперь над нашими головами, а потолок подпирает ноги. Меня подташнивает, я задыхаюсь, словно меня придушивают — ощущение не из приятных, если учесть, что мне ещё щекотно, и мокро, и как-то горячо.

Надя говорит, что я не вошь. Что нужно уважать себя. Что все мы достойны ненависти. Это всё она сказала с намёком на что-то, но тогда я не понимала, на что. Лишь спустя несколько лет я осознала — это осознание было простой вспышкой в спящем сознании, — что она намекала и на себя тоже. Что ненависть, рождающаяся в нас, изначально может казаться простым желанием. Даже любовью. Болезненным сцеплением ладоней. Щипков из-за спины, тычков локтями, словами сквозь стиснутые зубы, да чем угодно. У ненависти так много проявлений, так много оттенков, что порой мы все охотно принимаем это чувство за что-то другое.

Вдруг в шее становится ужасно больно. Я вскрикиваю, начинаю вырываться, но вместо того, чтоб отпустить, меня только сильнее прижимают к рубашке — я чувствую запах шоколада, что затуманивает мой разум.

— Не кричи, — шепчет голос. — Я больше ничего не сделаю.

У меня нет сил на то, чтобы вырваться или крикнуть ещё раз — меня пытаются буквально вдавить в чужое тело, я не хочу туда, мне нехорошо, можно я сойду с этого аттракциона?

Он отпечатывает поцелуй на лбу — как жжёное тавро, метка нечистой, которую покинул свет и обуяла тьма. Я и сама чувствовала, что вокруг меня что-то сгущается — эфемерное, инфернальное, но такое подвижное, свободное. Это было подобно проклятию.

Я сама была как проклятие.